Настроение:	calm
Музыка:	Псой Короленко -- В острог Илимский еду
Entry tags:	лытдыбр

Тикондерога
Феофан Прокопович, почти во всём образцово-отвратительный, нечаянно положил начало милой традиции: у каждого уважающего себя русского поэта есть свой любимый генерал, в которого он смотрится, как в магический хрусталь, и читает на гранях эполет которого непроизносимые имена, которые должно вместить в пустоту окошка ввода. У твиттер-юзера mycravatundone, например, это генерал Слащёв, у Бродского какой-нибудь Максимильян, наверное. У меня Итан Аллен. (Я всем говорю, что Пепеляев, но это конечно очевидная пыль в глаза.)

Итак, на той неделе я надумал поехать в Тикондерогу. Оказалось, что для этого не нужно пересаживаться по три раза с автобуса на автобус, а есть прямой поезд от Пенн-стейшн. Я думал, что поеду туда с одной ночёвкой: сяду в 8:15, буду там в 1:20, посмотрю что успею, переночую, посмотрю ещё чего-нибудь, сяду обратно в 3 с чем-то будущего дня, и буду опять в городе в 8:50 пополудни. Но почему-то ни туда, ни обратно билетов на среду не оказалось; а я хотел уже в пятницу кровь из носу быть в городе и столь же не хотел ничего откладывать (и так уже за четыре года ни разу не сподобился посетить апстейт). Ну бог с ним: поехал с двумя ночёвками.


Утром продрав глаза, вышел из дома в начале седьмого и купил в польском магазине каких-то омерзительных орехов (кажется дряни, из которой делают поддельное немолоко) и тоже скверного, хотя и чуть получше, шоколада. На вокзале я был заблаговременно (не привыкнув, что поезда не подаются за сорок минут до отправления), и спустившись на платформу, из вежливости сказал проводнице: “Ticonderoga”. А оказывается нифига подобного: поезд дальше Олбани не идёт, мол в Канаде забастовка, за Платсбургом пути забаррикадировали, а оборачивать поезд после Олбани нет никакой возможности. И проводница даже как будто была возмущена моим неведением, мол, как же я не получил уведомления. Ну что ей было сказать, уведомления на телефон я отключил -- спама хватает, а почту проверять поленился (я потом проверил, и понял, что не зря: там сообщалось, что поезд отменён вовсе, и я бы в шесть утра этому сильно расстроился, но всё же остался бы блаженно-гомеостатически лежать в кроватке). Я уж было подумал, не бросить ли эту дурную затею, но проводница поведала, что Олбани большая станция, и я там смогу купить билет на автобус до Тикондероги. Это меня убедило, и я сел на поезд в никуда, как граф Радищев-Потёмкин: беглое гугление не обнаруживало в Тикондероге остановки никакого автобуса. Кроме того, в поезде я обнаружил, что забыл дома зарядное устройство для телефона -- впрочем, оказалось, что из имеющихся у меня приспособлений его можно собрать, но оно получится очень хлипкое (европейская зарядка вываливается из переходника, а провод microUSB-USB едва держится в телефоне).

В Олбани мои сомнения подтвердились: позвонив куда надо, тётка в кассе выписала мне направление на автостанцию Грейхаунда, и слова: Glens Falls, 1:30, $17. Что за Глен, и куда он спрятал свой апостроф, -- бог весть; я конечно находил какой-то такой автобус, но от его пункта назначения до Тикондероги был ещё час езды, и я решил, что что-то напутал.

Я успел обойти вкруг нью-йоркского державного капитолия (выстроенного, как все наверное знают, без стандартного в таких случаях яйца, а как перезрелая ратуша в каком-нибудь Флиссингене), но не многим более: надо было ехать. Впрочем я имел удачу усладить свой взор тонким слоем снега, который делал эту северную экстремаль Новых Нидерландов ещё более похожей на свою прародительницу. До Саратога-Спрингс мы ехали со скоростью типа 25 км/ч, но потом ускорились, и близко захода солнца были уже в Гленс-Фоллс. Автостанция грейхаунда в этом городе представляет из себя закуток около отдельно стоящего деревянного ларька с несетевой пиццерией, в которой сидит мужичок; но признаки цивилизации, приличные городу с 15 тысячами жителей: четырёхэтажные здания различных цветов на главной улице (Глен-авеню), бургер-кинг, распространяющий вокруг себя публичный вайфай, доминос-пицца, и проч. И водопад был в этом городе (стоящем на Гудзоне, между прочим), хотя и с почти полностью нагим дном, извергающийся только из одной секции плотины: горизонтальное колесо старого мельника Винга, проигранное в карты полковнику Глену, разрослось до громадной бумажной фабрики, тяжело воняющей дерьмом. Ко всему прочему нужно добавить, что в тех широтах снега было уже изрядно.

Я вернулся к мужичку в закутке, он назвал цену такси в 120 долларов (против уберовских 66). Я решил, что дойду до шоссе, а там либо застоплю машину, либо вернусь к бургер-кингу и вызову убер, а если и это не выйдет, пойду к мужичку (он сказал, что работает круглые сутки) и либо вызову его такси, либо заночую в этом ароматном городе. Времени хватало. И вот я пошёл по другой главной улице, Уоррен-авеню, также богатую на милые домики (правда совсем уж провинциальные, в два этажа; но изящной архитектуры). Скоро город закончился, и я шёл по смеси воды со снегом, которую в восьмом классе надо было всякий раз поместить в калориметр, а потом стоял минут пятнадцать под фонарём (заметил ли меня кто-нибудь?) Решив, что это место неудачно, я прошёлся ещё немного, и встал на, как мне казалось, значительно более удачном месте -- без какого-либо изменения в отношении ко мне. Влага, пропитавшая мою куртку, когда совсем стемнело, превратилась в лёд; постояв ещё для круглого времени, я пошёл к стоящим в оппозиции макдональдсу и данкин-донатсу и вызвал из последних сил батарейки убер. Как ни странно, единственная указанная на карте машина без раздумья поехала прямолинейно ко мне, не думая о том, что ей придётся ехать по ночной обледенелой петляющей по холмам тропе за полсотни вёрст в один конец, и ни цента не получить за путь обратно (а может наоборот, как раз думая об этом).

Водитель оказался мужиком умственным, любителем поиграть в контр-страйк. Узнав, откуда я, он безошибочно завёл разговор про Путина, и сразу выказал своё доброкачественно критическое мышление (я сперва подумал, что от геймера добра не жди), заявив, что республиканцы все белые шовинисты и вообще принадлежат к мировому фашизоидному ордену, а демократы все педофилы и поклоняются сотоне -- кроме Сандерса, которого он превозносил. Объяснял он это просто: имея место жительства в Бостоне, он вступил в местную масонскую ложу, но выше второго градуса подняться не смог, потому что для этого надо было пить кровь из черепа. Он конечно понимал, что это был черешневый сок, и череп был фаянсовый, но общий вайб ему не понравился. А два американских президента, с его слов, -- Тедди Рузвельт, а другого он забыл -- были в этой ложе в весьма высоких степенях, что по его мнению значит, что педофилия в принципе для них должна быть в рамках мыслимого, и это ему не нравилось. Республиканцев же он презирал всех до единого. В принципе его мнения по всем вопросам были очень разумны (например о мирном атоме), и я претерпел неироническое удовольствие от этого часового разговора с водителем.

Я приехал в Тикондерогу очень поздно, много позже 2:30, когда я пообещал заселиться. На ресепшне никого не было, но был в конверте, запечатанном ударами степлера, ключ от моей комнаты с указанием имени и пароля от вайфая. Комната оказалась обставлена умышленно старомодно, с креслом-качалкой, кроватью с высоким металлическим изголовьем, пустым сервантом и полоской обоев с цветами в фут шириной, пущенной под потолком. Перед окнами по ветру полоскались флаги Соединённых Штатов, Новой Англии, Вермонта, ещё какой-то флаг типа Новой Англии на основе соснового флага и креста св. Георга, и опять Соединённых Штатов. Через дорогу была масонская ложа. Почти немедленно я заснул.

Утром я думал поспеть к завтраку (впрочем не уверен, что он был включён, но вроде сейчас он везде включён), но никого внизу не обнаружил, и пошёл завтракать в город. Заведение через дорогу оказалось закрыто, а стоявшая рядом с ним ложа приглашала на вечер индейки, но 21-го числа (вход для взрослых 10 долларов, для детей до двенадцати шесть). Немного прошёлся, нашёл стандартное заведение с разными блинами и стандартными комбинациями американской кухни, позавтракал, попросил там набрать воды в термос, и пошёл к крепости. За административным зданием (едва ли не единственном в городе здании изрядной архитектуры) лежал парк имени Двухсотлетия, с водопадом и деревянным крытым мостиком через местную короткую речку Ла-Шют (то есть 'падение' -- через неё воды озера Джордж, вытянутого с юга на север и немного с запада на восток, низвергаются в длиннейший не очень широкий рукав озера Шамплейн). Раньше на этом месте стояли бумажные и графитовые мельницы (в округе Тикондероги были большие залежи графита), приводившиеся в движение этим водопадом, но ныне их вывели далеко за город, а местность рекультивировали. После этого город совсем кончался: я шёл по шоссе и любовался уайетовскими видами (кое-где заснеженные поля, оттенённые камышовым сухостоем, прерывались домиками, к которым вели улочки, казалось, до сих пор носящие имена своих текущих обитателей).

Через полкилометра шоссе поворачивало налево, а прямо шла аллея, перегороженная воротами (но снег на которой был явно расчищен). Сбоку за воротами стоял довольно большой каменный домик. Ворота были заперты, но калитка рядом с ними была открыта -- чем я и воспользовался. Очень хотелось пройти по аллее. Она была украшена каменными тумбами с металлическими плитами, повествующими о героях-победителях и героях-проигравших, о могиканах, алгокинах, французах, шотландцах, англичанах, вермонтцах, американцах, которые когда-то сражались в этих местах. Место это хотя и не было населено до прихода европейцев, было стратегическим: дорога от Монреаля до Нью-Йорка шла по воде с двумя переправами, одна с озера Шамплейн в озеро Джордж в Тикондероге, а другая с озера Джордж на Гудзон в районе как раз Гленс-Фоллс (тем самым я не по своей воле близко повторил маршрут XVIII и XIX веков -- железная дорога Гленс-Фоллс обходит стороной). Французы поставили здесь форт во время Семилетней войны, и против них была послана 16-тысячная британская армия, потерпевшая поражение на земляных валах, возведённых французами за два дня, не доходя полверсты до крепости (вновь такие потери личного состава на американской земле будут достигнуты только через сто лет во время гражданской войны). Впрочем, через год крепость взял Амхерст (французы отступили оттуда без боя, предварительно всё что можно было сжегши и взорвав). Главная улица Тикондероги носит имя маркиза Монткальма, победителя англичан, также немного в стороне от аллеи, близ старых французских валов, стоял высокий выкрашенный красной краской крест, по обе стороны от которого были столбики с металлическими цветами лилий и латинскими молитвами. Я сгрёб снег с этой могилы -- он, спрессовавшийся в наст, хорошо отвалился прочь, но лёд въелся в литеры, и разобрать можно было только что это могила Монткальма и год его гибели (он же год взятия крепости Амхерстом). Я подумал, что, наверное, тут он и погиб. У меня ещё оставалась вода, но я решил, что на обратном пути я наполню термос снегом с могилы храброго француза (чему, скажу забегая вперёд, не было суждено случиться).

И вот я наконец пришёл к крепости. Нет смысла описывать все пушки и бастионы, всё равно в этом я ничего не смыслю; однако я обошёл кругом все крепостные стены и по низу, и по верху, осмотрел два равелина, плац внутри крепости, и решил наконец зайти внутрь казарм (к чему призывала вывеска об экспонатах внутри) -- но был удивлён какой-то несвойственной пустотой и белизной стен; довольно быстро меня пресёк своим отнюдь не вопросительным “can I help you” работник скорее строительный чем музейный. В ответ на мои объяснение он сказал только “closed.” Будь у меня больше этой любимой всеми при описании американских революционеров defiance (каковым словом называется гора, возвышающаяся с той стороны от устья Ла-Шюта и с которой крепость к несчастью хорошо простреливается), я бы, наверное, смог бы, как Итан Аллен, снова взять крепость без единого выстрела. Но у меня не было своих верных Green Mountain Boys -- если не считать, что где-то глубоко под свитером я был в зелёной армейской рубашке -- и моя дефианция была бы не более чем русской наглостью.

Я спустился вниз к какому-то 'Королевскому саду'; оказалось, что это садик, посаженный в начале XX века американкой, любившей сады при европейских крепостях, и желавшая насадить такое же у себя на родине. Но к тому саду даже дорожка не была расчищена, и я не стал тратить время. Тем более что его не хватало: приближалось 1:20 нового дня, и я хотел убедиться в том, что сегодня поезда, на котором я должен был приехать вчера, тоже не будет. Я шёл к станции (которая гораздо ближе к крепости, чем к городу), и будто бы постоянно слышал приближающиеся гудки -- но всякий раз подымавшийся ветер шумел снегом и ветвями, и мешал мне понять, галлюцинирую я или нет, пока гудок не принял угрожающий масштаб гораздо значительнее слоновьих, не оставив сомнения в своём существовании, а между деревьев промелькнули вагоны. Но остановится ли поезд на станции? Я очевидно не успевал, но как будто бы слышал тяжёлый хрип машины, остановившей бег и работающей вхолостую, а потом уже удаляющийся гудок. Следуя к станции, я возвращался к шоссе, и между прочим прошёл кассу музея Тикондерогской крепости (через которую, видимо, и предполагается посещение), на которой были указаны расценки: взрослые 24 доллара, дети 12. Ну что ж, значит я, тоже как Итан Аллен (и другие люди, список которых выбит в металле в воротах крепости), раз посетил её бесплатно.

На станции (одна бетонная плита слева от единственного пути, с одним стеклянным кубом от непогоды) стоявшие там двое мужчин подтвердили мне, что поезд останавливался, они на нём приехали, а про забастовку не слыхали. Значит, выполнили требования канадцев-то! Я не стал дожидаться обратного поезда (я думал зайти в музей Тикондерогского исторического общества, который по информации гуглокарт закрывается в 4, а обратный поезд что-то в 3:20 или около того, и дойти от него я не успевал). Вместо этого я решил посмотреть на место, в котором нью-йоркская порция шоссе соединяется паромом через Шамплейн с вермонтской порцией (паром конечно же ходил только летом).

На той стороне что-то было видно, но не очень много -- с холма, на котором стоит крепость, видно было более далёкие горы, в противоречие с именем выглядевшие очевидно синими. С того места, куда пристаёт паром, явно кто-то сходил и даже съезжал на лёд, но не очень далеко. Одни из этих следов были свежими, и я прошёлся вдоль них на десяток метров от берега. Вернувшись, я подумал: но машина же тяжелее человека? А следы машины уходили куда дальше. Стало быть, если я пройдусь вдоль них, ничего со мной не случится (в куриные мозги не приходила мысль о существовании снегоходов). Дополнительным подтверждением служили знаки на пристани: они много говорили об инвазивных видах рыб в озере Шамплейн, но ничего о запрете хождения по льду. Ну и вот я пошёл вдоль колеи по направлению к Вермонту -- как вдруг оказалось, что колеи-то никакой и нет! Я обернулся: она оканчивалась в трёх-четырёх метрах за мною, как будто бы проторившее её средство в этот момент оторвалось от земли и поскакало по воздусям аки по суху.

И словно бы чья-то невидимая рука толкнула в этот момент меня под затылок; я, никогда не имевший чувства собственного достоинства по отношению к таким рукам, повиновался. Чем дальше я шёл, тем больше были мои опасения: в какой-то момент я вышел на область, продуваемую ветрами, и характер снега на ней существенно поменялся. Наст стал хрустеть под ногами, и страх заставлял принимать этот хруст насчёт хруста ломающегося подо мною льда. Кажется, подступая к тому берегу, я уже почти бежал, и наконец действительно стал проваливаться (мозг отказался понимать, что это такое -- это был просто глубокий снег на берегу). Я поднялся вдоль откоса. Там стоял дом, поодаль от него церковь, какие-то плуги начала XX века изготовления, заржавленные и обращённые в марсианских садовых гномов, старинная тачка, служащая горшком для мёртвых домашних растений. Рядом были довольно свежие следы уехавшей машины. Чуть поодаль стоял навес с дровами, за ним и за церковью только поле и лес, на заборе табличка, как мне тогда показалось, 'Limits of the town of West Orange' (хотя какие к чёртовой бабушке оранцы в Вермонте?) и вдруг всё стало предельно понятно: я отклонился от шоссе к югу, и оказался на частной территории, причём в глуши, в которой пристрелят не задумываясь. Мне, конечно, ничего не оставалось сделать, кроме как сесть и наполнить опустевший термос ворованым снегом, сфотографировать с косогора родной берег, ставший на какое-то мгновение тем, и двигаться обратно.

Как надо идти по льду? Я ни тогда не имел ни малейшего представления, ни сейчас. Я старался идти как можно медленнее, полагаясь на квазистатические процессы и черепашьи темпы, но когда я остановился сфотографировать миловидный пригорок, открывшийся взору с того берега, оказалось, что память на карте исчерпана, и это как будто бы сорвало какой-то предохранитель.Надо идти немного в стороне от своего прежнего маршрута, чтобы приблизительная линия микротрещин, отмеренная и намеченная тяжестью моих жиров, словно бы на холсте мылом, не превратилась в отрез? или наоборот, шаг в шаг возвращаться, как я шёл туда, повторяя свой маршрут десятиминутной давности, взятый с обратным знаком? По временам логичным казалось то одно, то другое -- сейчас это уже вспоминается как будто во сне -- но когда я попытался идти шаг в шаг, то выяснилось, что шаг существа, которым я являлся десять минут назад, был примерно вдвое шире моего; кроме того, с Нью-Йорка подул в лицо сильный ветер, подъемля крошку льда и швыряя мне её в лицо, наконец, попытавшись в очередной раз обратить внимание на свои следы, я заметил, что они не снежно-белые, а зелёно-бурые, цвета озёрной воды. Таких следов оказалось четыре, дальше они стали снова белоснежными без намёков -- это было, как мне казалось, ровно посередине озера (на обратном пути я не оглядывался, во избежание), а потом я уже и не заметил как уже по леву руку от меня возобновилась колея, и вот я наконец снова стоял на берегу, воспевая немыслимых и мыслимых богов, как тот самый Инвиктус. Я даже перекрестился, кажется; во всяком случае водитель -- высушенное среднее арифметическое мексиканского нелегала и режиссёра Серебренникова -- посмотрел на меня из недр своего автомобиля очень неодобрительно. Другой водитель чуть позже, напротив, поздоровался. Наконец, когда я миновал съезд с шоссе к крепости, со мной поздоровался приехавший от неё водитель с большим снегоочистителем, вылез, и со своим напарником стал срезать с указателя на крепость растяжку, призывавшую посмотреть на реконструкторов, расположившихся в крепости на зимние квартиры, обнажив её режим работы: с мая по октябрь.

Ни о каком музее уже не могло идти речи. Я только посмотрел ширину озера в этом месте -- всего где-то шестьсот метров -- и свалился в кровать.

Так, ну надо бы проверить, что никаких уведомлений о поезде нету, подумал я -- а они есть! Поезд назад тоже отменён. Ничего не соображая, я стал проверять -- на сайте (на котором впрочем вчера ничего не говорилось про то, что мой поезд идёт только до Олбани -- хотя я возможно не там смотрел) оказалось, что на станции Тикондероге опять service disruption, никакой информации о поездах нету. Я посмотрел, что сайт говорил об этом фантомном поезде, у которого я наблюдал все признаки, кроме, собственно, его прибытия и стоянки на станции -- и этого поезда не было. Решив, что утро вечера мудреней, я кое-как устаканил телефон, чтобы он заряжался, и лёг спать.

Всё это предприятие во всех деталях отмечено печатью какого-то бульварного готического рассказа, от которого мне не тошно только из-за того, что оно всё действительно так и было. Чего например стоит этот снег с могилы, которого мне не удалось набрать из-за комбинации неведомых сил -- после чего оказалось, что могила ненастоящая, а храбрый француз был сражён при взятии красномундирниками Виль-де-Квебека? Или эта старомодная гостиница, в которой я в продолжение трёх дней не видел не только ни одного постояльца (что можно объяснить тем, что не сезон), но и ни одного работника? А между тем ключ-то был, и я там жил. Вот только вызвать такси было не у кого. Убер в этой местности не работал, сотовый сигнал не ловился. Я решил попытать наглость в третий раз и нажать в убере на кнопку No cars available -- убер, видимо, стал делать какой-то перебор по пустому множеству, но в итоге отчаялся. Очевидно, наглость может принести какие-то плоды только тогда, когда ты не знаешь про неё, что это наглость. Что поделать? Я пошёл вдоль по шоссе (город заканчивался прямо за гостиницей, от рубежа её отделяло только здание Исторического общества -- конечно же, закрытое на зиму). Я лениво спускался то вниз, то вверх, показывая неприличный жест каждому двигавшемуся навстречу водителю (это случалось изредка) -- и постепенно вырабатывал план. Было без пятнадцати одиннадцать. Я решил, что буду идти до полудня, а затем, если ничего не случится, пойду в обратную сторону, чтобы к 1:20 быть на станции (от города до станции идти как раз минут 50). Если поезд будет, как был (ну наверное уж был!) вчера, то дождусь его в обратную сторону, если не будет -- что ж, куплю орехов и шоколадок, всё равно апокалипсис скоро.

Эта успокоительная мысль однако скреблась где-то в углу, как белая мышь, а мозг кипел ломброзианскими ругательствами, ввинчиваясь взглядом в лица всех тех, кто на своих безразмерных машинах (извинительных впрочем в такой глуши) в одиночестве не считал меня достойным остановки подле. Но спокойствие постепенно брало верх, а надежда отступала. Ну в самом деле, чего ругаться? Вот например проехал дедушка, божий одуванчик (с прямыми седыми волосами и чисто выбритый, похожий немного на проф. Кампану, но меньше ростом) -- за что его ругать? Ну не остановился, его дело... а впрочем остановился. Правда едет совсем недалеко -- всего пять, что ли, миль -- ну да бог с ним, там наверное будет проще до Гленс-Фоллс добраться. Ну я и рассказал ему свою историю: как я должен был сесть на поезд, но из-за забастовки у канадцев поезд идёт только от Олбани, так что теперь надо ехать на автобусе; -- а он, оказывается, тоже едет в Олбани, в аэропорт; только домой заедет на пару часов. Ну знаете ли, грех жаловаться.

Домов у него оказалось два: один личный (деревянный чуть ли не четырёхэтажный довольно глубоко от шоссе в холмах -- с биллиардом и небольшим бассейном, у которого он заехал переставить режим обогрева на сберегающий; с трактором Форд 1948 года выпуска, выкрашенным новой красной краской и потому моложаво смотрящимся, и с лодкой), а другой -- в котором они с женой, собственно, живут -- у шоссе рядом с берегом озера Джордж, и который он сдаёт (вместе с ещё примерно десятком домиков в той же округе). В конце XIX века это был популярный курорт, богатые нью-йоркцы, как это было бы принято во всех странах, ездили поездом до станции Лейк-Джордж в южной оконечности озера, а дальше на пароходе, носящем имя какого-нибудь ирокезского сагема; но теперь у всех машины, и какое-то время после войны курорт ещё был популярен среди какого-то непонятного среднего класса, а потом окончательно пришёл в упадок, и был куплен отцом этого американца по цене дров. По пути туда он заехал ещё проведать сына -- тот строит свой дом, тоже большой и деревянный, в нескольких минутах езды от отца (в этом ему помогал дед с совсем уж белой иконографической бородой и чуть ли не кепке, под которой видны следы загара, ровно на месте кепки и прекращающегося -- этого очевидно быть не могло в феврале-месяце, но ощущение было именно такое). У него дома на его турбазе я посидел часа два с половиной -- некоторое время я ел суп, которым меня любезно угостила его жена, состоявший примерно поровну из воды, макарон, рыбы (видимо выловленной в озере) и чёрного перца, а больше листал книгу про гражданскую историю города Тикондероги (то была одна из двух книг в шкафу в общей комнате, которые меня заинтересовали -- остальные были посвящены материям вроде рыбалки и науке обставить бревенчатый дом; вторая же книжка была детский сборник занятных фактов от National Geographic, на деле довольно поразительно скучных).

Типичные деятели истории города Тикондероги были какие-то такие:

Hiram Kimpton, native of Ticonderoga, was the first local boy to graduate from Yale University which he did in 1862. He achieved great success and national notoriety as a financial agent for the State of South Carolina during the reconstruction period following the Civil War. Due to fraudulent manipulations in the handling of that State's bonds for which he was responsible, Mr. Kimpton, when he could no longer put up collateral, was ruined, gradually degenerated, and died an “outcast and vagabond” in New York City. His body was brought to Ticonderoga and buried from the Streetroad Church, July 28, 1885.

The date was 1791 when John Hetherington, a young man from Poughkeepsie was brought to Ticonderoga as a bookkeeper by the Hays. But all was not well and Mr. Hetherington did not prove satisfactory as a bookkeeper, primarily because of his addiction to “The cup that cheers,” a situation amply attested to by the tavern bills entered in his journal. Thus he was transferred to education and served in that capacity for two years.

Про этого деда ничего такого сказать нельзя. Вообще очень приятное место: вместо пластмассовых inspiring quotes и тому подобной химозной дряни в рамках на стене висели простые человеческие молитвы, вроде 'Отче наш' и той, которая кончается 'и дай мне мудрость отличить одно от другого'. Такая дикость во взглядах очень органично сообразуется с дикостью окружающей природы и плодородной чистотой озера Джордж (конечно, не первозданной -- за техническую сторону его чистоты борются лучшие умы Ренселировского института; ну так и за возможность этим людям жить тоже борется кто-то, привычный к употреблению крови из черепов). До Олбани мы ехали, обсуждая разные материи, касающиеся бытия Божия и эффективности американской демократии без веры в Бога (при взаимодействии с китайцами, например), дикую природу и всё такое прочее. Мы даже обменялись под конец телефонами и я сказал, что подумаю приехать в мае -- но вряд ли, всё-таки очень трудно без машины туда добираться.

А забастовка, написала мне caco3, закончилась, и я мог бы и не перестраховываться с автостопом. Ну, что уж со мной теперь поделать.