Настроение:	hopeful
Музыка:	Комсомольск -- Зависть
Entry tags:	историософия, карта звёздного неба

К предыдущему
Отсюда кстати напрашивается нехитрое наблюдение: Россия обречена навеки.

Если Иван Грозный не оказал на Европу никакого влияния (за вычетом пары строк в Зимней сказке), то уже начиная с классического периода России в этой схеме отводится малоприглядная роль панголинов в эволюции коронавируса, промежуточного резервуара, в котором недофальсифицированная -- уже нефункциональная, но ещё не вполне вредоносная -- эпистема, по крайней мере в своём политическом проявлении, отстаивается, чтобы потом переметнуться обратно в Европу, достигая при этом высшего градуса зловония. На Петра I, идиотскую макаку Кольбера, возводил взоры Вольтер, лопоча что-то про недалёкость Карла XII, задумавшего сокрушить империю в момент её зарождения; про Ленина и Путина всё ещё более ясно.

Этим объясняется и живучесть россики как жанра: если у Маржерета это просто путешествие в экзотическую страну, более-менее чисто развлекательное, то у Кюстина, Кёстлера или Кеннана там обнаруживаются новые измерения. Впрочем это всё же не сам жанр, а его гальванизация, потому что у просветителей единственный кажется образец россики это путешествие д'Отроша в Тобольск, тоже нимало не философское. У Дефо есть кажется немного про Василия Голицына (я впрочем не читал), но только среди всего прочего: это лишь подчёркивает ещё невычлененность России из ряда других варварских стран. Но надо понимать, что в XVIII веке и литературы в привычном нам понимании ещё не сложилось. С другой стороны, в наши дни россика (ютуб-ролики с видеорегистраторов и тиктоки с Цоем) также развлекательная. То есть высокая россика это жанр, присущий именно эпистеме Максвелла-Маркса. Это даёт ключ к пониманию явления 'великой русской литературы': та непропорциональная серьёзность, которая ей придаётся, есть производная её статуса аппендикса к Кюстину, аналогичного которому не могло быть у его эквивалента при старом режиме -- это как если бы Панглосс, воротясь из Эльдорадо, мог привезти сочинения его жителей о самих себе и присовокупить их к изданию Кандида.

Причём если в XVIII веке русские имели достаточно времени, чтобы оверрайднуть петровский проект и вступить в посленаполеонов мир не будучи носителями какой-то особой заразы (и в какой-то мере даже наоборот, находясь в положении, чтобы дать идею нового устройства -- картонность которой Кюстин впрочем быстро доказал), то после 1945 года панголин так и остался панголином, не таким заразным как изничтоженная летучая мышь, но всё ещё более чем. В этом свете калединская мысль о том, что вирус мог бы мутировать в этос, если бы Хрущёв велел напечатать после XX съезда 'Преданную революцию' миллионным тиражом, звучит совсем отчаянно. Но для русских любое небессмысленное действие отчаянно -- в противном случае им придётся вечно существовать как панголин за санитарным кордоном.