Entry tags:

СССР, история, эпоха «Застоя»

Про «Эпоху Застоя» - 27
«РУССКИЙ»: ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОДНОГО СЛОВА В СТРАНЕ СССР


Часть 2 (ранее - часть 1)


Русское – это что-то связанное со специфическим эстрадным жанром «академических русских народных ансамблей песни и пляски», «оркестров русских народных инструментов», с именами Руслановой, Зыкиной, Воронец и так далее. Целая индустрия, ныне по большей части канувшая в Лету, а некогда пользовавшаяся повышенным вниманием советских «культурных инстанций». Достаточно сказать, что в больших, «правительственных» концертах, приуроченных к государственным праздникам, «академические народные» музыканты выступали сразу за мастерами классической сцены – весьма высокий уровень признания.

Неизменно торжественный антураж «академических коллективов народной песни» был, вероятно, позаимствован у симфонических оркестров и хоровых капелл (не забываем про статус всего «классического»). Музыкальный материал исполнялся в значительной степени авторский и к собственно фольклору имевший довольно отдалённое отношение. Но этот стиль свою, и весьма немалую аудиторию, обрёл; лучшие мастера жанра (например, уже упомянутая Людмила Зыкина) пользовались любовью и почитанием, а профессиональных и самодеятельных народных хоров и ансамблей насчитывались многие сотни. Они (в другом количестве и на другом уровне) и сейчас существуют, достаточно обратиться, скажем, к архиву телепередачи «Играй, гармонь».
Что важно: именно в рамках этого жанра считались допустимыми нотки «этнического» русского (а не общепринятого коммунистически-этатисткого) патриотизма.

«Много раз тебя пытали -
Быть России иль не быть:
Много раз в тебе пытались
Душу русскую убить.
Но нельзя тебя, я знаю,
Ни сломить, ни запугать…»
(М. Ножкин)

«Спроси-переспроси меня -
Милее нет земли.
Меня здесь русским именем
Когда-то нарекли...»
(И. Шаферан)

«Что может быть лучше России?
Когда в январе по ночам,
Над белой равниною зимней
Озябшие звезды молчат.
Спросите об этом у дома,
Где мать ждет всегда сыновей
Что может быть лучше России?
Судьбы и надежды моей...»
(Л. Дербенёв)

При этом немало было вполне себе русских людей, которых этот жанр оставлял равнодушным, а в больших количествах просто раздражал. «Народной академической эстраде» ставили в вину тяжеловатую официозность (всякий официоз вызывает отчуждение, советский – особенно), шаблонность подачи, помпезность и поверхностность. Занятные вещи происходили скорее на периферии жанра – от аутентичного фольклора до фолк-рока.
При этом нельзя забывать, что в определённой степени именно «Застою» мы обязаны тем, что каждый образованный русский знает как звучат гусли и может припомнить несколько строк из «Сна атамана»…



Раз уж зашла речь о «народной академической эстраде» трудно игнорировать одну занятную тему, правда, в этом случае придётся сделать несколько шагов от «приключений слова» и обратится к реальности «молчаливой»: к ритуалам, символам, эстетике эпохи. Русские мотивы стали значимой, едва ли не самой приметной деталью официального стиля позднесоветского периода (если под стилем понимать, прежде всего, внешнюю сторону, церемониалы, декор, элементы оформления и т.д.).



Можно спорить о том насколько убедительным и уместным было «застойное» прочтение этих «мотивов», но стилизованные узоры и славянская вязь, вышеупомянутые народные хоры, румяные красавицы в кокошниках и сарафанах с караваями в руках и так далее – всё это неотъемлемо от облика «Застоя».



Не будет ошибкой вспомнить ещё и то специфическое развитие, которое получили переведённые на фабричные рельсы народные промыслы, скажем, Палех, Жостово, Гжель, Хохлома; а равно и другие приметы времени, например, стилистику «сказочных» иллюстраций, или кружки дымковской игрушки в едва ли не каждом доме пионеров, распространение музеев деревянного зодчества, и возрождение интереса к резному делу и т.п.

И, на мой взгляд, нельзя не понять людей, у которых эта «застойная русскость» (при всей её условности и стилистической спорности), вызывает нескрываемую ностальгию: это естественная реакция на последующие десятилетия чужебесия. Вызывает, имхо, уважение точка зрения, в соответствии с которой само это «освящение», «осенённость» пространства стилизованным русским узором, русской песней, да хоть бы и нарисованным штатным оформителем на стене детского сада богатырём, уже имеет большое символическое и даже метафизическое, духовное значение.
Но если попытаться взглянуть с других сторон, скажем, с точки зрения национального прагматизма – «увлечение» Начальства русским стилем совершенно не означает разворот госполитики к русским ценностям, русскому интересу, русской выгоде.

К тому же всё, что становится официозом, всегда некоторым образом отчуждается, формы, попавшие в руки наёмных «профессионалов», «кондовеют», а живая, «фанатская» заинтересованность становится неуместной и сменяется в лучшем случае уважительной лояльностью.

Кроме того, неверным было бы забыть о следующих нюансах:
«Застойное» «русофильство» было во многом «молчаливым», в точном смысле слова декоративным. Что-то вроде: на стене городского клуба обветшавшую роспись в стиле хрущёвского конструктивизма поменяли на брежневскую «хохлому». Но это ещё не означает, что в клубе многое поменялось, особенно к лучшему, тем паче для русских (впрочем, не означает и обратного). Впрочем, даже эта, столь робкая и безмолвная русскость встречала неприятие, например, у части советской элиты. Тем паче, что такое «русофильство» не было защищено включённостью в советский «марксистский» канон, а скорее находилось с ним в тихом конфликте.
Важный момент: двойственность, зыбкость всего этого «русского» декорирования. С одной стороны могло показаться, что СССР, хотя бы на уровне некоторых символов начал «обращаться» в Россию (не первый раз за свою короткую историю), перестал стесняться русского, или хотя бы перестал отказываться от него (что, к слову, у некоторых вызывало раздражение и тревогу). Когда Людмила Зыкина во главе многочисленного народного хора запевала «Поклонимся великим тем годам» - это ведь был момент, в котором государственное, всесоюзное и русское (даже ещё уже – великорусское) обретали тождественность. С другой – визуальное и обрядовое «славянофильство» в большинстве случаев было почти нарочито локализованным, содержащим в себе указание на то, что «русское» не сомаштабно, не соизмеримо с «общесоюзным», «всегосударственным», и уж тем паче не означало отхода от советского интернационализма и линии на создание многочисленных советских наций. Условно говоря, в Казани хлеб-соль подносили начальственным гостям девушки в татарском платье, а в Ташкенте в цветастых халатах…



Картину дополняет одна значимая деталь, описать которую в каком-то смысле сложно. На некоем символическом уровне национальная культура (почти) любого советского этноса оставалась его «собственностью». Т.е., например, грузинская культура это культура грузин, а чукотская культура чукчей. Это их культура, им принадлежащая и любое обращение к ней, это «реверанс», «комплимент» в адрес совершенно определённой нации-«владелицы».



Молдавское фольклорное пение или чукотские пляски с бубнами на советской сцене или в советском телевизоре, это дань уважения (со стороны государства, что крайне немаловажно), знак признания по отношению, соответственно, к молдавскому или к чукотскому народу. Дань уважения не некой абстрактной «истории» или музеефицированному «традиционному искусству», а к совершенно конкретной этнической общности, даже если её представители в массе своей давно так не поют и не пляшут, а так же не пасут и не пашут, а осваивают совсем другие сферы деятельности. Но это и лишало эти культуры «универсальности», делало их заложниками «дружбы народов», не интересными никому за рамками ритуального расшаркивания и не имеющими стимула становиться объектом интереса.
Обращение же к культуре русских было лишено такой подоплёки, на сценах могло рябить в глазах от косовороток, но это не было «реверансом» в сторону великороссов. Вступая на зыбкую почву условных формулировок, можно сказать, что наша культура была в определённом смысле у нации отчуждена, «национализирована в пользу государства», стала «госсобственностью» особого рода, частью «великого наследия» – атрибута государственного величия. И потому, к слову, «режим» мог сколько угодно «рядится в русский кафтан», это был уже его кафтан, ни к чему не обязывающий и ничего не значащий.
И последнее, если уж вспоминать те самые хлеб-соль: от игр с элементами русской эстетики часто остро пахло «сервисом», сферой обслуживания, «экзотикой для ублажения клиентов», барской прихотью: концертным оформлением банкета, сувениром для иностранцев, номенклатурной охотой и банькой.



Но, тем не менее, весь этот (псевдо)русский антураж показывал, что власть не желает или не способна дистанцироваться от русских и всего русского жёстко и явно. «И то дело».



Учитывая то, что русско-фольклорный антураж благосклонно воспринимался «инстанциями», его активно использовали многие художники с целью получить некую степень творческой свободы. Сомнительные, с точки зрения цензуры, новации становились приемлемее, будучи соответствующим образом декорированы. Мюзикл «не наш» жанр? Но про глупых царей и весёлых скоморохов – можно. Рок-группу нельзя, но ВИА с рок-аранжировками народных песен – пожалуйста.
Был примечательный фильм, рассказывающий о жизни танцевальной труппы, занимались артисты обычным modern-балетом, далёким как от народного танца, так и от классики, но спектакли ставили с названиями типа «Крылья холопа», с танцорами в стилизованных косоворотках. Примеры можно множить...


[далее - часть 3]