Настроение:	tired
Entry tags:	лытдыбр

Ехал поездом из города Бостона в Провиденск, а оттоль восвояси автобусом. Красивый город Провиденск, как выйдешь из вокзала, сразу на холмах купола видать, а между ними зелёные деревья, и реки невеликие текут. Большого изящества статуя генерала Бернсайда, и вообще всё словно бы как в Италии. Там я отобедал, быть может даже излишне плотно, и пока я обедал, дождик накрапывал, и жару немного прибил. В билете об отправлении автобуса было сказано только: Downtown. Всё здание автовокзала было закрыто, только в одном каком-то туннеле стояла табличка, что автобус отправляется отсюда. Но ни одного человека, ехавшего бы со мною одним автобусом, подле неё не оказалось, и ясно было, что едет он откуда-либо ещё, тем более что у линий, какими я ехал, был собственный автовокзал немного за городом. Я всё же дождался нужного времени, и пока ждал, даже орал; ор мой отражался от стен туннеля с изрядным звоном. Очень не хотелось возвращаться на вокзал и брать билет на поезд до Нью-Йорка, весьма недешёвый, да и Бог знает, был ли бы тот поезд (ибо теперь их ходит не в пример меньше). Я думал даже ехать обратно до Бостона. Слава Богу, за этими рассуждениями автобус всё же приехал. Я и отправился в Нью-Йорк.

А пока я сидел в Провиденске, пока немного дождик накрапывал, на Нью-Йорк рушилась буря, поднявшаяся от моря. От Провиденска до Нью-Йорка дорога над морем идёт, всё серые города: Новый Лондон, Милфорд, Норвалк, Стамфорд; и всё как мы ехали, хлестал в бок серый дождь, поднятый бурей от моря. От серости и от кондиционеров, а особенно от чая, который в термосе у меня был не горячий, а ледяной, ради теперешней жары, я боялся кабы не простудиться; но как я приехал на Манхэттен, дождь был теплейший, а пахло от него морем. Тиной в каком-то прогретом затоне пах дождь, гнилыми трупами издохших от отворения раковин мидий. И между высочайших зданий, параллельно их стенам, он, колеблясь, падал. А бомжи при основании ходили.

Помню другой вид острова Манхэттена, во время комендантского часа, введённого при недавнем смятении: стены высочайших зданий, расположенных окола съезда из Линкольнского туннеля, были не менее отвесны, и так же были озарены желтушным светом -- но все витрины были заколочены фанерой, и ходили между них не бомжи, а менты. Не то нынче: не государственная стихия сокрыла народ с сих улиц, но стихия природы. Словно потопленный под чаявшими движения льдами был город, и все великие здания, и ходили бомжи как рыбы, пахнущие морем, и я тоже ходил.

Птицы плавают над морем.
Славен город Посейдон!
Мы машиной воду роем.
Славен город Посейдон!
На трубе Чимальпопока
Мы играем в окна мира!
Под волнами спит глубоко
Башен стройная порфира.
В страшном блеске орихалка
Город солнца и числа
Спит, и буря, как весталка,—
Буря волны принесла.

Море! Море! Морда гроба!
Вечной гибели закон!
Где легла твоя утроба,
Умер город Посейдон.
Чуден вид его и страшен:
Рыбой съедены до пят,
Из больших окошек башен
Люди длинные глядят.

Человек, носим волною,
Едет книзу головою.
Осьминог сосет ребенка,
Только влас висит коронка.
Рыба, пухлая, как мох,
Вкруг колонны ловит блох.
И над круглыми домами,
Над фигурами из бронзы,
Над могилами науки,
Пирамидами владыки —
Только море, только сон,
Только неба синий тон.

Поезда линии M бегли не по всей её длине, так что пришлось сесть на F сначала, а потом перейти на станции Делэнси-стрит -- Эссекс-стрит. В переходе во всю стену большие мозаики рыб, рот разевают. Ай! Ай! Ай! поезд не сразу тронулся. Кто это кричит: ай! ай! Не тебе ли кричат, что ты потерял паспорт или ключи? Не тебе ли держат поезд, чтобы ты спохватился, пока твой паспорт не уехал? Да нет, это чёрный бомж кричит, ради него и поезд держат. Захлопнулись двери, уехал поезд, в кармане твои ключи.

Ой! Об чего преткнулась твоя нога? Об то, чего ты потерял, о паспорт или о ключи. Проверь, лежат ли они в карманах твоих? Лежат, лежат: но это сию секунду, а вечно ты их блюсти не сможешь. А если не видишь, об чего преткнулся, то знай, что об то нечто, чего ты потерял, но только пока об этом не знаешь. Кому сказано: да не преткнётся нога твоя? Тому, кого ангелы несут под мышки, и кому нечего терять. Бомж чёрненький говорит: ай! ай! ай! Ангелы несут его, нога его не преткнётся, а он с ангелами разговаривает. Полное баксов брюхо, разве тебя выдюжат ангелы тащить? В какую тебе Италию? В какую тебе Россию?

Объективно говоря, я совершенно не нужен своей родине. Ей гораздо интереснее вместо сидения дома гулять по своим подпольным кабакам, чтобы первая волна, сливаясь со второй и всеми последующими, наваливалась вечно. Каждому её самому жалкому и бедному муниципалитету гораздо интереснее воровать сотнями миллионов, чем ждать меня; чтобы никто не мешал ей воровать, ей гораздо интереснее чужими руками возвести вкруг себя стены, и ворота запереть от меня на затворы, чтобы бросить меня болтаться, как щепка по поверхности вод, с моим никому не нужным паспортом, с которым никуда нельзя ни въехать, ни выехать. Более того, всё соревнование за эти миллионы и даже триллионы происходит под покровом зверской скрытности, без какого-либо уведомления по моему адресу. Любая моя попытка приложить усилия к этому хаосу извне только лишь питала бы оный, утверждая его в своей хаотичности и скрытости. Я не сплавлен с фоном, на котором происходит его клопотание, а вмят в него, ползая на дне, как червь. Бессилие моё в постижении пространства сопровождается бессилием и умственным. Пусть есть кривая рода три, лежащая на абелевой поверхности. Этого с одной стороны легко добиться; с другой, в таком случае на якобиане этой кривой лежит эллиптическая кривая -- ядро отображения в абелеву поверхность. Как она может лежать? Какие классы гомологий кривой рода три зануляются при отображении в абелеву поверхность? Как такое возможно, если её особенности не хуже двойных точек? Всё это выше моего понимания. Но даже если бы я стал орать об этом, меня бы никто не услышал, чтобы дать ответ на мой вопрос. Каким органом могла бы орать рыба? Ей остаётся только разевать рот, воображая, что она слышит звук. Как можно услышать звук, если он не имеет никакого отклика? А червю и разинуть нечего.