Введенский и институционализм
Как известно, 'великая русская литература' есть продукт выдавливания склонных к умозрению людей из политики и державного строения (необходимого из-за корпоративного характера русского statehood-а; не могу использовать слова 'государственность', потому что получился бы плеоназм). Не знаю, кто это открыл, но вычитал я это у Розанова. Долг будущих русских державных строителей состоит в том, чтобы, помимо прививания и восприятия закордонных практик, всемерно выводить на поверхность сии подспудные искрящиеся провода политической философии у русских классиков, спрямляя то, что искусственно было сделано кривым под грузными телесами распорядителей казённых заводов и сапогами рыбоглазых чекистов из Преображенского приказа.

Про Державина как отца русского институционализма писал Ходасевич. Если Ломоносов пел 'Елисавет', то Державин пел 'Фелицу'. Изначально, наверное, это было продиктовано модой на замену имён реальных людей именами древних героев или литературных персонажей в тогдашней французской поэзии, если вообще не соображениями стихотворного размера. Но постепенно 'Фелица' стала образом отлаженно работающих институтов как таковых, и будучи секретарём Екатерины, Державин уже ей выговаривал за несоответствие этому образу (то есть фактически за то, что она не оправдывает его ожиданий и мешает развитию слабых институций, коих незыблемость Державин считал ключом к порядку и свободе). Отсюда уже один шаг до бывших добрых подданных английских государей, которые поднялись против их наследников, когда те наступили на их законные права. Державинский перевод 81-го псалма

Воскресни, Боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых,
И будь един царем земли!

можно легко себе представить и в устах круглоголового в 1649 году, и в устах массачусетского пастора в 1776.

Но Державин, конечно, этого шага не сделал (а если и сделал, то скорее всего умолчал об этом). Тем паче он не мог преодолеть дуализма, которого не преодолели и отцы-основатели США: должно ли искусственно делать инстутиции более полезными и совершенными, или наоборот не позволять им становиться игрушками в руках произвола, не имеет значения, короля или черни. Вопрос этот встал боком позже, и наверняка уже у Пушкина имеется определённое мнение по этому поводу. Но это мне сейчас не очень интересно (не в последнюю очередь потому что Пушкин погиб, не успев передать это знание широкой публике, а та стала заниматься бредовыми препирательствами в духе западников со славянофилами, проложив дорогу сталинизму).

Один из вариантов ответа на этот вопрос находится в протоколах допросов Введенского. Не очень понятно, в какой степени они выдуманы из головы чекистами, но вот этот фрагмент, хотя бы и в несколько иной форме, можно легко представить произносимым самим Введенским.

Причем верховного правителя страны - монарха мы рассматривали как некую мистическую фигуру, буквально как помазанника божия. Царь мог быть дураком, человеком, не способным управлять страной, монархия, т. е. единодержавное правление этого человека. не приспособленного к власти, могла быть бессмысленной для страны, но именно это и привлекало нас к монархическому образу правления страной, поскольку здесь в наиболее яркой форме выражена созвучная нашему творческому интеллекту мистическая сущность власти. В наших заумных, бессмысленных произведениях мы ведь тоже искали высший, мистический смысл, складывающийся из кажущегося внешне бессмысленного сочетания слов.

Иными словами, 'приспособленность для власти' -- вредное качество, потому что правительство не должно 'править', потому что это приводит к тому, к чему это привело после 1917 и 1918 годов. kaledin говорил про примерно то же самое в духе 'вся деятельность правительства должна сводиться к уборке мусора, и заниматься этим должны неспособные люди с улицы, а как только они выучиваются это делать, надо гнать их взашей, покамест им не стало скучно и они не стали править, сиречь делать пакости, будучи облечены возможностью делать их безнаказанно'. Именно в этой кажущейся бессмысленности и состоит божественность, ибо credo quia absurdum.

В наше скверное время торжества экспертократии (которую вигринская деревенщина Джефферсон описал как 'he has combined with others to subject us to a jurisdiction foreign to our constitutions, and unacknowledged by our laws; giving his assent to their pretended acts of legislation'), в наше время правительств, внешне поддающихся черни и провоцирующих в ней ненужную, направленную не в ту сторону жажду к разрушениям, а на деле проводящим интересы нефтяных магнатов и худших тоталитарных режимов, идея мистического смысла бюрократии звучит вызывающе цинично. Но если вдуматься и посмотреть на то, как державные институции были устроены исторически, особенно в более успешных странах, -- то трудно не согласиться с Введенским. То, как из противодействия громадных инерций сложных, подлинно демократически устроенных, лишённых чуждого влияния институций возникает свобода и порядок, не может не завораживать. Не очень понятно, как нужно к этому относиться -- как к воспоминанию из навсегда прошедшего времени, или как к руководству к действию. Как традиционалист и оптимист, я верю во второе. В будущем русском Вашингтоне в светлых храмах в память наших отцов-основателей будут иссечены не только Державин, Радищев, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, но и Хармс и Введенский.