Крепостной может быть художником или актёром или инженером; 'крепостной писатель' это нонсенс. Русская культурная жизнь выросла из усадьбы Струйского, что ныне город Рузаевка: крепостной Рокотов пишет портреты, крепостной Зяблов расписывает плафоны, а в середине сидит барин и строчит вирши. Вокруг расстилаются мордовские концлагеря. Тем живее немногие исключения из этого правила, например Николай Шипов, крепостной миллионер, написавший историю своей жизни.

'Русская классическая литература' от вторжения такой жизни была надёжно предохранена с момента своего зарождения (то есть когда Некрасов с Панаевым купили Современник). Её ядро -- это манифестация не особо проговоренной вслух, но довольно чётко очерченной идеологии 'дворянского анархизма', самомнения считающего себя униженным вельможи, из которого вычли благородство декабристов и их жён. Едва ли можно сказать, что каждый писатель из этого корпуса сам по себе невзрачен, как прототипический Струйский; но выпуклости каждого из них в сумме взаимно уничтожаются, и результирующий фоторобот смотрится весьма негигиенично (по этой же причине зачинатель всего направления, Пушкин, не выглядит настолько отталкивающе: рядом с ним никого не было, и даже если у него когда и проступает литературный аналог бакунинского швыряния камнями, извилистость личности Пушкина не позволяет тому тривиализоваться). Вслед за ядром тянется шлейф 'разночинцев', от унылых эпигонов, тщетно пытающихся доказать, что они 'не хуже', типа Погодина, до просто гнусных фальсификаторов типа Горького. Единственное возвышающееся в стороне исключение это Лесков.

При этом изнутри знакового поля, индуцированного этим ядром, оно само не выглядит монолитным. Пары кварк-антикварк из 'западников' и 'славянофилов', окостеневших в своих боевых стойках, выглядят пребывающими в пылу битвы для того, кто уверен, что они на самом деле живы. Ленин, находящийся в плену этого поля, вслед за Салтыковым-Щедриным ополчается против либералов, которые-де сражаются за охотнорядцев из журнала 'Гражданин' -- в то время как журнал 'Гражданин' можно пронаблюдать только в паре с толстовством. Поэтому Наркомпрос в 1919 году издаёт не записки крепостного миллионера и даже не 'Тупейного художника', а 'Антона-Горемыку'. Закончил же свой путь дворянский анархизм как одно из структурных подразделений сталинизма.

И именно в таком контексте и следует воспринимать теорию отражения. Как мы знаем, всегда, когда говорят 'зеркало', стыдливо имеют ввиду видоискатель; так и факты общественной жизни запечатлеваются в разных кинокамерах подобно разным киножанрам. Если камера в руках у крепостного миллионера, получается пышущее жизнью VHS-видео, в котором купеческие свадьбы идут подряд с перестрелками, оторванными конечностями и печами в Вознесенском девичьем монастыре, в которых французы подчас оккупации Москвы пекли хлеб; если в руках Лескова -- фильм 'Как Лёха Чеснок вёз Витьку Штыря в дом инвалидов'. Если Толстого -- то фильм Левиафан. И беда тут не в происхождении лично Толстого, а в социальной монолитности корпуса, породившего систему знаков, к которому он имеет несчастье принадлежать, и претензии оного на историческую укоренённость (глубже даже Пушкина: ведь постепенное перетекание аристократических амбиций из политики в литературное фрондёрство сопутствовало постепенному вплетанию софьинского модернизационного проекта в петровский, начиная с катастрофы 1730 года -- тут уместно заметить ещё, что и у Алексея, и у Софьи, и у Анны были придворные поэты, а у Петра не было; и те специальности, в импорте которых Пётр был заинтересован, это в точности те специальности, которые были впоследствии дозволены крепостным). В этом плане полезно опять же сопоставление с художниками. Состав передвижников был гораздо более демократичный, единственный большой барин из них был Ярошенко, и его герои хотя и несут на себе печать ресентимента их автора, в безъязыкую карикатуру они не превращаются. Ну и с Мясоедовым примерно так же; о других нечего и говорить.