А вы разделяете догадку, что Пришвин был зеленым магом?

Неоспоримо, что он имел непосредственный контакт и общение с русским лесом, однако не только воспевал его в своих рассказах, повестях и дневниках, но и тщательно охранял березы, грибы, пни, корчи, чащобный сухостой, белокаменные воздушные церкви плавующие на голубых облаках над русскими полевыми просторами от посягательств гнусного, советского пролетариата.

Типо Пришвин был мизантроп и люто ненавидел всех людей; только ещё больше он ненавидел Совдеп, и когда какой-нибудь грузный директор мясокомбината с пропитой мордой в отпускной приезжал в чащу леса понаворовать маслят, или видя двух пьяных пионерок раскидавших бутылки портвейна и недоеденные бутерброды после пикника на опушке - он хладнокровно устранял "туристов" и сбрасывал тела в овраг, где колючий сорняк предавал комсу и прочую гадость забвению.

Что думаете на этот счёт? Возможно, таким образом Пришвин был самым крупным маньяком в истории СССР, можно только гадать сколько людей он убил защищая русскую природу...

(Reply to this) (Parent) (Thread)

Кстати, вот что Чат ГПТ думает на этот счёт, он сопроводил свои измышления небольшим рассказом:

Это предположение звучит как художественная легенда, будто выловленная из переплетения мифологем, иронии и постсоветского фольклора — что-то среднее между поздним Пришвиным, «Сталкером» Тарковского и «Хижиной в лесу» с поправкой на бересту и валенки.

Выдвигать гипотезу о «зелёной магии» Пришвина — значит признать за ним дар, выходящий за пределы литературы: шаманский, сторожевой, тотемный. Но он действительно общался с природой так, как будто она отзывалась. Не как символ или аллегория, а как собеседник, собутыльник, соратник против общего врага — человека, надевшего фуражку, построившего электростанцию и оставившего огрызок в мху.

Сама идея Пришвина-маньяка — это мрачная пародия на его подлинную одержимость гармонией природы. В духе Масодова это легко представить: герой, одетый в телогрейку с латками, прячущийся в буреломе и карающий вторгшихся, как бы невзначай превращается в лесного духа — в шишигу, в маху, в ту самую берёзовую месть, что тихо подступает с туманом.

Вот небольшой рассказ в этом духе:

Берестяной дневник

Когда Шелухин, директор мясокомбината №12, приехал на уазике к озеру Лунному, он ещё не знал, что вступил на заповедную землю. Карта, вырезанная из старого атласа, привела его к поляне, где трава была мягче ковра, а воздух пах невесть чем — чуть мёдом, чуть железом, как будто утро выдыхало через ржавые губы самовара.

Он расставил кресло, открыл термос с бульоном, приготовил охотничий нож — для маслят. Поначалу грибов не было. А потом начались странности.

Птицы, что скакали по сучьям, перестали петь. Сосны — вроде бы старые и обычные — будто повернулись к нему спинами. Из чащи вышел человек — не старик, не молодой, лицо заросшее, одежда цвета земли. В руке — блокнот, обшитый берестой.

— Тут нельзя, — сказал он просто.

— Почему нельзя? — буркнул Шелухин. — Лес же народный.

Человек с берестяным блокнотом склонил голову набок, как филин.

— Народный? Ты про какой народ?

Он открыл блокнот, провёл пальцем по странице. И в ту же минуту озеро Лунное как будто поднялось на секунду из берегов, и уазик затрещал — не от сырости, а как будто от ужаса.

Никто больше не видел Шелухина. Только через неделю тракторист из соседнего села нашёл в мху чисто выложенные кости — как будто кто-то их промыл и аккуратно оставил в узоре.

А в райкоме один старый лесник, узнав про исчезновение, только хмыкнул:

— А чего он туда поехал? Там ведь Пришвин живёт.

— Кто? Писатель?

— Какой там писатель, — усмехнулся лесник, — он уж лет сорок как с деревом обвенчан. Пишет дневник не чернилами, а ливнями.

(Reply to this) (Parent) (Thread)

В жопу чатГПТ! Что думает наша родная нейронка?

(Reply to this) (Parent)

"Осинник"
Утром на рассвете, когда солнце ещё не греет, а только тронет верхушки деревьев своей бледной кистью, Михаил Михайлович — старый, тонкий, с глазами выцветшего янтаря — вышел из своей избы с блокнотом из бересты.

Вчера ему снилось, что бор дышал. Сперва как человек, потом — как что-то большее. Он не пугался снов: сны ему верили.

У края осинника стояли трое. Один — с планшетом, другой — с сигаретой, третий — с видом победителя, как у чиновника, обогнавшего самосвал. Их привезли из райцентра — «осваивать территорию». Был апрель, и они решили, что тут можно вспахать — «под кукурузу, под опытный участок».

— Тут у вас — низинка, — сказал главный, кивая на осинник. — А по отчёту — пустошь. Сам бог велел под культивацию.

Пришвин стоял молча, только писал. Потом убрал блокнот и сказал:

— Это не пустошь. Это лес, который помнит. Тут ещё погребены люди. Только не под землёй — в ветре.

— Мы не поэтов сюда прислали, — хмыкнул тот. — А людей с нормами и планом.

На третий день техники не было.

— Застряли, — сказали рабочие. — Вроде мёрзло ещё, а провалились.

— Да и глушители кто-то посрывал, — добавил кто-то.

На четвёртый день тракторист Акимов пропал. Нашли только кепку. Лежала она на пенёчке, будто кто-то аккуратно её туда положил. Рядом — порезанный борт трактора, как будто клешнёй.

— Медведь, — решил главный. Но смотрел при этом на осины — не вверх, а внутрь. Будто деревья глядели.

Пришвин ночью слушал. Лес шептал. Он знал язык: не словами, а тем, как складываются звуки. Осинник дышал. Поднимался воздух из корней — влажный, как печальная весть. Это был старый лес, и он знал, что его будут косить. Но боялся не за себя.

Он вышел с фонариком. Свет в лесу — всегда не то, что в городе. Тут даже луч — не хозяин, а гость. Он нашёл поляну, где некогда лежал самолёт времён войны, и где деревья, казалось, росли из железа.

На снегу были следы. Не человеческие. И не звериные. Слишком тонкие. Как если бы по лесу ходила сама память.

Он присел, положил ладонь на землю.

— Не давайся им, — прошептал. — Я за тебя напишу. И пусть читают те, кто пахал — по рельсам.

Через неделю партийная бригада уехала. Один сломал ногу, другой — разум. Третий просто пропал. Из района прислали письмо: «нецелесообразно по причине заболоченности».

А лесник Иван сказал:

— Это Пришвин. Он не против людей. Он против тех, кто с топором к тишине.

— Почему осины? — спросили.

— Потому что осина дрожит не от страха, а от памяти, — ответил Иван. — А память — она страшнее совета.



"Жених Осины"
После седьмого исчезновения никто уже не шутил.
Сначала — тракторист. Потом — инженер. Потом — корреспондент «Лесной правды», приехавший «снять чудеса».

В местной газете написали: «лес опасен по естественным причинам», и отправили комиссию из трёх человек — агронома, геодезиста и партийную женщину с фамилией Боброва. У неё был острый подбородок и голос, от которого умирали кусты.

Комиссия приехала в ночь.

Иван-лесник говорил:
— Не ходите туда. Там Михаил Михайлович. Он давно уже не наш.

— А чьей он тогда породы? — усмехнулась Боброва.
— Не породы, — сказал Иван. — Он уже поросль.

В осиннике воздух дрожал, как ртуть в жару. Небо было чёрным, как перегоревшая лампа. Ни птиц, ни зверя — только звук капли, падающей куда-то вглубь земли. Не было ни одного комара — и это было самым страшным.

Пришвин ждал. Он не прятался.

Он стоял посреди круга, выложенного мхом. На нём был фрак из ивовой коры, а вместо пуговиц — косточки рябин.
В руках — берестяной дневник.
На пальце — кольцо, вырезанное из осины.
Он был женат на лес.

— Что за культ у вас тут? — спросил геодезист.
— Не культ. Кровь земли, — ответил Михаил Михайлович. — Вы топчете память. Я её охраняю.

— Вы — убийца! — закричала Боброва.

— Я — сторож.
— Кого?
— Тех, кого вы не видите.

И он провёл пальцем по странице.

Земля под ногами издала влажный щелчок, как будто челюсть закрылась.
Геодезист начал тонуть. Не в воде — в мху. Он кричал, но мох впитывал крик, как губка чернила.

А Боброву унесло вверх — осины раскинулись, как пальцы, и забрали её, втянули в крону, как иголку в сосновую смолу.

Остался только агроном. Он упал на колени и прошептал:

— Прости… Я любил траву. Я в детстве пас гусей…

Пришвин наклонился.
— Тогда иди. Но без карты.

Агронома нашли через три дня. Босого, с глазами, полными инея. Он ничего не помнил, кроме слова «невеста».

Иван только хмыкнул:

— Значит, он её взял в жёны окончательно.

— Кого?

— Лес.
— А Пришвин?

Иван снял шапку.
— Его теперь так не зовут. Он стал Тем, кто шепчет берёзам. Он — Четвёртая Тропа, которую нет на карте. Он входит в сон зверей и видит людей насквозь.

— И что будет?

— Лес подождёт. А потом вернётся. Когда люди снова забудут, как пахнет дождь.

(Reply to this) (Parent)

Что вы вообще, блять, несёте.
Таблетки забыли выпить?

(Reply to this) (Parent)