О любви
Сейчас о ней говорить как-то не принято. Но ещё недавно любовь была важным социальным институтом. Прежде всего - эмансипирующим. Сам тот факт, что дворянин может полюбить крестьянку, был очень крутым аргументом в пользу отмены сословного деления. С другой стороны, та же любовь использовалась для новой легитимизации распадающихся социальных институтов - например, брака. "Брак по расчёту" (вообще-то норма жизни всего человечества на протяжении тысячелетий) был вовремя заменён "браком по любви"^[1] - что продлило существование европейской семьи ещё на век.

Откуда, однако, взялась любовь - в том варианте, в котором мы её знаем и любим? То есть как чувство, при всей своей декларативной иррациональности социально одобряемое ("разум высок, но любовь выше"), активное, побуждающее к действиям (в отличие от созерцательной любви к недостижимому идеалу), но при этом исключающее возможность насилия над объектом любви (на сей счёт выработаны соответствующие конвенции), и т.п. К тому же это чувство способны испытывать мужчины и женщины в равной степени, оно преодолевает социальные и классовые границы (но не возрастные!) и т.п. "Вот сколько конвенций".

Сама тема любви стала важной, когда женщины стали читать. То есть "любви" в вышеуказанном смысле барышни учились из романов. Буквально так: Пушкин в своём простодушном анализе "души Татьяны" совершенно не преувеличивал.

Однако, откуда любовь взялась в романах? Одна из причин - любовь как тема а) шокировала читателя, б) была чрезвычайно удобна в качестве сюжетного deux ex machina.

Начнём с первого. Ситуация нарушения общественных табу всегда возбуждает. И когда романисты стали описывать, как "знатный барон целовался под пальмой с барышней низкого званья", это было примерно как сейчас описания какой-нибудь зоофилии^[2]. Любовь "очень щекотала нервы"^[3].

И второе. Любовь очень удобна для бездарного литератора. Она позволяет решить абсолютно любую сюжетную задачу. Поскольку любовь может настигнуть кого угодно и когда угодно, невзирая на "лица и звания" (она же иррациональна и нагрядывает нечаянно) - то ей можно заткнуть любую дырку в тексте. Скажем, надо спасти главного героя от плена и казни - в него срочно влюбляется дочь тюремщика или палача. Надо заставить благонравную девицу сбежать из дому - ничего, она влюбится в кудри проезжающего мимо офицера. Впрочем, если её нужно вернуть домой, она может его разлюбить - в этой игре все ходы берутся назад, "сердцу не прикажешь". И т.п.

Думаю, всем понятно, что литература предшествует "жизни". Так что именно литературные потребности, счастливо соединившись с эмансипаторским зудом, породили "нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно".

Н-да.

---

[1] Возможную оксюморонность этого словосочетания мы сейчас обсуждать не будем - поскольку речь идёт не столько о "реальном чувстве", а о системе представлений, возникших вокруг него и имеющих социальную ценность. Грубо говоря, даже если "любви до гроба" не бывает, сам концепт "любви до гроба" был социально важен - и навязывался обществу, причём довольно успешно.

[2] Это очень хорошо видно у де Сада: использование людей низшего социального происхождения как орудий сексуального унижения. Сифилисный слуга трахает почтенную дворянку - тут важен не только сифилис, но и то, что его носитель плебей. Сейчас такого эффекта можно добиться разве что описанием любви топ-модели и бомжа с Курского вокзала. "И то - не то".

[3] Я специально оставляю в стороне такую тему, как античные (и особенно позднеантичные) представления о любви. Напомним только, что там имела место быть та же эволюция. Правда, античным авторам был доступен предельный сюжет о любви смертного и бога - что, конечно, куда как круче "князя под пальмой". Кстати, в таких историях бог часто представал в образе животного или человека иного социального статуса - подозреваю, что перчика ради, см. выше про зоофилию.