дородная девушка белобрысая
стоит у прилавка, скучая
глаза её юркие рысьи
цвета спитого чая
скользят по прохожим уныло
сквозь тонкий налёт матовый
бегают пальцы по плоскости
меряют трещинки живо
меряют капли времени
меряют дней расстояния
просчитывают состояние
ноги, несущейся к стремени
измеряют прорех диаметры,
что мышами в мешках прогрызены
сыплет зерно на пол
полирует камней лысины

Некий стих, оригинал которого я не видел.

Король саксонский собирал фарфор
И одержимым стал на этой почве
Настолько, что и гвардию свою
Берлина королю сменял на кружку

Пять сотен молодцов вооружённых
Верны как псы и все храбры без меры
За голубую глину из Китая
На службу в Пруссию навечно отданы

Пятьсот солдат - не мальчиков безусых,
А боевых товарищей лихих
Нет большего безумства, чем решиться
На этот шаг, подумаете вы

Века прошли, уже и нет в помине
Ни тех солдат, ни даже их имён
Фарфор старинный крепок и поныне


( подстрочник )

В небе - куда ты ни ткни - попадёшь в середину
Мир, протрезвев, поскучнел и стал магазином
Подземные люди глядят на земных, их ухмылки
Переполняют голов кочаны и копилки

С севера льдину в подарок несут королеве
Тридцать три волка. В её августейшем чреве
Святая мокрица, зачатая ночью безлунной,
таится
И уховёртка глазастая водит махровой ресницей

В ящике страшном и странном осенняя сырость
Мёртвой водой как отравой невидной разлилась
Вот ещё пара минут и начнётся потеха
Праздник рождения века безумного смеха

Разваливалось лилось отдавалось в ушах
Глаза мои в ладонях и малиновой крови
Меня здесь больше не было я умер вчера
Ребром застыло блюдце на столе
На счёте три
Во множестве единственное верное моё
Которое не я не он рассыпалось на ветках
Звучание чернеющей бумаги под огнём
Разрыв линеек прокажённых гибель клеток

Произрастать и виться по невидимой оси
Размахивать ненужной и неумной головой
И кто-то очень слышимый наружу изнутри
И кто-то очень бережной и ласковой рукой
Возьмёт тебя за шиворот и скажет всё, пошли
Пора домой, пойдём домой, совсем домой.

В потолке провертели дыру постоянным взглядом
Ты лежишь на полу и тебе ничего не надо
Ты как капля, mein Freund, ты как капля на старых качелях
Параллельные мысли, святые цветы и густые ели

Может быть неверной подругой и верной блядью
Оставлять ничего попрощаться у каждой кровати
И поэтому мы, то есть люди, повсюду братья
И поэтому ты на сегодня не знаешь боли

Я наелся песку, откусив от собора химеру
Добрый Дюрер из космоса кролика нежно погладил
Шут, пропойца, шиза и садист, безусловный гений
«Всё проходит» шептал, я не помню как его звали

Ты остался один в переполненном знаками городе
Подпирать головой математику здешних строений
Что-то сдвинулось с места, теперь удивлять археологов
Мы начнём еще в прошлом чертить меловые тени

Вот начало зимы проворонил, не будет снега
Неудавшимся опытам тоже не будет счёта
Торопливый рассказ о вселенской любви до гроба
Алгоритмы хождений за кромку рассвета моря

Ничего, будет время и место - отменят деньги
Мы станцуем у выхода в рай свою карманьолу
За окном темнота, только слышно – идут дети
Дети снова идут по своим нелюбимым школам.

Если выйти из моего дома и повернуть налево, а потом ещё налево, вдоль таких же домов, что и всегда, то попадёшь в Т-образный треугольный водоём асфальта, откуда можно пойти на две стороны и если выбрать направо, то можно увидеть или не увидеть большие, в человеческий рост, окна.
Когда-то, гуляя под кислотой по городу, я впервые их заметил. Этими окнами глядит на стену противоположного дома помещение, обитое чёрной материей, а на подоконниках стояли куклы. История подоконников, мимо которых мне приходилось тащиться, дефилировать, проходить, проползать, пробегать и вообще как-то жить длинна, поэтому о котёнке в окне салона тайского массажа, с которым я дружил через стекло, пока его не забрали, или о китайских болванчиках и четырёхугольных фарфоровых кошках, машущих механической правой лапой, или о Ганеше, весёлом Ганеше со свастикой в витрине индийского магазина, розовых подсвеченных окнах проституток и добропорядочных окнах квадратных людей со знаком качества на телевизионном лбу я расскажу в другой раз, а может быть и не расскажу - неважно. Сегодня и ещё долго будет царствовать Юпитер. Глядите на небо ночью, самое яркое и беспричинное тело, перекрывающее своим свечением все звёзды и планеты - это он, щеголеватый и прямой фашизм, бог без отвращения и боли.
В окнах чёрного помещения было много разных кукол: разодетые мыши, представительного вида конферансье с посеребрённым микрофоном, испуганные и суровые шахтёры, вечно ищущие денег, сутулые индийские куклы с непривычными подбородками и длинная женщина с белым лицом и долгополой накидкой изумрудного цвета, про которую я сразу решил, что это - Смерть.
Долгое время я думал об этом месте, ходил мимо него и наблюдал. Исчезли мыши, пропал конферансье, шахтёры разбрелись в поисках лучшей доли, индийские куклы девались куда-то и только дама в изумрудной накидке, отделяя себя белым лицом от ночи внутри и снаружи помещения, всё стояла и стояла, будто все перестановки и нужды кукловодов её не затрагивают, словно хозяева её больше не замечают и представлениям она не нужна.
И вот однажды я, возвращаясь с какого-то праздника выходного дня, подошёл к витрине и стал внимательно рассматривать Смерть. Всё оказалось намного иначе - на краю покрывала покоился прямоугольный ярлычок с надписью Frau Zeit, Госпожа Время.

Всё очень неопределённо.

У господина Сатурна
Багрового цвета котурны
Он как погребальная урна
С прахом своих сыновей

Порог с облупившейся краской,
Столик его правей,
По ножке стола бешено
Бегает муравей

Где-то визжит пила,
И прыгает солнца пятно,
На асфальте собака лежит
С хвостом, как веретено

Зелень поёт вокруг,
Зелень глотает дым,
Жарит воздух костёр
И я оплавляюсь с ним

Домик, как снег, бел,
День вдохновенно слеп,
Крошится мыслей мел,
Лето – как тысяча лет.

no point writing when the spirit doth not lead
a. g.

давай закричим, мёртвый Гинзберг, давай закричим
про Молоха Жующего, про всех не стенающих
про всех закадычных и в прятки играющих
про всю хуйню давай, Аллен, закричим
и про то как я варю винт

про каждую поганую сволочь, что кутается в свои тряпки и молчит
обо всём, о чём ты не сказал в своём Мескалине, ты думал лишь о том
как отнесётся Господь к твоей долбёжке в жопу, а он никак не отнёсся
ему это было похую, братишка, ему было просто похую и нахрена ты это всё
он никак не понимал, а ты в девяностых понял, раскрывший глаза шиваитской ладонью

получается так, что мы унесены куда-то очень далеко и деваться некуда
от пластинок и пепельниц, от игрушек нянек и шестьдесят седьмого года
куда мы ушли? да никуда мы блядь не ушли, всё осталось на месте и мы все остались на своих местах
ты думал, что торчать в ментах куда почётнее чем быть простым клерком, а получилось вот как

у нас, сволочей, слишком много глаз и ушей, такая амуниция как анемоны жалит
и язвит твоё сердце, ничего другого здесь не было придумано, чувак, с тех самых пор
как ты двинул кони. Что ж ты сука помер так некстати, теперь другим за тебя отдуваться
по больничным палатам и другие прелести, пидор ты ёбаный, покойся с миром

Книга рыбой пластается на руке
Оставляет в ноздрях запах песчаника
Тяжестью лёгкой, не восточным пряником
Кружевной салфеткой, щёпотью, собранной в центре
Некоей точки в зависшем над шпилями небом.

Белое карканье башен в просветах
Фонарь волшебный продолжается корабль
Несколько сотен лет плывёт неподвижный
И летает, бескрылый, как сера и киноварь в посуде
Избегая друг друга ищут стеклянный выход

Гуляют голуби под голубым карнизом, зелень
Ползёт по водосточным трубам, серые голуби
Клюют, облита тенью мостовая, прямые
Линии гуляют, запинаясь в промежутках
Часы на солнце в очень древних сутках

Застыли. Над входом утонула роза в камне
Её пониже сад Гефисиманский, рядом
Звезда над пастухами и над полем, над деревом,
Над садом, над скамейкой и над входом
Красивой красотой горит звезда.

Вечер.
Лето от Рождества две тыщи седьмое.