Entry tags:

СССР, история, эпоха «Застоя»

Про «Эпоху Застоя» - 27
«РУССКИЙ»: ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОДНОГО СЛОВА В СТРАНЕ СССР

(Ранее - Про «Эпоху Застоя» - 26: Посланные начальники)

Часть 1

Это не описание положения или роли русских в Союзе, не характеристика тех или иных аспектов национальной или культурной политики в Советском государстве. Мне хотелось бы действительно поговорить о словах, нюансах значений, оттенках смыслов, специфике словоупотребления и прочем в этом духе (быть может, позволив себе некоторые отступления от заявленной темы и необязательные обобщения). Вспомнить, насколько это в моих силах, что именовалось русским в той, «застойной» реальности или, лучше сказать, что именно маркировалось как «русское». С чем «рифмовалось» это слово, что с ним в то время срослось, связалось, какие ассоциативные ряды за ним тянулись и т.д. Порядок перечисления произвольный, общее и частное, официальное и сугубо неформальное, значимое и не очень перечислено вперемешку, всё написанное мной снабжено грифом «I.M.H.O.», я предупредил.

Начать, вероятно, стоило бы с того, что само употребление слова «русский», его производных и связанных с этим понятием символов и знаков было в определённой степени локализовано в нескольких иногда пересекающих, иногда весьма далеко отстоящих друг от друга сферах. За рамками этих областей определение «русское» становилось не то что бы «незаконным», а скорее несколько неуместным. В соответствии с «ареалом», в котором «обитало» слово, менялся его «цвет», «запах», «статус»…

Русский – слово устаревшее.
Конечно, не так, как «ендова» или «пищаль», но относящееся к ушедшей, дореволюционной, «отправленной в музей» реальности. Алексей Константинович Толстой – русский литератор, Алексей Николаевич Толстой – советский писатель (была ещё формулировка «русский советский», но употреблялась не часто). «Старинный русский романс», но «современная советская песня», русский учёный Якоби, но советский – Курчатов и т.д.



Такая сдача «русскости» на откуп «проклятому прошлому» выглядит несколько странной в свете того обстоятельства, что «русский» в определённых контекстах имело вполне нейтральное, даже положительное, «советское» значение, а дистанцирование от «царской России» было (не всегда и не во всех случаях) настолько утрированным, словно речь шла о враждебной и поверженной державе. А раз так, то, казалось бы, логично было «разлучить» «русское» и «царское»/«дореволюционное» заменив его, например, относительно малоупотребимым в то время «российским» (не путать со «всероссийским»).
Возможно, стоит приписать эту странность специфической небрежности в отношении к слову, отличавшей позднесоветскую эпоху, когда важно было не то, что «где-то там понаписано», а важна была «практика», «живая жизнь» общества развитого социализма; «все и так всё понимают».
А возможно – никакой особой нелогичности нет. «Русское», которое, говоря «вообще», «в целом», не было запретным/запрещаемым или порицаемым, действительно аккуратно связывалось (кем, зачем, как и почему – за рамками этой заметки, к кому же это всего лишь версия) с преимущественно «ветхими», не табуированными, и даже в определённых случаях уважительно поминаемыми, но обречёнными на исчезновение, уход реалиями. Чуть позже мы поговорим об этом.



Эта привязка русского к «уходящей натуре» занятно проявлялась в «географии», точнее «топонимике». Если город назывался «русским» (хотя бы в туристском путеводителе), значит, как правило, основан он был в средние века, находился на территории тогдашней РСФСР, но при этом – обратим на это внимание – не на территории автономий, размером, вероятно, был не велик, имел заметные исторические и архитектурные достопримечательности, идеально – если это вообще город-музей. Изнутри тогдашней ситуации это казалось даже как-то естественно. Поименовать Суздаль или Муром русским – правильно, а вот Комсомольск-на-Амуре, Харьков, Йошкар-Олу (Царёвококшайск), Якутск, Дубну, Грозный – не правильно. Собственно русской в каком-то плане воспринималась (точнее естественным и «законным» было так воспринимать) европейская часть РСФСР (особенно, подчёркнуто – Нечерноземье) за минусом национальных АССР, некоторых южных областей и ряда крупных центров, и (анклавно!) – Сибирь.
В обычной жизни проявления такого подхода могли выглядеть по-разному, что бы привести один пример, позволю себе небольшое отступление от темы. Несколько лет назад мне на глаза попала статья или интервью некой околопедагогической особы, которую возмущало, что дети на уроках истории невозбранно называют, например, войска Дмитрия Донского «нашими»? Причина неудовольствия объяснялась примерно следующим образом – а вдруг в классе татары? К тому же какая такая княжеская Русь для современных детей «наша», «наша» – это мультикультурная РФ. Так вот, этот подход совершенно не нов. Поделюсь собственным опытом: нас тоже в школе одёргивали, когда мы именовали «царские войска», скажем, 1812-го года, «нашими» (это притом, что к победе над Наполеоном официально относились вполне почтительно, но всё же: «наши – это советские»), а равно наставляли не называть, например, штурмующих Берлин в 1945-м «русскими». Впрочем, особенное внимание на этом не заостряли, поправляли из-за представлявшейся педагогам очевидной некорректности формулировки.



Русское – имеющее отношение к отечественной высокой классике, каковая котировалась в СССР чрезвычайно высоко. Как и вообще всё признаваемое на государственном уровне (что важно) классическим, академическим, «высококультурным» («это очень прилично, очень достойно») . «Авторитет классики насаждался повсюду и с детства, поэтому даже от самых фанатичных приверженцев рока можно было слышать признания типа: «Конечно Бах и Бетховен – это высоко, это супер... Жаль, что эту музыку я почему-то не люблю» (А. Троицкий).



Почти парадокс: насколько Советский Союз полагал себя превосходящим Российскую Империю в социальном, политическом, правовом, экономическом, технологическом, научном и т.д. плане (отношение к Империи в некоторых вопросах было почти как к фашисткой Германии – режим позиционировал как победитель «старого мира»), настолько же он признавал достижения Р.И. в части высокой культуры. «Они скорее будут гордиться Львом Толстым, чем Фадеевым (которого, впрочем, тоже любят).» (Мишель Горде) Впрочем, это не было признанием превосходства – в данном аспекте режим полагал себя не противником или антиподом Империи, а наследником. Многие находят в этом «вопиющее противоречие» и непоследовательность, но жизнь – вся – противоречива и непоследовательна, «Застой» в каком-то смысле особенно.
Правда, с наследием этим в рамках советской культурной политики обращались довольно вольно – «забывая» одних авторов, цензурируя других, пририсовывая «сочувствие к революционной борьбе» третьим. Но, повторюсь, статус русской классики, прежде всего XIX века был очень высок: скажем, «русский композитор» это всегда нечто, имеющее безусловно положительный оттенок, хорошо рифмуется с «памятник», «выдающийся вклад», «музей-усадьба»: Глинка, Чайковский, Мусоргский и т.д. (вообще, русский – слово музейное, «Застой», это ведь ещё и век музеев, Золотого Кольца, Кижей, организованных экскурсий «от работы» и «от школы», ВООПИиК и т.д.). А вот «советский композитор» уже что-то нейтральное, «на пленуме Союза композиторов обсудили…»
Если вспомнить литературу, то в «шорт лист», «пантеон» отечественных корифеев словесности (Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов и т.д.) советская власть скромно ввела только двоих «своих» – Маяковского и Горького. Официальным признанием пользовались Есенин, Шолохов, А.Н. Толстой (не смотря на их небезупречную лояльность) и некоторые другие, но всё же они если и включались в определённых случаях в ряды великих, то так, «на откидных стульчиках». Притом, что все возможности директивно записать в «бессмертные» авторов производственных романов и пьес о квадратно-гнездовом методе были. Но сработала какая-то защитная система, видимо, имелось осознание того, что, производя неоправданные расширения списков «бессмертных», можно обрушить всю конструкцию «Великого наследия», а на ней в советской культуре держалось многое.
На нынешний вкус тогдашний культ классиков, наверное, выглядит скучным, изобилующим шаблонами и пропитанным пресноватой «культурностью», каковая, как представляется, нередко заботила многих профессиональных популяризаторов и адептов классики больше, нежели смысл доставшихся им сокровищ. Если обратиться к учебным, просветительским, да и исследовательским изданиям того времени, получится, что все «титаны прошлого» были похожи друг на друга как братья – с младых ногтей демонстрировали необычайные способности, прониклись состраданием к трудовому народу и ненавистью к его угнетателям (хотя при этом и имели простительные политические заблуждения, больше по недомыслию, «Толстой не понял революции» и т.д.), горячо любили свою Родину, но были совершенно чужды квасного патриотизма и великодержавного шовинизма (но могли оступаться), были гонимы реакционной царской администрацией, живо откликались на всё новое и прогрессивное, высоко держали знамя гуманизма, отдавались творчеству с самозабвением и одержимостью, имели хорошие манеры, были верны в дружбе и целомудренны в любви и т.п. В общем, образ идеального рыцаря культуры и светоча прогресса, иногда с привкусом эстетского любования, иногда с налётом трогательной и наивной «народной религиозности» («наш именитый земляк»), порой с экзекуторским дидактизмом.
Впрочем, «скучным» это всё выглядит, если забыть о том, что классика в СССР – не пыльный шкаф в дальнем углу библиотеки, это – идеологическая высота, за неё – бились. Высота не единственная, не самая крупная, не самая значимая, постепенно терявшая своё значение (собственно, возможно, поэтому вокруг неё и позволялась кое-какая публичная активность), но одна из. Сейчас не каждый поймёт, но в позднем СССР трактовать, интерпретировать классику – это возможность говорить от имени «учителей и пророков», задавать параметры «высокой нормы», «должного». Было очень важно, каким предстанет, скажем, Пушкин в том или ином изложении: патриотом или космополитом, певцом лугов и нив или мятежным романтиком; может показаться смешным, но это «имело большое пропагандистское значение», ценности утверждало (как бы не казалось это странным сейчас). Существовавшая система общеобязательных шаблонов сглаживала углы, не давала обострять разногласия, но тогдашний читатель разбирался в намёках и нюансах. Сражались (прото?)идеологические группы в известной мере за слово «русский»: что есть «русское классическое» по отношению к «русскому вообще»? частный случай «русского» или понятие-омоним, результат творчества интернационала прогрессивно мыслящих личностей, как-то образовавшегося в этой негостеприимной стране? Сравните, допустим, книги Н.Эйдельмана и, хотя бы, сборник «Родине поклонитесь» В. Будакова. Само положение официально признанного интерпретатора и хранителя «наследия отечественной культуры» в советской «культурной сфере» означало немало – это и трибуна, и доступ к ресурсам, скажем возможность издаваться значительными тиражами, присутствовать на ТВ (как, например, Ираклий Андроников), и, в ряде случаев, влияние на кадровую политику.
Из всего вышеперечисленного проистекала удивительная особенность советской жизни – «актуальность классики», когда театральная постановка по пьесе столетней давности, исторический роман или литературоведческая монография становились политическими и общественными событиями едва ли не общенационального масштаба.
Нужно отметить, что классикой, достойной почитания, сохранения и изучения, наряду с шедеврами русского «золотого века», признавалась и средневековая иконопись, и деревянное зодчество, и декоративно-прикладное искусство. В какой-то степени процессу такого признания, расширению охранного круга мы обязаны именно «Застою».
От культа великих мастеров литературы, музыки и т.д. мало отличалось по форме почитание выдающихся деятелей науки, а так же полководцев, первопроходцев и тех очень немногих государственных деятелей имперского прошлого, что были признаваемы советским режимом. С поправкой на разномасштабность в контексте советской культуры, скажем, пушкиноведения и, например, «менделееведения».
Вообще, в Застойный период заметно трансформировался стандарт «человека культурного». Транслируемый образ «правильного» интеллигента того времени мог быть любым, от книжного червя и «человека в футляре», до полу-хиппаря или денди, но важно, что это, прежде всего, эрудит и знаток прошлого (но лишённый «высококультурного» пафоса, характерного для плакатных персонажей эпохи сталинского ампира). Он знает толк в органной музыке, легко припомнит несколько строк из Иннокентия Анненского, расскажет о фресках Ферапонтова монастыря, но не будет рассуждать об обществе будущего или яблонях на Марсе, а современность, что в искусстве, что в других сферах, как правило, обойдёт снисходительным или скорбным молчанием.



В рамках дискурса «сохранения и продолжения отечественного культурного наследия» дозволялся даже некоторый «экстремизм». Намечались зыбкие контуры некой «ретроградной утопии»: можно было слышать разговоры о том, что «пена сойдёт», и люди грядущего отвернутся ото всего «неклассического», что создано в ХХ-м веке, возвратятся к «нормальной культуре» (а так же к «нормальной одежде», «нормальному ритму жизни», «нравственным отношениям» и т.д.), оставив себе роль архивариусов и почтительных интерпретаторов классики. Отголоски этих рассуждений можно было встретить, например, на страницах вполне официальной околомузыкальной печати.
Почему я назвал это «экстремизмом», хотя и в кавычках? Перенесите тот же посыл «зачем нам XX век, если есть уже XIX век» (с) на другой материал, допустим, философский – зазвучит совсем иначе, «еретичнее»: а как же, например, «вклад в сокровищницу мировой мысли В.И. Ленина и его верных последователей»?

[далее - часть 2]