4:45PM
В развитие темы перемещения по изнанке мира.
Живя пыльцой среди планет
я кислой памятью монет
свои наполню вздохи.
Деревьям неба глубину
не одолеть, высоким.
Но голубую эту взвесь
лизнёт закатом,
и ночь продолжит свою месть
фотопаратам.
Я починил экзоскелет - свовсем как новый,
и тут на связи командир:"Вы знайте, Лёва,
мне не хотелось прерывать..."
-Так и не надо,
и по щеке как белый шум ползёт в нирвану.
А мне бы только долететь до Магеллана,
где облака, где уголь, медь, маис и амбра,
где шум колёс, где гул аллей,
и лип цветы и акварель
по паппилярам.
Я трачу всю свою парчу
на крылья, если захочу,
я глажу волосы комет,
краду сиреневый их цвет,
и через миллионы лет
они мне снова снятся.
И высь качается едва,
и даль едва несётся.
Я крашу проволку орбит
и вижу, как небесный кит
в утробе прячет солнце.
Ночи я, словно большой кошке,
с аэростата бросаю крошки
и они обращаются внизу огнями,
взлётными полосами,
курносыми девчёнками,
жующими жвачку,
жирафами, окружившими бабочку,
пыльцой, золотой и невозможной.
Я даже могу разглядеть себя,
курящего сигареты "Друг" на лоджии,
и так продолжается,
покуда выдерживают ткани и вещества,
продолжается, пока не разойдётся небо по швам,
вспоротое неумолимым утром.
Я курю на лоджии сигареты "Друг"
и смотрю, как тает небесная Брахмапутра,
нахожу на крыльях бабочки остатки золотой пыльцы,
и, порою, тычинки и пестики.
вчерашний день прошёл в трудах:
я повстречал зулуса,
из Мозамбика он привёз
ручную хаябусу.
наверно, он какой какой-то фрик
и мимики не шибко,
- да где он, этот Мозамбик, -
подумали мы с Лидкой.
зулус её закутал в шарф,
шафрановую дуру,
поставил лихо на стоп-кран
и шасть в комендатуру.
замёрзли мы и я ушёл,
не попрощавшись с Лидкой,
потом, конечно, снег пошёл
и ночь вошла калиткой.
жду я троллейбус, жду,
внутрь захожу - глянь, а там хаябуса,
я бросился на пол, пачкая пузо
и лапы её облыбзал.
она была зла
и зыркала дико,
и мерно качала - по кочкам -
двуликим,
оплавленным солнечным ветром лицом.
она вышла первой, на остановке ВЦИОМ,
а еду дальше сквозь снежную мякоть,
шершавый, зернистый корябая свет.
к полудню объявят, что на пароме мест нет
и значит опять
спать на раскладушке,
задевая пола доски,
слышать,
как спят рядом сосущие соски,
пружинки легонько звенят.
Набил своё тельце я сладостями:
теперь оно бледное, полное
ходит по тёмной кухне
пятками голыми.
Под деревьями снег к вящей радости,
к священной победе ведёт
луна визгом щенячьим;
в белых палатках женщины с грудью горячей,
в платках, тканям которых завидуют норны.
День непокорный
кое-как между сумерек вдавлен
круглой краюхой.
Я пасть холодильника смелой рукой раздвигаю,
чтобы достать сыр Самсон и понюхать,
и откусить прямо так, без ножа, с краю.
Хлебные крошки, забывшие битву,
на поле спят красно-прохладной клеёнки
под радиоточкой, -
радиоволны, повержены, смяты, свернулись в комочки.
Спит Чебурашка в своём апельсиновом рае.
Когда он проснётся - я буду спать.
Снег растает.
Кромка моря точит камень
миллионы лет/
Дарби, на меня направь ты
старый свой мушкет/
то ли я стал бесноватый,
то ли ты не тот/
приходили вчера сваты,
щупали комод/
Мордой я не вышел что ли,
шкурой тонковат?
ждёт меня в дверном проёме
белый дух - медбрат/
ждёт меня он, безъязыкий,
видимый едва/
в мягких листьях земляники -
красная еда/
ждёт когда считаю пальцы,
ждёт когда заря
розовыми всю посуду/
ждёт меня он зря.
говорить ему не буду -
столько лет прошло,
приручи свою гаруду,
покричи ещё/
я по аэро-родрому
аки по воде/
Дарби, дай скорей мне рому
или быть беде.
я живу в багряной коже
сам не свой средь канареек,
перестань меня тревожить
шёпот маленьких америк,
перестань дышать мне в ухо
пёс ржаной, рождая жалость,
небо будет тебе пухом
небо радостно смеркалось
где громоздкие грохочут
баржи скажешь мне не надо
время заполночь и рано
лить какавовые пенки
в оловянном этом платье
мне бы заново отправить
все ненужные приказы -
разобрались бы по коням
и умчались "эх-заразы",
а на них бы с колоколен
жук смотрел, пуская стрелы
и серебряный покойник
приоткрыл бы рот горелый
я скучаю почему-то
на монетах снег, и память
забирается обратно
на дорогах снова наледь,
на дорогах светофоры
я тебя в таких колготках
не желал бы там оставить.
-Ну, здравствуйте, товарищ Полуясин!
Как поживают Облачные Сяси?
Как, в общем виде, черпают навар?
Каким манером выпускают пар?
И преуспели ль Вы в овеществленьи
отправленных во срок постановлений?
-Увы же мне! О дряблое проклятье
несвязных дней! О, знал ли я тогда,
с каким восторгом принимают города
тебя, когда ты в циркулярном платье,
с каким радушьем щиплют за бока
и подливают сливовой наливки?
Но переменчив свет: вчерашние опивки
в канаву, прочь!..
огнями плещет ночь,
но ни один тебя не принимает.
Под утро отъезжаешь на трамвае,
браня кондукторшу, - и будешь сам броним.
И сладкий дым электростанций гадок.
Тот, кто блуждал в изрядном запустеньи,
поймёт меня, другим тот хлеб не впрок.
Какой тоской разрежен дух селений -
периферии с давних пор оброк, -
с каким упорством тишина повсюду
смыкает фланги, поглощая день,
и призрачные бронзовые танки
теряются меж скатанных полей.
Я воротился в Облачные Сяси,
когда постановленьям вышел срок,
чтобы считать сорок
и запирать под вечер
две теплых папки вглубь и под замок.
Тот, кто подобно мне,
познал предел желаний,
себя же вопрошает иногда:
зачем текут теперь воспоминанья
по венам памяти
как талая вода?
Зачем ничтожно волочатся сутки
и бег домов прерывист и ребрист?
Ужель Вы в гневе, что я Вам отправил
пустой, подписанный лишь только лист?
Я не ищу ничтожных оправданий,
звуча прозрачно, словно клавесин...
-Ну, батенька, товарищ Полуясин,
ну Вы загнули, это просто сплин.
там лисы бегут к земляничным полянам,
белёсые сны облекают туманом
безмерно безмолвно ревущие звери,
их зубы - из мятных они карамелек,
их зубы блестят,
а язык словно парус
и море послушно
и пушки покорны
и ты, доедая остатки попкорна,
ложишься на кресло
как вечер на берег
-кометы летят в направленьи америк -
сипят тихо лисы
и спят великаны.
там тёмной короной
разрезано небо
и белые капли
как сутры в траве
.
Наступает год цапли
Я белая котомка. Я красная слюна.
Я шерсть седого волка. Я жёлтая слюда.
Я синий подорожник. Я чёрная вода.
Я кровь-от кровь-от крови нигде и никогда.
Зелёным перекусом
полощет в пасти нить,
И крошит ржавым плугом,
И снова хочет пить.
Летят кружась лелея
Аллеи в кулачке,
Идут, качаясь, звери
к сиреневой реке.
И каждый тёплый шорох,
И грязно-бурый гул
послышатся и смолкнут,
чтоб раньше я уснул.
по впадине, врезанной меридианом,
пребудет река под сиреневым паром,
прибудет по ней командир-пеленгатор
на сухогрузе "Полоний Предатор"
он тёмные руки выталкивать плечи
положит, качаясь, на череп овечий,
что помнит дорогу до белых излучин
по норам лисьим и норам барсучьим,
но прячут её паутиные сучья
в чернильной воде
и теряют созвучья
молочную нить островных песнопений
он к груше проложит и будет последней
она среди прочих, проложенных прежде
в безлунном и гулком как нёбо промежье
он в супеси, полной разрывов от вишни
найдёт запоздалого в шапочке Fischer,
погибшего осенью, в месяц безликих,
несущих погасшие звёзды на пиках
он саркофаг над ним поставит,
чтоб припадать к его устам
жуки и бабочки не стали
и лязгнет свет и чёрный аист
метнёт испуганную тень
и затерявшись этот день
изъят из памяти, из пальцев
он сядет на сети положит локатор
и будет смотреть, как отдав два гудка
уходит на север "Полоний Предатор"
по впадине, где
поселилась река.
Где волны глодают границы империй,
где птицы грохочут,
где белые звери
в раскрытые пасти впускают пассаты
и рвут их все в клочья,
и тучи косматы
и скалы как сахар
корябают горло
летящих на запад
стальных командоров -
там медленно свет по краям оседает
и крошится краска во впалах трамваев,
и синие колбы мерцающих зданий
вмещают в себя
мириады сознаний.
И пробуя пальцами водные блики,
я чувствую: холод идёт многоликий.
Кажется, что в этой стране всегда время Юй-Шуй*. Дни шёл я, никого не встречая, и оттого позабыл многие слова, а из тех, что остались, не сложить и хайку.
Помня про путешествие Вень-Джао в стране малахитовых львов, спускался я вдоль течения ручья и маленькой реки и вот вышел на берег потока шестнадцати длин пояса. Там видел я странный мост - связан из волос и ивовых прутьев, а на мосту слугу с пустой цюи**, что глядел в уходящую воду.
Мой облик, пропущенный через тьму веток в пути, смутил, видно человека на мосту и не решался он подойти, но и в воду уже не вглядывался.
-Что за рыба водится в этой реке? - спросил я его.
-Только варвары ищут рыбу в проточной воде, - отвечал человек с цюи, - потомки Фао ловят её в озёрах и прудах. Кто ты, не знающий этого?
-Я пришёл из-за гор.
-Разве можно прийти из-за гор?
-Горы отделяют страны, и если не плывёшь по морю, что переваливаешь через горы.
-За горами только другие горы, а за морем другое море, - отвечал слуга с моста.
-Что ж, скажи мне, что за земли вниз по течению?
-Там озеро, где живёт князь Тасон***.
-А за озером? Лежит ли другое озеро?
-Нет, - вынужден был ответить слуга. - Но это значит только, что за этими лесами следуют другие леса.
-Порядок здесь иной, чем тот, к которому я привык в своей стране, - сказал я.
-Разве не один порядок под Небом? - спросил человек с цюи. - И если где-то, как ты утверждаешь, порядок другой, то разве не означает это, что и Небо там другое? Но как возможно такое?
-Но неужели не скажешь ты, что за одним небом будет другое небо? - спросил я.
( Read more... )
У каждой местности своё звучание. Если долго живёшь где-то, этот звук проникает в тебя и медленно, словно солнечный год, поворачивается внутри. Кто-то зовёт этот звук флейтой земли. Вот почему спускается грусть, когда покидаешь место, где провёл много дней.
Я слышал, что каждый из гонгов в юн-ло, что хранится в Бирюзовом дворце, звучит как одна из местностей Империи. Поэтому откуда бы и куда ты не отправился, всегда можно перенестись в живущие в памяти места, ударив в нужный гонг. Но разве звуки определяют пристрастия одних лишь людей?
Фай-И полюбил утиные груши, что растут у озера Пянь-Ду. Я Ли, грушевые деревья, так плотно окружают этот водоём, что никакая другая растительность не допускается к воде. Отчего это так? - задумался Фай-И.
У озера живёт мальчик с матерью. Раз в несколько дней мальчик ныряет под воду и звонит в колокол, который со времен Белого Императора поставлен там. Звук этот радует озеро и оно благоволит к Я Ли.
-Если бы колокол издавал другой звук, росли ли бы вокруг деревья иные? - спрашиваю я себя. Мать мальчика жалуется, что пчёлы, которых она держит, плохо переносят такое сухое лето. И, правда, ночью я видел, как одинокое облако прошло меж звезд - словно язык, облизывающий зубы от жажды.
-Я иду на юг, - говорю я Фай-И. - За перевал и дальше.
-Слышал, что на границе стоят чудовища, которые не выпускают никого из Империи, - замечает Фай-И.
-Правда? - спрашиваю я его в ответ. - Или, может быть, они не пускают никого внутрь?
-Хм, - говорит Фай-И. Я думаю, он не прочь был остаться у озера утиных груш, но продолжил путь моим спутником. Отчего так? Полагал ли он, что спит сейчас и во сне проливает слёзы, а, проснувшись, будет танцевать в траве? Я знаю, что давно уже сижу в лодке, что плывёт во впадине промеж освещенных лугов. Но речь воды словно веревка на пояс - перебираешь её - и нет ей конца. Ищу ли звук земли, неведомый прежде или места, где звука не будет вовсе? Дыхание неба беззвучно и всё же мои ноздри чуть шевелятся.
На подошве горы - заброшенный дом. На циновке лежит торговец деревьями с пиалой чая на животе. Он долго может не дышать.
-Я как тот человек, что уехал из Юэ сегодня, а вернулся вчера, - говорит он про себя. Но почему он хочет перебраться через перевал, не говорит. Порой беспокойство заставляет дышать его чаще и тогда он вынужден снимать пиалу с живота. Думаю, он боится Стража Перевала. Фай-И возвращается с абрикосами и погонщиком в пыльной одежде - так, во всяком случае, одеваются погонщики. Он тоже собирается на ту сторону.
-Боишься ли ты Стража Перевала? - спрашивает торговец деревом.
-Я, Ко, сокрушу его! - кулаки погонщика очень малы и лишены волос.
-Какое рвение! - восхищен торговец деревом. - Быть бы мне хотя бы вполовину таким храбрым.
Зачем погонщику нужно через перевал? Разве закончились в Империи дороги?
Закончились ли они для меня? - спрашиваю я себя. Уже давно ночь,
а наутро Фай-И находит Ко, ушедшего засветло, с разбитой головой выше по склону.
-Печальный конец, - говорит торговец деревом. - Кровь, пропитавшая пыль.
-Там, на перевале коварный ветер. Но он никогда не спускается по склону с этой стороны, - сказал я.
Позже торговец наливает нам чай из жуков-топотунов.
-У меня есть орех дерева Сяй-Шу, - сообщает он. - Говорят, что каждый, кто съест его, обретёт силу, достаточную, чтобы вытянуть из земли корень столетнего дерева.
-Что ж, - говорю я. - Если это так, то на перевале ничего не испугает такого человека.
-Да, полагаю, сила, заключенная в орехе дерева Сяй-Шу, одолеет силу стража перевала, - и мы трое смотрим на орех, который он достает и кладёт на тайл южного ветра, и я задумываюсь, случайно ли это забытый тайл или нарочно положенный торговцем.
>
Интересно, что существенная часть документации периода до коллапса, которую не удалось уничтожить, была исследована с целью провести корреляцию данных между старым документом и документами А, В и С. Однако выяснилось, что такое сравнение мало что даёт. Старый документ мог в одних случаях строго соответствовать одной из версий, либо же его данные отличались примерно на одну и ту же величину от данных в новых документах, либо же отличие с одним из новых документов существенно превышало отличие от двух других. Поскольку старые документы были по большей части разрозненны, потеряны или недоступны, не было возможности сформировать из них годный для обоснования производства кейс. 
Данная идея (см. предыдущий пост), как полагает доктор Т.В. Пеплейн в своей статье "Коллапс геоинфосферы: отправная точка", стала основополагающей в проекте "Шелест, рождающий ветер", итоги которого привели к печально, по мнению доктора Т.В. Пеплейна, знаменитой "Ошибке Трезубца". Доктор предложил свою версию исчезновения научной литературы. Прежде всего, библиотеки были переведены в управление университетов, где, благодаря скрытой поддержке приверженцев "Шелеста", в течение нескольких лет была произведена ревизия каталогов, вслед за которой последовало и действительное уничтожение больше не числившейся литературы. Поскольку проект был глобальным, система перекрёстных ссылок на статьи и монографии пошла кругами по воде, что и вызвало появление мифа "мультиплицирующейся литературы" * (в других странах "эффект книжного грибка"). Работа с патентными бюро, а также с фирмами и корпорациями, по природе своей деятельности хранящих техническую документацию, в период "мягкой национализации"** была проведена достаточно успешно. Стандарты перехода к исключительно электронным версиям такой документации были внедрены и принесли ожидаемый эффект. Оставались лишь частные лица, по роду своей научной принадлежности связанные с представляющей для проекта ценность литературой, а также те, кто из сентиментальных чувств хранил архивы своих уважаемых в научных кругах родственников. Эти архивы покупались, поджигались, выкрадывались.
В странах же, где "Шелест" не набрал своих сторонников, были проведены соответствующие точечные бомбардировки.
Автор идеи информационного катастрофизма. В своем ненаучно-фантастическом рассказе
"Бьются волны о скалы,
ведь больше они
ничего не умеют"*
следовал заключению, что мировая экономика, подчиняясь определенным пульсациям, сокращается и расширяется, причем периоды сокращения короче, чем периоды роста (была приведена метафора с огромной тянучкой, которую нужно растянуть и разрезать на палочки). Бас Кара предположил, что достаточно неприятные периоды сжатия (которым "соответствуют" войны, социальные потрясения и снижение темпов роста населения или его абсолютной численности) могут превентивно и искусственно вызываться в результате контроля над объёмом и качеством информации, которая необходима для функционирования хозяйства страны и мира.
Мы любим вышивку ковров
и любим ряску наводнений,
среди весенних песнопений
теряет ящерица кожу
и щурится на небо ёж, и
никто не скажет до чего ж хорош ты
пусть и не досчитавшийся зубов.
Чем дальше - тем отчётливей дорога,
зелёный луч теряет расстоянье
и на податливом заоблочном экране
цветные полосы завистливо гудят,
я пережил и этот листопад,
и прошлый, и совсем давнишний,
и отчего-то рад,
что город Волгоград
лежит ещё южнее, ещё ниже.
Его мы тоже любим - так и быть,
забраться в лодку - можно и доплыть,
но для чего - придумать не судьба.
Стареют понемногу острова,
морские котики облизывают камни
и медленно, как старческие капли,
сквозит сквозь кальпу осознанья серп.
Ещё мы любим мятные конфетки,
и запечатанную плёнку, и салфетки
в виде лисиц и разных птиц,
и гладиолусы и чайник из Шанхая
(наверное)
но больше я не знаю
что ещё. Похоже, это скверно.
Да, кратеры в лунных морях темны,
а водомерки необыкновенно
оживлены. - Их тоже любим мы.
Navigate: (Previous 20 entries)