Всё то же, что и было (ну, почти)
Ехал вот в поезде. Когда я отъезжал от Саратова, небо было бело-серым, а земля, и плоская и кривящаяся степными водами, заметена была до таких пределов, что горизонта видно не было, а лесозащитные рощицы, чёрные и немного синеющие под снегом, похожим на такие шапки, которые, по мнению иностранцев, носят все в России (не ушанки, а из какого-то собачьего меха и кубические, которые, впрочем, могут быть превращены в ушанки развязыванием узла на их макушке), были плохо отличимы от облаков чуть-более свинцово-серых, чем те, что застевали всё небо (я бы сказал, судя по цвету и скорости их распространения, что это дымы труб каких-то заводов, но мне кажется, что за Саратовом по этому направлению никаких таких заводов нет) -- что вверх, что вниз, всё одно; я сидел, будто в центре величественной пегой сферы. Поезд был старый, обитый фанерой, из тех, которые весьма напоминают старые офисы; впрочем, я был в XX веке в офисе только раз, но у меня строгое впечатление, что офис того времени должен быть именно таким, обитым фанерой, с дутыми ЭЛТ-мониторами и каким-то запахом, какой веет от кадров фильма «Брат-2» -- наверное, это смесь запаха фанеры, клопов, мелка от тараканов и всего чего-то такого, но у меня этот запах стойко ассоциируется только с dial-up`ными модемами и кажется символом того «недавнего, но глубоко провалившегося времени». azrt говорит, что понимает, что это такое, и называет многих правозащитников (вроде Борового etc.) «диалапными». Впрочем, у него и «Эхо Москвы» «диалапное», что уж.

И поезд ехал в колеблющейся около нуля температуре, в белом и со свинцовыми островами пространстве, и жарко в нём было, как будто бы он жаром своим растапливал лёд и белёсый кристаллический воздух впереди себя, чтобы продвигаться вдаль и вдаль по рельсам. Я тщался сперва что-то почитать -- не математическое, куда мне -- и, (к середине пятого месяца чтения этого произведения), дочитал только первую главу. Еда, не есть которую в поезде решительно нет никакой возможности, завлекла меня на верхнюю полку, где я, страдая немного от жары, уснул, и проснулся уже въезжая в Тамбовщину, в непроглазной черноте. Снилось мне много чего-то всего, кажется, я был на съёмках какого-то доброго детского советского фильма, в котором было много собак и кошек, которые выполняли какие-то трюки, и я ехал в чём-то среднем между автобусом и троллейбусом в каком-то странном кривом переулке; я растворил дверь этого транспортного средства и выскочил, когда увидел, что всех кошек и собак, прыгавших в этом фильме, заводят во двор какого-то дома -- мне хотелось узнать, из какой организации были кошки с собаками; дворничиха не пустила меня во двор, и ответила что-то неопределённое про эту организацию, но ответ меня вполне удовлетворил. Тут заиграла на флейте задиристая мелодия, которая, как я понял, была одной из тем в этом фильме (постфактум я осознал, что это партия из одной из песен Jethro Tull, не помню, правда, какой). Я пошёл дальше по этому переулку, и вышел на какую-то улицу -- наверное, так выглядела бы Моховая, если бы снесли Манеж -- но она была гораздо шире, Кремль был заметён снегом и отделён чем-то вроде громадного Александровского сада, напоминавшего скорее какой-то залесенный заснеженный овраг. По противоположному краю, по которому я шёл в сторону тамошней Лубянки, впрочем, было лето, и там сидели нищие, алкаши, музыканты и какие-то фрики. «И всё же Москва очень, очень похожа на Нью-Йорк!» -- подумал я тогда и вспомнил во сне строчки, которые вспоминал ещё, как шёл в сторону вокзала наяву: «О Москва, мати клятвопреступления! Много в тебе клопотов и нестроения». Я перешёл улицу, которая была на месте Большой Никитской, только шире раз в пятнадцать, и тут пошёл снег. Я как-то засмотрелся на башню, стоящую около края Манежки -- это была колокольня Троицкого собора в Саратове, только раз в семь или десять больше -- и что было дальше, не помню, потому что проснулся.

Я садился в поезд не совсем ещё здоровый, но жар, который стоял в вагоне, не только пробудил меня, но и, кажется, немного отогнал болезнь. Я решил выпить чаю, но проводница (которая, когда я садился в поезд, сказала мне, будто бы она меня помнит -- ничего удивительного; впрочем, я её не помню) отказалась дать мне стакан, если я у неё ничего не куплю. «У нас план» -- сказала она. Я согласился посмотреть хотя бы, что у неё есть, но тут к ней подошёл какой-то человек из бригады поезда, и сказал, что боковая дверь поезда открыта. Проводница знала об этом и как-то попыталась оправдаться, но скрылась вместе с этим человеком, и он, насколько я понял, показал ей, как можно закрыть дверь. Вот в тот момент как-то особенно неуютно было. Потом она, как вернулась, показала мне, что она могла бы предложить купить, и мне как-то этого всего так не хотелось, что я едва было не уговорил её дать мне стакан просто так -- но тогда бы я в её глазах стал бы совсем неуважительным каким-то медведем, и взял бутылочку воды за 50 рублей. Ещё до этого она весьма настойчиво предлагала то какую-то еду, то ещё что-то подобное, то билеты железнодорожной лотереи. Потом оказалось ещё, что в поезде не работают розетки. Что-то мне всё как-то совсем не нравится с этими вашими железными дорогами.

Мысля об это и о какой-то математике, я заснул, и снилось мне следующее. Путин, оказывается, приобрёл невероятное могущество за счёт злых инопланетян с Проксимы Центавра. Его возможности достигли того, что он объявил войну Америке, наслав со стороны Тихого океана гигантский дирижабельный флот (за время моего сна линия дирижабельного фронта переместилась от Миссиссиппи до Аллеганских гор). Отец же мой, тайно работая на США, руководил космическими бомбардировками Проксимы Центавра, хотя он не особенно большой специалист в этом; я ему как-то помогал. Центр управления находился в квартире на первом этаже дома № 98 (с башенкой) на 2-й Садовой улице в Саратове, а сама стартовая площадка находилась на станции Амундсен-Скотт. Три предыдущие попытки оказались провальными -- отправленные корабли всякий раз падали на Землю, но СМИ выдавали это за падение малайзийских самолётов, а эта четвёртая попытка была последней. В итоге, кажется, что-то взлетело, поначалу очень криво, но потом сигнал прервался, а на Землю обрушилось что-то непонятное -- это был либо радикальный успех, либо полный провал, я не успел узнать, потому что проснулся.

Поезд опоздал на полчаса.