Интеллигенция как интеллектуальный авангард
Гаспаров М. РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ КАК ОТВОДОК ЕВРОПЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ

Было два определения интеллигенции — европейское, «слой общества, воспитанный в расчете на участие в управлении обществом, но за отсутствием вакансий оставшийся со своим образованием не у дел» (слово intelligenttsia в этом смысле заимствовано как раз из русского языка, но на этом парадоксе некогда останавливаться) — и советское, «прослойка общества, обслуживающая господствующий класс». Первое перекликается с русским ощущением, что интеллигенция прежде всего оппозиционна: когда тебе не дают места, на которое ты рассчитывал, ты, естественно, начинаешь дуться. Второе, наоборот, перекликается с европейским ощущением, что интеллигенция (интеллектуалы) — это прежде всего носительница духовных ценностей: так как власть для управления нуждается не только в полицейском, но и в духовном насилии над массами (проповедь, школа, печать), то она с готовностью пользуется пригодными для этого духовными ценностями из арсенала интеллигенции. «Ценность» — не абсолютная величина, это всегда ценность «для кого-то», в том числе и для власти. Разумеется, не всякая ценность, а с выбором.

В зависимости от того, насколько духовный арсенал интеллигенции отвечает этому выбору, интеллигенция (даже русская) оказывается неоднородна, многослойна, нуждается в уточнении словоупотребления. Можем ли мы назвать интеллигентом Льва Толстого? Чехова? Бердяева? гимназического учителя? инженера? сочинителя бульварных романов? С точки зрения «интеллигенция — носительница духовных ценностей» — безусловно: даже автор «Битвы русских с кабардинцами» делает свое культурное дело, приохочивая полуграмотных к чтению. А с точки зрения «интеллигенция — носитель оппозиционности»? Бульварные писатели с их официозной идеологией отпадают сразу; инженеры, профессионально равнодушные к политике, видимо, тоже; гимназических учителей и университетских профессоров, видимо, придется сортировать, вполне по-советски, на «консервативных», обслуживающих власть, и «прогрессивных», подрывающих ее в меру сил (а сколько окажется сомнительных случаев! например, Ключевский, читающий лекции и демократическим студентам, и царскому семейству!);

Так мы невольно включаем в определение интеллигенции еще один критерий — экономическую независимость от власти: тот, кто служит, — уже не интеллигент. А по этому критерию вся система разом перестраивается: отпадают учителя и профессора, отпадает большая часть писателей (Гончаров служит цензором, Борхес библиотекарем, Сеферис консулом), и на право зваться интеллигенцией притязает лишь художественная богема. Когда меня называют интеллигентом, я отвечаю: «Нет, я — работник умственного труда, я получаю от государства зарплату и не имею политических амбиций».

«Свет и свобода прежде всего» — формулировал Некрасов народное благо; «свет и свобода» были программой первых народников. Видимо, эту формулу приходится расчленить: свет обществу могут нести одни, свободу другие. а скрещение и сращение этих задач — действительно, специфика русской социально-культурной ситуации, начиная со второй половины XIX в. Откуда эта специфика? От постоянной нашей особенности — от ускоренного развития русского общества в последние 300 лет.

Разделив «свет» и «свободу», можно попробовать проследить традицию этих форм общественного служения раньше, до их скрещения в русской интеллигенции последних 150 лет.

«Свет» — он всегда привносится со стороны.

если Россия на своем пограничье чувствовала себя культурной колонией Германии, то Германия чувствовала себя такой же культурной колонией Франции; добавим к этому, что двумя веками раньше Франция чувствовала себя такой же культурной колонией ренессансной Италии, а ренессансная Италия — античного Рима, а античный Рим — завоеванной им Греции.

Таким образом, всякое общество оказывалось расслоенным, двухкультурным. Культура низов обеспечивала его стабильность, прочность, замкнутость; культура верхов — динамичность, устремление к заданному извне идеалу, интернациональность. Конечно, такое разделение функций происходило просто в силу того, что высшие сословия были состоятельнее и имели больше возможностей общаться с соседями или читать старинные книги. Россия — не исключение, и даже не крайний случай: во всяком случае, в ней никогда дело не доходило до того, чтобы полтораста лет правящее сословие говорило на одном языке, а управляемое — на другом, как это было в Англии после нормандского завоевания, а на материке — после германских переселений.

Важно помнить, что двухкультурье всякого общества — не только в разнице между динамичной верхушкой и медлительной массой. Есть двухкультурье и другого рода — между духовной культурой и мирской. В Европе оно начинается тогда, когда греческие философы различили два образа жизни: созерцательный, для просветленного меньшинства ( bios theoreticos ), и деятельный, для большинства ( bios practicos ). В средние века продолжением первого стала христианская система ценностей, продолжением второго — светская (рыцарская, потом буржуазная) система ценностей. Между собой они были непримиримы: рыцарская этика требовала убивать, бюргерская — лихоимствовать, христианская запрещала и то и другое. Компромисс, как известно, достигался двояким образом: во-первых, чередованием периодов (шесть дней человек грешит, на седьмой отмаливает грехи), во-вторых, выделением особого духовного сословия, которое молится за всех и тем как бы предоставляет остальным двум сословиям если не право, то возможность грешить спокойно.Когда за средними веками наступила секуляризация культуры, то роль духовного сословия, напоминающего людям о вечном, взяла на себя интеллигенция — сперва в лице ренессансных гуманистов, потом в лице салонных философов Просвещения. Их прямой наследницей и явилась современная интеллигенция — как хранительница духовных ценностей, созерцательного образа жизни, « bios theoreticos ».

Революция 1789 г . и вся последующая серия европейских революций изменила положение и состав интеллигенции. Исчезли меценаты: работникам умственного труда пришлось группироваться вокруг университетов, академий, гимназий, на худой конец жить чиновниками на постах вроде консульских или библиотекарских; наиболее удачливые получают возможность жить только литературной работой, наименее удачливые отслаиваются в богему. Стали стираться сословные грани: в университетах разница между студентами из дворян и недворян сменяется разницей между выходцами из богатых и бедных семей.

Может быть, общественную роль интеллигенции стоило бы определить не словом «оппозиционность», а более широким: «авангард, разведка, эксперимент»? Будучи шире образованной, более динамичной, менее закоснелой в традиционном мышлении, она выступает на первый план в те моменты, когда общество оказывается в непривычной критической ситуации, и реакции накопленного массового опыта не срабатывают. Отсюда и отмечаемая Б. А. Успенским несплоченность интеллигенции (прошлой и нынешней), разнонаправленность ее программ: когда несешь разведывательную службу при обществе, то поиски приходится вести в разные стороны, и чем шире, тем лучше.

Это в равной мере относится и к западным интеллектуалам, и к русским интеллигентам. А дальше начинаются местные различия: западное общество располагает более гибким государственным механизмом для решения нетрадиционных проблем, российское — более жестким; там удается обойтись реформами, здесь на каждом повороте грозит революция.