Настроение:	tired
Музыка:	Беседа с Дмитрием Калединым 27.06.22
Entry tags:	литература

Внутри енота пустота
Русские националисты ненавидят Гоголя за то, что он превратил своё отечество в анекдот -- говорит kaledin в интервью Рыбьякову (б. м., кого-то цитируя). В том же качестве вспоминают и Салтыкова-Щедрина. А я последние дни всё думаю про Лескова.

Человеческая мерзость ни Гоголя, ни Салтыкова-Щедрина на самом деле не интересовала: у одного человеческие пороки драпировались то насмешкой, то христианскими баснями, у другого -- простонародной гиперболой, причём происходящей из лубка, а не жестокого романса. Другой осевой для русского национализма автор, Достоевский, напротив, как раз в духе романса, ею любовался. Интерес Лескова к мерзости был подобен смирному, хотя и не утратившему звериной лютости льву отца Герасима: при всём при нём он очень сознательно гнушался ею. Поэтому ему удалось не сгнить, не превратившись ни в щедринообразную 'сатирическую' блевотину типа прозы Николая Вильямса или юзера gorky-look, ни в тот мельничный жернов, которым Достоевский из гроба повесился на шею Мережковскому и Розанову и всплыл на той стороне земли в виде юзера galkovsky. Ему и не нужно ни во что превращаться: рассказ 'Отборное зерно' написан всё равно что вчера (и видимо будет оставаться таким, покуда стоит Россия, если это можно назвать стоянием).

Отрицательный герой у Лескова ни смешон, ни карикатурен, ни интересен (во всяком случае по самовнушению автора) как трагический персонаж, ни даже похож на классицистического злодея: это просто ничто. Это державинская глотающа царства алчна смерть, чёрная дыра, всасывающая в себя всё, что попадается ей на пути, и безвозвратно рвущая живую ткань у того, мимо чего она прошла по касательной. Она может быть персонифицирована, как Термосесов в 'Соборянах' (в котором Лесков предвосхитил Азефа -- не дерзнув, впрочем, пролить рукою своего персонажа крови великокняжеской, и ограничившийся князем Борноволоковым) или графья Хотетова и Функендорф в 'Захудалом роде', из которых одна морит крестьян голодом, делая взносы золотом и серебром в монастыри, а другой лёгкою рукою сводит крестьян из лучших деревень, доставшихся ему в качестве приданного, с отъёмом у них имущества (в чём можно заметить отсвет голодомора и депортаций -- конечно все эти отсвечивания довольно глупы, потому что Лесков-то писал с натуры, по воспоминаниям своих старших родственников и знакомых; но ничто не мешало писать Гоголю, да и кому угодно ещё, так же!? однако они почему-то пожелали делать акцент на другом. впрочем, Гоголю мешала писать его национальность: зачем лишний раз грустить над бедой поработителя своей родины, если они, куда деваться, смешны). Но персонификация этого ничто совершенно не обязательна, и в 'Левше', на котором Лесков весь сошёлся клином, оно воплощено в холодных ступенях парата Обухвинской больницы, в которые из Левши вытекает вся телесная теплота. 'Виноваты все и никто', можно было бы процитировать Карпца, -- но гораздо лучше промолчать, ибо это вещь, которую разум облачить хлёсткой словесной формулой сходу не может, равно как он не может объять сталинизм. Не этой ли самой чёрной дырой, в сущности, пронёсся Сталин? не сатанински ли вывернутыми шипящими причастиями лесковских сказов шипели змеиные ямы сталинских передовиц?

Ничего не смогли и русские националисты... а впрочем смогли. Замолчать 'Левшу' оказалось невозможно -- но оказалось можно представить его неким яйцом Фаберже, более изящным, чем толковым, куриозным турдефорсом гениального сочинителя. Всё остальное у Лескова вызывает не негодование, ни израненное обожание, только глухоту: оно попросту неинтересно. Неинтересно, когда праведники стираются окружающей слизью, против которой невозможно даже восстать. Неинтересно, когда разница между русскими и украинцами очевидна даже идиоту. Неинтересно, когда презирают ментов. Зачем всё это, когда штыки сверкают на берегах Дуная, когда Тургенев кормит на свой оброк Флобера с Гонкуром, когда другой Вильямс, Теннеси, переписывает, правда не Щедрина, а Чехова? впрочем, это сам Лесков понимал, писав в 'Русском демократе в Польше':

Удивительно вспомнить, как люди, бывало, с особенною серьезностью внушали, что "Россия государство не торговое и не земледельческое, а военное и призвание его быть грозою света"... Хомяков сказал: "мы долго верили среди восточной лени и грязной суеты" и проч., -- и действительно, верили. Так часто тогда повторялось это мудрое изречение, что, бывало, наслушаешься и начнешь верить. Крым это поисправил, а то меры не было вздорам.

Приведённая цитата, кстати о ментах! принадлежит не Хомякову, а П. Л. Лаврову, тогда запрещённому (который впрочем цитирует Хомякова в эпиграфе). Вставить это в рассказ, в общем-то весьма верноподданнический (хотя и проникнутый осознанием того, что для подлинной реализации такой верноподданнической программы следует поставить родину с головы на ноги, почему она никогда и не будет воплощена) -- это покруче евтушенковского 'Fuck you!'.

Ну и чтобы два раза не вставать: в 'Несмертельном Головане' один из проходных персонажей упоминает, что продавшие его отцам дом люди за веру на Кавказ усланы, но там им вода нехороша, -- воды не снесли, -- все покончились. Может это конечно факт жизни на Кавказе XIX века, но вообще кажется, что это цитата из Пиркей Авот (с которыми Лесков, судя по его рассказам из еврейской жизни, был знаком):

Авталион говорит: «Мудрецы, будьте внимательными к своим словам, чтобы не вышло так, что вас приговорят к изгнанию, и вы будете изгнаны в место с дурной водой. И напьются ученики, пришедшие вслед за вами, и умрут, и окажется имя Небес оскверненным».

Немыслимая какая-то степень любви к своему делу, в духе баснословных оружейников Новой Англии, якобы покрывавших орнаментом не только наружную поверхность рукояти, но и внутреннюю, которую всё равно никто никогда не увидит (кроме Всевышнего, благословен Он, ну и графа Платова, может быть).