Лишние русские - 2
ЛИШНИЕ РУССКИЕ

(ранее: Часть 1)

Часть 2. Сословное общество и «социальная реконкиста»

На мой взгляд, дело в другом. В т.н. «Период Застоя» был запущен (на сколько можно судить, самопроизвольно) процесс формирования того, что я бы назвал «вторичной сословностью». «Вторичная сословность» парадоксальным образом генерировалась благодаря незначительности большинства межклассовых барьеров в «Застойную эпоху», когда найти себе социальную группу «по душе» и «пустить корни» в ней не составляло особого труда. То есть, возможность свободного перетекания людей из одной страты в другую приводит к аккумуляции в этих стратах людей типически близких. Таким образом, речь идёт не о сословиях в привычном смысле слова – большинство социальных групп такого квазисословного общества не находились между собой в отношениях подчинённости, имели минимальные отличия в уровнях дохода и реальном статусе – а о «ментальных сословиях», различающихся ясно выраженными социопсихологическим обликом, ценностями, бытовой и (что особенно важно) коммуникативной культурой. Фактически, говоря о крупных социальных группах (наподобие технической интеллигенции, промышленных или сельскохозяйственных рабочих и т.д.), мы имеем дело с конвиксиями (только без выраженного территориального признака), имеющими тенденции к превращению в «социальные субъэтносы» (возможно, именно они несут в перспективе угрозу единству нашей нации, куда более серьёзную, чем всевозможные «русско-сепаратисткие» «областничества» и «Артании»). Понятно, что в последовавший за «Застоем» период «Перестройки» и прочих «реформ», имевшиеся «линии разлома» в обществе стали только глубже (и это притом, что они, в ряде случаев, обессмыслились с экономической точки зрения), но к ним добавились ещё и новые, связанные с материальным, статусным и правовым расслоением общества.
Чуть остановлюсь на утрате, в известном смысле, единства моральных установок, поведенческих стереотипов, бытового уклада. Не знаю насколько достоверны всякого рода штампы наподобие: «в День благодарения американцы едят то-то», «во время карнавала итальянцы танцуют это», «день рождения королевы голландцы встречают так-то», «во время Октоберфеста все немцы пьют пиво», но вероятно, эти обобщения имеют под собой некоторую почву. Про русских нельзя даже сказать в «Новый год они смотрят «Иронию судьбы» и едят “оливье”»; обособление страт на таком уровне, как мне представляется, не сулит нации в целом ничего хорошего (как бы не относился я лично к конкретным обычаям).
Разумеется, найдётся немало тех, кто скажет что-нибудь сакраментальное в духе «мы все такие разные, и это прекрасно». Но реальность накладывает свои ограничения, и если степень такого «не-единства» перейдёт определённую грань – наш мир просто рухнет, погребя под собой всех тех, кто не рванул в «Шереметьево».
В практической плоскости такая «вторичная сословность», по моей версии, приводит, прежде всего, к ограничениям в социальной мобильности тех людей, которые срослись с миром своей «курии». Слишком велики оказываются ментальные, коммуникативные и культурные различия между представителями различных групп; мало похожими выглядят механизмы достижения и поддержания достойного внутригруппового статуса; значительно расходятся списки поощряемых, терпимых и осуждаемых моделей поведения. Как следствие – куча взаимных предрассудков и претензий. Всё это делает крайне затруднительным «просто сменить работу и заняться чем-то другим», менять приходится «всего себя», а это, согласитесь, не то требование, которое стоит предъявлять большинству.
Добавьте к этому то обстоятельство, что профессионально-сословная общность для современного русского является едва ли не единственной по настоящему актуальной, имеющей хоть какое-то значение и наполнение (хотя и они заведомо ущербны, так как не включают элементы самоорганизации и взаимопомощи). Большинство из нас не состоит ни в кланово-родовых, на в политических, ни в конфессиональных, ни в земляческих, ни хотя бы в хоббистких сообществах, членство в которых позволяло бы человеку сохранять самоидентификацию при вынужденной или добровольной «иммиграции» из одной соцниши в другую.

В «спокойные времена» такая сословная обособленность, нежелание менять социальную принадлежность, в целом, не опасны (правда, некоторые неприятные последствия будут и в этом случае).
В период же смены всей структуры общества происходит примерно следующее:
Представьте себе, что волею каких-либо обстоятельств относительно густонаселённая Европейская часть страны внезапно скукожилась до размеров, например, Тверской области (что-то произошло с Земным шариком), но при этом без особой помпы к России отошла, допустим, всплывшая в одночасье и пока безлюдная приличных размеров «Атлантида», где-то в океане. И что: все бросят родные суглинки и рванут на новые земли? Нет, таких будет меньшинство, большая часть будет жить, как жила, и в полглаза присматриваться к тому, что происходит на новоприобретённом континенте, а осваивать его будут или «государевы люди» (и организованные с их помощью переселенцы) или авантюристы и «интернациональный сброд».
Примерно это и произошло с нашим обществом в 80-х – 90-х. Старые социальные ниши были радикально «переформатированы», а то и вовсе разрушены, либо сильно сжались и утратили большую часть своего значения, «переместились вниз». В одночасье возникли, как бы из ниоткуда, новые «социальные пространства» и новые роли (прежде всего связанные с изменением экономического уклада). И освоением наиболее значимых и выгодных из них (при полной поддержке бюрократии) занялся как раз вышеупомянутый «интернациональный сброд» из криминального актива диаспор и тех русских, кто фактически разорвал все связи с обществом, отказался от какой-либо моральной ответственности перед ним. «Новые нерусские» называли их в ту пору со страниц журнала «Наш современник».
Причём, будет неправдой сказать, что «бандитизация» и «дерусификация» зарождающегося бизнеса была чем-то вынужденным и потому – неизбежным. На удивление не мало (после семи-то десятков лет отсутствия частного предпринимательства как такового!) оказалось среди русских тех, кто был готов «попробовать новое». В 1986-м ещё мало кто задумывался о «своём деле», а в 1989-м в СССР уже были десятки тысяч «кооперативных» ларьков, кафе и сортиров, открытых зачастую какими-то вчерашними профоргами, кандидатами наук, недоучившимися студентами, даже диссидентсвующими дворниками. Они не получили ни защиты, ни поддержки.
Среди моих знакомых наберётся пять человек, открывших в начале 90-х «своё дело». Так вот: из пяти в бизнесе остался только один. Остальные кто где: есть довольно успешный менеджер, есть рабочий (и православный многодетный отец по совместительству), есть один офицер и пенсионер. Оставшийся коммерсант крутится, как может и в будущее смотрит без оптимизма: «Они (чиновники) даже деньги брать не хотят, они просто не понимают, что я тут ещё делаю» (впрочем, о чиновниках чуть позже поговорим).
Задачу, которая теперь стоит перед нацией, можно описать как «социальная реконкиста», мы должны подчинить себе новообразованные «социальные территории» (ведь они не чужие, а получены путём «перепланировки» нашего «дома»), а в ряде случаев сократить их «площадь» и уменьшить значимость. Так плавно подошли мы к вопросу, зачем нужно национальное государство.

(продолжение следует)