hronos

bulle

дядя дядя
повернись к лесу передом
а ко мне задом
срочно необходимо прочесть
всенощную
иначе им не уснуть
пойми же ты наконец меня

in Tabor

пришел наш цыганка
и от грусти
снес огромные яйца
страуса
и
просит меня
просит
просит
научить его
кататься
на велосипеде
по горным спускам

ну что ж говорю
цыганка
(не отказать же!)
садить
и поехали
но если мы
разобьемся
пообещай мне
цыган
что нагадаешь иную
судьбу...

Дом ли?

В нашем подъезде, к счастью ли или к несчастью, проживает подавляющее большинство ребят, то есть особей мужского пола. Кто-то из них, наверное, занимает какой-нибудь строгий пост, другие активно посещают детские сады и школы, на долю остальных, мне кажется, выпадает тяжкий каждодневный труд и битье немытой посуды (это в случае, если семьянин устал и выпил с коллегами лишнего), ворожба над клиторами дам, воспитание и поднимание на ноги случайно или нет рожденных отпрысков (бабушка употребляла более высокочтимый термин «спиногрызы», от чего ее теперь и нет, видимо). Что же касается меня, то здесь мое внимание мало что привлекает и, надо признать, практически ни что не заботит; так как пишу я практически постоянно — днем и ночью, спортзал не посещаю, с местными поварихами не вожусь (только с ворами), в общем – веду размеренно-слаженный--криминальный быт: иногда мою посуду, много курю, сплю мало, затираю пол, улыбаюсь (если придется), мастурбирую, краду только брошки и комнатные растения, поглядываю за пластиковое окно и мечтаю завести собственного жирафа с большой попой, не смотря даже на то, что в подъезде, помимо страшных мальчишек, на стене еще красуется интересная, быть может даже подрывающая какие-то там правовые основы, надпись: «Менты тоже дрочат» Все это мало заботит меня. Я несу медный крест, и мне легко легко легко

Новости

Как сообщает агентство новостей: в Сыктывкаре, увлекшийся компьютерной игрой школьник не заметил вора, пробравшегося на кухню через балкон, где съел весь борщ, приготовленные к завтраку бутерброды и курицу; после чего изъял из холодильника всю дичь и скрылся. Спустя некоторое время школьник, решив отобедать, направился в кухню и обнаружил пустыми холодильник и посуду, оставленную немытой. Мальчик, как сообщает все то же агентство, попросту сидел в наушниках и не смог расслышать ничего подозрительного, а после обнаружения мною описанного, немедленно сообщил в местное отделение внутренних дел. Сотрудники задержали грабителя по горячим следам в своей же квартире, когда тот, будучи пьян, собирался приготовить похищенное. Им оказался известный всем работник местного педагогического колледжа

Сделал вывод:

Движение от земли к небу, от неба – к бескрайней земле. От героини к герою, среди которых – сердце в кузнице, холод и камень, удерживающий на своих хребтах то редкий, то широко распахнутый, как рубаха портного, лес; населенный трепетом и оленьим дыханьем. Именно там, среди нацеленного на смертельно опасный поворот взгляда, среди убегающих горных рек и высот, на берегах зимней тоски и зимнего счастья, распростерты морщинистые тела тофаларов, постоянно отрекающихся от смешанного заката и никогда не меняющегося рассвета, как будто специально обходящего судорожные окна жилых помещений, за которыми отсутствует элементарный фундамент и берет начало простая цитата: «Тишина – самый громкий крик». Именно этим криком, словно лакмусовая бумажка, и пропитана вся кинолента гениального литовского режиссера, оператора и сценариста Шарунаса Бартаса «Нас мало», вышедшая еще в 1996 году. Таково видение и такова палитра красок в глазах «хроникера», руками которого был направлен объектив видеокамеры в – казалось бы – уже запущенные им же самим рейсы

Инсталляция беспорядочной жизни

день как день ночь как ночь (никто нас не балует): промокшие на дожде стулья, одежда, двухуровневая кровать, несколько фальшивых банкнот, подушки да волосы, сквозь которые то и дело проступают головки гвоздей "в решеточку". "скорее фотографируй, а то не успеем — его увезут" а нам вставит папик, и вставит по самые гланды, как только узнает

In the wind room

пока я спал
мне на спину уложили
мертворожденного
самца

и тут я подумал:
что он
постоянно моргая
глазками
говорит мне: "люблю" я
люблю

со сна опомнившись, вспомнил, что еще три года назад, когда осень только-только пускала свой сумеречный сок, я таскался с каким-то мутным (под спайсом) пацаном по Лиговскому проспекту в поисках отеля класса "пиздец", чтобы скоротать ночь и поебаться втихую, но не смотря на мое желание и усердие, не глядя дождю в лицо, парень-под-спайсом громко хрустел чипсами и наносил удары в ебло и грудную клеть. p.s: до этого мы обычно -- как он выражался -- взрывали двери парадных и совершали свои дипломатические дела именно там; до рассвета, до первого загнанного в тупик маршрутчика из Узбекистана

in the window

Между мной и тобой большое количество знаков препинания: в комнате. Под матрацами и подушками лают псы. Эта ночь, несмотря на присутствующее настроение, оказалась короткой и, одновременно, чрезвычайно длительной – как багряная полоса горизонта, вытянувшаяся за окном. Вчера, когда днем отключили свет, мы вышли на улицу и заняли соседское крыльцо, обветшавшее и поныне срывающееся на скрип. В карманах брюк я нашел лепесток, подобранный в парке недалеко от дома еще прошлой осенью, зашел за угол дома, раскрошил его и положил под язык, чтобы прочувствовать горечь. Но нет ни горечи, ни даже горчинки, способной так или иначе вызывать рвоту, избавляющую от всякого содержания. В действительности все наоборот: книга, домашняя гусеница и чехол, брошенный на чердачном помещении, где я, преодолевая свой пубертатный возраст, так часто воздевал руки к верху и просил мать, каждый день исследующую замочные скважины, принести мне мороженой ежевики. Между мной и тобой — в поезде – движется двуглавое насекомое, пассажиры толкаются и плюются, ты начинаешь нервничать, заходишь в помещение для испражняющихся, открываешь окно и дышишь дышишь дышишь, без малейшего намека на ясность, освежая в памяти естественным образом выношенное воспоминание о молчании; в период, когда между нами стоит кто-то неловкий и говорит об обратном. Пока я, знаком вопроса, лежу на крыше, спиной на скорлупе от грецких орехов. Совершенно один и думаю: нет сигарет

single day

Вот и пришел тот замечательный день, когда мне пора купить и установить новую елку, вынуть игрушки из запылившейся антресоли: золотые яйца, шишечки, стеклянных зайцев и кроликов, обитающих еще, помимо прочего, в нижнем отсеке дивана. Достать и не удивиться маске. Взять совковую лопату (она, кажется, затерялась где-то в тетушкиной кладовке) и разъебать всех этих хрустальных дедов морозов и маленькую – с мизинец – снегурочку. Выбить имеющиеся в квартире стекла и вырвать балконную дверь «с корнями», потому что последняя, как я недавно стал за собой замечать, постоянно скрипит и мешает мне вслушиваться в радиовещание осени, как это делали, например, Александр Сергеевич Пушкин, Стендаль, Марина Цветаева и даже сам Леонид Ильич Брежнев, чья физиономия вот уже который день не сходит с экрана моего мигающего монитора: установлена как в музее. Мама говорит, что он смахивает на алкоголика с вполне себе ощутимой харизмой и маленьким, как она тут же смеет предполагать, пенисом

island

лес мой – ты смерть моя и игла моя
в проеме которой
я – истонченная
мокрая
от всеобъемлющей непогоды
прибрежная нить

он – час, за который мой лес опустеет

Floating the cerebellum

Возраст: 35 лет, лицо впалое, тощее, руки трясутся и больше напоминают культи, так как основная их часть, а именно нижняя, скрыта под длинными рукавами, касающимися самого гранитного пола, голова чуть крупнее обычной, ноги дряблые и тоже, как и руки, судорожно трясутся, волосы темные, глаза ерзают по сторонам (как будто они и в самом деле сообщающиеся между собой сверчки или радиоволны), рубашка красная, брюки приспущены ниже колен, ботинки – при всей своей слаженности и блеске – загнаны перед приемом под стол, наручные часы сообщают о времени золотым рыбкам в аквариуме. Психолог, всем своим видом напоминающий разве что психопата, обитающего в доме на выстеленной керамической плиткой опушке, взывает к Господу. Сердце мое молчит. В кабинете, кроме лифта и резиновых кукол, находится лифт; им можно воспользоваться в случае нападения с целью изъятия лака для волос, купленного мной и затянутого в целлофановый пакет на голубином рынке. Графины с водой бренчат и дергаются. Метеорологи, вооружившись микрофонами, за день до посещения, сообщали о штормовом предупреждении в области клиники. В окно, расположенное на южной стороне коробочного кабинета, врывается жирная чайка – черная, с острым клювом и вывернутыми набекрень лапами. Я набираю номер личного сутенера, закуриваю, толкаю доктора в чугунную ванну, в которой он перед уходом домой омывает ноги, и выбегаю на длинную улицу. Слева от меня высятся пальмы и шелестит одинокий тростник, сквозь которые я узнаю тела римских правителей со вбитыми внутрь головами. Телефон абонента занят.

file

Под окном стояли и колотились: то была бабка Зина, пустившаяся в бега от Мужа рецидивиста и ее собака Хулли, кличка которой постоянно, стоит лишь мне о ней упомянуть, срывается с языка, словно овчарка, загнанная в вольер и добывающая себе спасение. Бабка, какой бы странной и возмутительной с виду она не казалась, в старые-добрые времена, когда я и моя младшая сестра Людка ходили на горшок, работала прачкой, где умудрилась снискать себе прозвище «Напильник». Так ее во дворе и кличут теперь – «Напильник». «Напильник», иди сюда, «Напильник», натопи нам печь, «Напильник» отвари кислых щей, «Напильник», скажи «Иди на хуй», «Напильник», смети со стола, «Напильник», покажи рогатку, «Напильник», дай поиграть с собакой, «Напильник» наточи мои подзалупные камни, «Напильник», пошли на блядки, «Напильник» покажи пизду, заплати налоги и живи спокойно. При муже, при прозвище, при собаке и старой юбке, в себя вобравшей листву. Я посмотрел в окно, помахал им рукой, зашторил окна и вышел на «попиздеть» с соседом, потому как со сна мне было совсем не до бабки и не до собаки. Тот, махая руками как веслами, рассказал мне, что у него де лодку, мотор и кошачью миску украли; и спустя неделю нашли у соседа по кооперативу Васи, крыша которого – сдавалось всем жителям – потекла напрочь. На следующий день, полностью отказавшись от сна, я узнаю от бабки «Напильника» о том, что в нашем подъезде кто-то зарубил себя насмерть, при этом заранее, чтобы не испачкать пол, застелил его клеенками и газетами советского типа. Зарубившим себя оказался обкраденный сосед, имени которого, честно сказать, я так и не запомнил. Спасибо тебе, бабка «Напильник». А бывают ведь еще и дрочевые. Ну, в смысле, напильники такие... совсем как живые.

The school Board

Если бы и на этот раз, в двенадцать часов пополудни, мне пришлось поступать в первый. Имеется ввиду, конечно же, класс; я не позволил бы себе сорвать на клумбе, разбитой прямо у нашей городской мэрии, ни единого цветка. Вместо цветов, шоколада или, скажем, каких-нибудь Тульских пряников и печенья, я подарил бы своему школьному учителю вполне устойчивый стул, чтобы она, совсем бедная и уставшая нарезать петли по городу, пришла в класс, спокойно села своей жопой на бирюзовый стул и больше никогда не падала в обморок перед доской при виде фарфоровых пони и канделябров. Учеников же, скорее всего, я бы просто, по парам, за ручки отвел в зоопарк, запер бы их в клетке с бурыми (о которых так часто стали упоминать писатели и поэты) и сделал бы свое первое и, без сомнения, наилучшее селфи на долгую и вечную память

К макам не ходи

приснилась заснеженная головка мальчика выглядывающая из того самого нераспустившегося мака. глазки черные, маленькие, совсем как у рыбешки, наблюдать за которой мне приходилось в далеком и, наверное, как и для каждого, уже неминуемом и даже остросюжетном детстве. такие глазки торчали из-под жирового слоя, покрывавшего застоявшуюся на морозе уху, сготовленную, как и любила моя бабушка, на чугунной сковороде. разговор с мальчиком не сказался длительным, а точнее сказать — разговора не состоялось вообще. он немного осунулся, прищурился, сжал губки в лиловый пучок и скрылся. после этого на деревне повесились все дети, имена которых начинались с корня Мак. а ведь я так люблю эти цветы... и эту самую редкую тайну

William &

В прозекторской напротив стояли стаканы и продавались сиамские близнецы. За копейки. Прозрачными оставались тюль и пара лакированных туфель, брошенных кое-как в угол, где еще совсем недавно можно было сидеть, разрезать страницы Азубки и сосать причудливый chupa-chups, доставленный тебе в качестве успокоительного почтовым служащим, из сарая которого теперь доносится слабый и такой омерзительный стук металлических кастаньет. Сам же конструктор, чьи протезы теперь ты таскаешь, отлично жонглирует сморщенными яйцами Уильяма Берроуза и орет во всю его пасть: «Джоан, выруби ёбаный телевизор, погаси этот ёбаный свет, отхуярь её наконец телефонными проводами, достань ружьё и найди уже, черт тебя поеби, эти высранные поэтические сборники; иначе – ты знаешь – я не заставлю себя долго ждать, приползу на четвереньках, вобью в твою сраную глотку гвоздь и вышвырну тебя к хуям на помойку вместе с твоими блядскими погремушками, вилками и расческами» В кабине лифта черным по белому: «Не поминай имя всуе» «Соединённые штаты, пожалуйста, дождитесь ответа оператора, наш беложопый специалист ответит вам в течение трех минут» Рации рации рации. Сухие фонтаны. Болотная площадь отлично просматривается. Сверху и снизу. Поэтому сегодня мы остаемся дома и за город не едем. Во избежание «Не делай меня несчастным. Мне и так нелегко» Все наши спальни кричат цветами

Аll letters to

На полу среди квартирного сада загорают двое туристов. Один в белом, другой – с глазами зелеными и в тазу. Около черного лежат, как ни в чем не бывало, щупальца и маслина. В мире, впрочем, как и всегда. Вне. Собираются и размыкаются цепи, исчезают виды и пропадают телефонные номера, занесенные в подвешенную к потолку тетрадь, чтобы она, если ей вздумается, не смогла уже улететь. Отсюда. Детский костюм в горошек, сандалики, чепчик и руки полные земляникой. Мама спрашивала тебя: «Сынок, что ты здесь делаешь, как дошел?» «Стёклышки перебираю, ручки порезал, костюмчик запачкал, а привели сюда белые ночи, стрекоза и комарики» «Вот, возьми, понеси конверты домой и спрячь, завтра придет старуха, ей и отдашь. Только не разворачивай» За газовой плитой должен быть вентиль, в плите – улитка, осьминог, щепа и твой медиатор. В твое отсутствие им некому пользоваться. Кран открывается, дверь закрывается, пути выхода газа целиком перекрыты. Осталось, впрочем, скромно отужинать, выпить красного и не успеть заболеть. В смерти. В лодке. В водах реки. До захода в музей быка, чей внутренний мир давно уже поредел и стянулся узлами, развязать которые не смогу даже я. П р о с т и. И больше, пожалуйста, никогда не оборачивайся

Sandy wells

«Хочу» говоришь. Молчать. Между мной и тобой — она, электрическая развязка, своими концами уходящая в стенное отверстие, где поселились патроны, карандаши и медицинские принадлежности, оставленные тобой еще накануне ареста. Тараканов нет. В баре «Сентиментальные слёзы» табачный дым занимает правое легкое, левое специально отведено под цветник: ирисы гвоздика жасмин листья бананового дерева. Смешно и оправдано. Голодный бармен, перевалившись через стойку, пытается словить дикого кролика, бегающего за рассыпанными по бетонному полу синими бусинками. Рубашке недостает трех пуговиц. «Водку с лимонным соком, пожалуйста» Серьга закатилась. Под. И не тебе её, скажут потом, искать. Посмотри вон на этого уродливого мальчишку: одна рука длиннее другой, ноги в разные стороны, член завернулся в рогалик, глаза интенсивно бегают, как у дворового выпивохи или офисного наркомана. Обязательно станет пидором, не сомневайтесь» Возвращение со встречи оказалось легким. Нет больше города, нет линий и переходов, нет ветра. Сухие каналы, магазинные вывески, гость. «Пожалуйста, оставьте пальто в коридоре, и проходите» Заходит, кладет книгу на лоб, заряжает свой пистолет и стреляет. Ты умираешь в лесу. Окровавленный роман Набокова лежит в холодильнике. Завтра же пришлите уборщика. В вашей квартире грязно и одиноко. Пока

A. time

Принеси «рыбу-меч» на их заводской склад. И унеси обратно кожу дельфина, против которого играло и все ещё продолжает играть течение времени, явившее себя в волосах туземца. Остриженные никогда больше не встретятся на лугу, не коснутся друг друга там, где совсем недавно, кажется, пожилая семейная пара разнимала змей, вцепившихся в «от тебя доставшееся лицо пустыни» Из него потом, насколько я знаю, наши знакомые, хорошенько промазав глазницы мёдом, смастерили «ловца снов» и повесили над колыбелью, которую мне теперь, как бы я не пытался, не удается найти. В памяти. Храмовые шары создают видимость. Нет движения. Каждому. Вброшенному в совиное дупло. Младенцу перерезали связующую пуповину. Зрелище (о таком допустимо говорить лишь в письме) не из приятных. Лица прохожих переливаются. И твое теперь, кстати, тоже. Сквозит. Мне позволено говорить с ним перед каждым уходом. Во сне. Рано утром. Пока мой сонный куратор движется по прямой. Мимо Финна и Джейка

Glow
(посв. строению напротив)

Российские туристы засолили грибы в номере элитного Швейцарского отеля. Стол сервирован. Служащий почтового отделения спешит высказаться не употребляя глаголов. Картины падают и рассыпаются на руках. Оставшиеся части уносит река. В детстве нас не научили стерилизовать банки, вынимать потроха, складывать книги стопкой и зашнуровывать рот. Другого, образующего себя по соседству, во взрослой жизни не обучили собирать журавлей из риса и рисовать мандалы; поэтому он, разувшись у порога, проходит в комнату и видит одни квадраты. С течением времени. Говорят. Привыкнешь. Ходить. По иным плоскостям. На противоположном берегу живет папа и свечка. Местные жители, не раз наблюдая за ним сквозь мамины ребра, сообщали мне, что вот уже ровно год из его бока растет костяной камыш, капает ртуть и исходит дым, похожий на тот, который мы наблюдали на стрельбище, проводившемся в квадрате № 31. Минуя одну парадную непременно оказываешься в другой. Там проходит мой день рождения. Без выебонов и растянутых флагов