История стоит особняком от иных наук. Эта разница не вымученная, как, какую, говорят, видел Кант между физикой и химией (заключённую в нематематичности-де последней), а очевидная -- проявляющаяся, например, в существовании фолк-хистори или краеведения. Её знали ещё энциклопедисты: в то время как науки имеют дело со знанием, история имеет дело с памятью (не станем лицемерно заметать эту разницу под ковёр, прикрывшись изучаемым в школе отрывком из сократовых диалогов, где раб якобы 'припоминает' формулу бинома). Собственно, в их время 'наук' ещё никаких не было, а была философия, к которой история не относилась.

Это я к тому, что вроде бы твиттер-юзер letopisi_rus нашёл косвенное подтверждение одного из фактов Иоакимовской летописи -- которой, разумеется, в физическом виде никогда не существовало, и все содержащиеся в которой факты тем не менее 'правдивы', в той мере, в которой вообще может быть правдивым факт про прошлое.

Наш Джон Ди это Татищев; Иоакимовская летопись -- это кристалл не открытого ещё крокоита, в который он всматривался в своём Екатеринбурге в промежутках между сожжением возвращавшихся в мусульманство башкирских выкрестов. В истории Татищева -- от одного из героев 1730 года, выдвинувшего менее радикальный, и вместе с тем менее аристократический проект конституции, чем князь Голицын, докатившегося до жестокого карателя, видна горькая карикатура на разложение Джона Ди, которого его енохианская болтовня разъела не хуже испарений горнопромышленной щёлочи. Обоими двигали их чувства к государыням; но подобно как Анна -- не Елизавета, а шутовская свадьба -- не Двенадцатая ночь, так же и чувство Татищева к Анне было не алхимической любовью, а какой-то бюрократической санитарной брезгливостью, вогнанной в монструозную, сибирскую форму кровавой пены столетних раздоров, которая русским почему-то кажется сродни любви. 'Эта история ещё ждёт своего барона Мюллера сгореть в своих новых печах' -- хотел я было написать; но думается мне, что лучше не надо.