Зов вольфрамовых пружинок

Югыд-ва 2011. Народная - Балбанью - Кожым

(Картинка=ссылка на альбом)


***

Это мантра: Ираэль, Княж-Погост, Синдор, Сивая Маска, Кулой, Каджером, Юкост, Сыня, Аранец, Сейда, Микунь…

Где-то за Ухтой уже, остановка. За окном - товарный вагон, мелом надпись – «Сосног». «Лесной осьминог, – догадался Рома. – Огромный, смолистый». Озарение не прошло безнаказанным. От удара корявых лап стенки тут же смяло изнутри, как жестянку. По счастью, поезд тронулся, и развязка осталась за кадром.

Хлеще Соснога пугали сводки погоды: сначала пойдет дождь, потом пурга, потом всех выведут на вкусный пушистый снег и расстреляют. Поэтому, когда увидел на руднике Желанный из окна кунга, что земля белая, не удивился: стало быть, уже выпало, так даже лучше, к черту иллюзии. Оказалось, не снег, а кварцевая крошка. Добежали сквозь густеющий мрак и морось до Малого Балбанты, встали под Старухой-Из, окуклились. Утро встретило радугой.

Здесь и далее с погодой чертовски везло. Бабье лето за неведомые заслуги продлили, видимо, в счёт неслучившегося лета. Лило умеренно, снег был только под Кар-Каром, теплынь. Правда, плато горы Народной так и не открылось: облака стояли не выше 1300-1400 метров над главным пиком Урала, и даже когда на Кожыме было ясно, в горах клубился синий сумрак. Когда мы приехали, лиственницы пожелтели и едва начинали облетать. Карликовая береза по большей части растеряла наряд красных пластмассовых на ощупь листьев. Но гамма не оскудела – узкий фрагмент спектра углубился в неисчислимые полутона ржави, зелени, охры, золота.

Ягодный ковер. Сапоги перемазаны голубикой, как кровью. Шикша пригрошнями: водянистая, парфюмерный запах с характерной затхлостью, а в середине хрустит твердое зёрнышко. Шикша – сам вкус Севера.

Сперва подумал - кристалл, но осёкся, что за тетрагидро-наивность! Стекляшка же, вон сколько мусора геологи нанесли. Но когда нашли на ягеле россыпь, пришлось поверить. Ясные глыбы, друзы с многогранниками, мутные от мха острые осколки. Хохотал от чуда. Горный хрусталь похож на лёд, который не тает. А наутро нашли лёд, неотличимый от горного хрусталя: в недрах кварцевой шахты – кристаллы с ладонь, сотни метров мерцающих стен. Фрактальные, эшеровские, их можно грызть, сбивать шапкой, и они сыплются с мерцающим перезвоном, они растут. Снаружи, через всю вершину вдоль русла Пелингичея тянется дорога, мощенная битым хрусталём. Вокруг перекопано геологоразведкой – окопы, траншеи. Пирамиды белых отвалов через реку от мертвого посёлка напоминают храмы Соснога. Следы войны человека с Уралом. Кажется, победил камень. Здесь всегда побеждает камень. Десяток кварцевых булыжников взлетает, превращаясь в белых куропаток.

Приполярный Урал и то, что севернее, трудно назвать русским (в отличие от Урала Северного). Эта местность не столько не обжита, сколько ничем не схвачена. О ней не сложено «баженовских» сказок, и неуютный пейзаж держат только мифы манси и других автохтонов. От того здесь чувствуешь себя чуть чужим, чуть неуютно, инопланетно (и это бодрит). Мы можем присвоить этот Урал разве что через отчеты советских геологических экспедиций, да генштабовские километровки.

Балбанью – река идолов. Гребешь под присмотром гигантских скальных изваяний, кровяных на разломах. Щурятся из-за чахлых облетевших лиственниц. Молчат сквозь лишайник. И всюду жуткие скальпированные берега – мыли золото. Говорят, три с половиной тонны намыли. Не знаю, снится ли «безумной матери высокий мир дитяти», но у тундры чудовищно долгая память. С детства знакомая история о вездеходе, который проезжает однажды, а след траков остается на десятки лет, неустанно поражает своей достоверностью. Идешь по четкой колее и понимаешь, что тут не ездили лет двадцать. Тянет пересмотреть привычные причинно-следственные связи. Мысли здесь вообще возвращаются к связности. Вот капля воды – из ледникового озера под перевалом, я был там, и бежать ей сквозь ручьи и реки до Баренцева моря. Река мертвых, моих мертвых изливается из темноты, и они смотрит на мир моими глазами, как я буду смотреть глазами тех моих, кто уйдет далеко, всегда дальше. Очень хочется как-то «это всё» беречь.

Бог проехал над рекой на МТЛБ: быстро померк в небе перистый след, там, чай, не тундра, с памятью тоже не всё ясно. Встали в километре от впадения в Кожым, на острове Красных камней. С момента стапеля скреблись и тащили едва ли не столько же, сколько гребли. Вода низкая. К ночи дождь усилился. Кажется, что спины камней под фонарем готовы разогнуться. Один из них поселился под пологом палатки, под дно залез можжевеловый куст.

Силуэты елей, если выхватить их фонарем, обретают зловещий вид. Линчевский прием, чтобы подчеркнуть опасность, которая таится в непрозрачном фоне. Мне всегда странно, когда люди говорят, что ходят в походы «слиться с природой». Слиться с ней можно только одним способом, под вкусным пушистым снегом, когда уже всё. Нет в природе покоя, лишь покорная безразличность. Но как быть с остротой и ясностью, которые переживаешь недвусмысленно? Возможно, это ясность фигуры, помещенной на непрозрачный фон. Поместив себя в природу, особенно остро переживаешь и свои границы, и их хрупкую относительность. И, конечно, подкупающая простота отношений с действительностью: сухие носки превыше всего.

Да, КМПКВ, мы, конечно, организуем в Югыд-ва тематический парк. Ну, такой тематический парк, для своих - тех, кто понимает. Например, забираешься в заброшенную шахту, а там за углом кнопка с табличкой «Не нажимать». А нажмешь – вроде и ничего не случилось. Или лампочка зажжётся. Или, скажем, идешь-идешь по тундре, а за очередным валом у ручья – обломок дорической колонки лежит. Или рояль на перевале. Или видеокамеру находишь, а на ней – поход группы по твоему же маршруту, и обрывается ровно вот на том же месте, где стоишь. Но только у них на северо-западе, если присмотреться, – пупырь каменистый, а у вас – болотина. Может, туда сходить стоит? Много можно хорошего придумать.

С утра вершины в верховьях Балбанью в сахарной пудре – в горах ложился снег. В небе давали столпотворение: кроме столпов, облака скручивались в тугие перья, НЛО, биоморфные конструкты. Видел, в частности, вагиносаксофон. Облачные конструкты, в которых прозрели битву шаманов, несмотря на всю сложность, провисели в неподвижности целый день. При том по низам дул мрачный ветряк. Пока ходили в радиалку, он основательно нас подморозил. Ходили на озеро, где по слухам, сбрасывают рога олени. Пять километров по бездорожной бурой тундре в один конец, колени задирать до подбородка. В итоге никаких рогов, лишь шесть лебедей полощут крыльями – далеко-далеко, не подойти, берега подтоплены. Чистый, бессмысленный и беспощадный гимнастический выход, мне очень понравилось. Попутно пересчитали всю голубику в Югыд-ва и отобрали у «Газпрома» три трубы.

Первый полный день встречал нас каскадами радуг, в полный последний – день равноденствия – мне тоже выпала радуга. Примечательный контраст решимости прогрести шестьдесят с лишним километров (а иначе не успеем выбраться) с известной привольностью чувств. Пока плывешь – не захлестывает, но стоит притормозить, или, пуще того, сойти на берег – мама, я стал вольфрамовой пружинкой. Шли «технично и остервенело». Латушка писал о схожей велопрогулке: пока едешь, все в порядке. Ну, почти. Объяснял это тем, что, дескать, скорость восприятия адекватно возрастает, и нужно поддерживать ее средством транспорта. Приметы равноденствия: филоновские лица шаманов из скал. Лиловые всполохи осин и берез. Кожым клонится, как полная чаша. Разбег ртутных капель от удара весла. Листья и хвоя на живом слоистом стекле. Сова и уже зимние звезды между голых ветвей.

Главное, конечно, происходит потом. Юнгер пишет, что, случается, в путешествиях образы, даже самые удивительные, как бы приходят уже не извне, а рождаются из нас самих. И больше нас не удивляют. «В воспоминаниях такие картины занимают нас гораздо сильнее, чем в момент наблюдения. Внутреннее единство с ландшафтом может стать столь тесным, что эти образы кажутся почти неотделимыми от него. Они распускаются, как цветы на кусте, и, называя их, мы будто выдергиваем один из них из молчаливого великолепия». Найдя хрусталь на индевелой траве, смеешься. Но еще больше удивляешься, перебирая его в памяти. Львиную часть путешествия творит работа памяти. Реальное пишется в знаках, не столько пишется, сколько переписывается. Не важно. Просто до скрежета зубов хочется не забыть. От страха, недоверия, экстаза или жадности – не важно. Чтобы сохранить, нужно сказать. Связать реальное в личный миф.