В нашем политическом языке много слов, этимология которых очень древняя. Одно из них – слово «полиция». Оно происходит от древнегреческого слова «полис», означающего город как особый вид гражданского общежития. Мне уже приходилось не так давно цитировать Карла Шмитта, обратившего внимание на то, что от этого слова произошли три понятия: «политика», «полиция» и «политес». Чтобы увидеть их взаимосвязь, часть европейской истории можно представить следующим образом.

В XV-XVI веках серьезно расшатывается своеобразное политическое единство (которое ни в коем случае нельзя называть государством) – Священная Римская империя германской нации. Формально она еще долго не прекращает своего существования, но фактически на некоторых территориях короли объявили себя суверенами, то есть теми, выше кого не стоит даже император. На этих территориях произошло замирение долго господствовавшей вражды, там не осталось места для ожесточенной политики, то есть враждебного, вплоть до военных действий, противостояния. Политика как (хотя бы потенциальная) война оказывается вне пределов государства. И с этого времени на несколько веков большая политика – это внешняя политика. Внутри государства мир, безопасность и порядок поддерживает полиция. И еще в это время есть политес – придворная игра, с ее заговорами и интригами, но без необходимости принимать серьезное решение, последнее экзистенциальное решение в смертельном противостоянии врагов. Вот где историческое место полиции в такой схеме: оно там, где внутренний порядок деполитизирован. Хотя к этому отнюдь не сводится ни история политики, ни история полиции, можно зафиксировать здесь важный отправной пункт для многих последующих размышлений.

Есть много исследований, посвященных истории полиции и полицейского государства в Европе. Разные ученые смотрят на дело по-разному, но, в общем, понятно, что полицейские меры – то есть меры со стороны законных властей по поддержанию порядка – это одно, а полиция – это совершенно другое. Поэтому даже просто приравнять начало существования полиции к появлению самого этого слова было бы неправильно. Так, в знаменитом труде Николя Деламара (де ла Мара в ином написании) «Трактат о полиции», вышедшем в начале XVIII века, первые полицейские распоряжения во Франции возводятся ко временам Филиппа Красивого, то есть к рубежу XIII-XIV столетий, что не мешает автору ссылаться на времена и страны куда более отдаленные.

...Вот почему уже в XIX столетии знаменитый Лоренц фон Штейн называет такое полицейское государство эвдемонистическим. Полиция связана с общим благом, поддержанием такого состояния, когда, грубо говоря, всем было бы хорошо. Все законы полиции, говорит Деламар, имеют одну цель: общее благо общества. Когда возникало полицейское государство, когда развивалась идеология и правовая мысль, обосновывающая полицейское государство, полицейская забота о благе подданных не казалась пустой декларацией и лицемерием, известно даже, что парижскую полицию, с ее готовностью помогать, кое-кто называл одним из новых семи чудес света. Однако же полиция, с ее заботой о нравах и благополучии подданных, возникла не на пустом месте, а как продолжение тех социально-правовых регуляций, которые были в Европе еще до эпохи больших централизованных государств. С возникновением таких государств, с централизацией политической власти и правовых инстанций обнаружилось, что разговор о том, что такое общий интерес, приводит к фигуре суверена.

То есть суверен, применяющий полицейскую власть ради общего блага, и есть тот, кто воплощает в себе идею общего блага и кто – единственный – знает, что это такое. О ком же тогда он заботится? И не становится ли для него подчинение граждан его власти более важным, нежели выяснение их интересов, потому что их общий интерес выражает именно центральная власть? Вырождение вот такой идеи полицейского государства внятно уже в эпоху Просвещения. Именно тогда, кстати, когда ее на голубом глазу пытаются внедрить в России.

В России со словом «полиция» было связано слово «благочиние». Знаменитый документ Екатерины II, Устав благочиния 1782 года, определяет разного рода средства для того, чтобы поданным жилось хорошо, причем подданным разных сословий; ему тоже свойствен моральный пафос благой жизни, однако, судя по тому, что пишут об этом документе историки, в нем нашла отражение и другая тенденция, которой отмечено в конце XVIII века в Европе изменение в понимании полиции. Говоря так, я вовсе не хочу отождествить русское и европейское развитие или представить европейское развитие как недифференцированное единство. Здесь нужны отдельные сопоставления. Но важно отметить в данном случае одну тенденцию, которая в самом грубом виде может быть представлена так: в понятии полиции счастье отступает на задний план по сравнению с безопасностью. Конечно, здесь множество градаций, и можно было бы сказать, что счастье невозможно без мирной, хотя бы внутренней (в пределах границ государства), безопасности, а безопасность голого физического существования вряд ли будет полной заменой счастью. Но дело в другом.

Есть еще один момент, который особенно внятно проступает, например, в работах уже цитированного мною выше Вольцендорфа. Уже в начале XX века он подчеркивает то, что мы на современном языке назвали бы управляемостью. Полиция – это приводной механизм государственного авторитета. Но есть у нее вторая сторона, говорит он, – это то, что немцы называют «Genossenschaft» и что лишь очень приблизительно, хотя и буквально передается на русском словом «товарищество», только это не товарищество полицейских, а товарищество граждан. В некотором роде сограждане суть товарищи. Они солидарны, они образуют сообщество. Полиция имеет в виду вот эту общественную жизнь. Не одни только высшие соображения государственного авторитета. Не рассуждения о благе подданных, в котором сведущ все тот же суверенный авторитет. Не абстрактные формулы разума, выдающего свои предписания за принципы естественного права, но – в каком-то смысле возвращаясь к истокам, – конкретную социальную и политическую жизнь, с ее группами, объединениями, союзами, традициями, партиями и т.п. А помимо всего, полиция не может действовать по произволу, своему или верховной власти, потому что ограничения заложены в действующем праве.

Мне кажется, что лишь в самом начале XX столетия и только в странах, не затронутых или опосредованно затронутых Французской революцией, можно было надеяться на такое переосмысление полиции. Мыслители этих стран продолжали лелеять надежду, что можно устроить полицейский порядок именно как порядок государства общего блага в новом, улучшенном издании. Это Германия, Австрия и до известной степени Россия, в общем, везде, где, наперекор всему старались удержать представление о большом, народном единстве, по отношению к которому борьба классов, раскалывающая общество, кажется малозначительной. Но и там уже слова «полицейский порядок», «полицейское государство» звучали для все больших масс людей как обозначение того, что принять невозможно. Ведь с давних пор, чем больше расшатывался «старый порядок», тем более массово становилось очевидным, что на самом деле ничего общего у сословий нет, значит, нет и общего для них блага, а есть противостояние классов, которые друг друга ненавидят. И полиция, сохраняющая благодетельный порядок для одних, для других выступает инструментом, при помощи которого угнетатели подавляют угнетенных.

Итак, слова «полицейское государство» теперь звучат по преимуществу негативно. Но социальная логика, связывающая воедино важные аспекты функционирования полиции, никуда не делась. И здесь нам, если только начнем разбираться, предстоит разгребать большие завалы. Ну вот, возьмем хотя бы уже упомянутый сегодня аспект. Что является целью полиции, как бы она ни называлась, а тем более, если ее так все-таки назовут? Поддержание закона и порядка? Но что такое порядок? Законный порядок, скажем мы. Но какой порядок законный? Тот, что установлен законными предписаниями законодательного органа и поддерживается полицией, единственным, кто имеет на это право?

Но возникает вопрос: откуда взялось право самого этого органа принимать соответствующие решения, что является в конечном счете источником права? И не может ли быть так – на самом деле этот вопрос риторический – как это неоднократно бывало в истории человечества, когда режимы, впоследствии признанные неправовыми, антиправовыми, репрессивными, тоталитарными основное количество репрессивных мер оформляли в соответствии с действующим внутри государств, в которых эти режимы приходили к власти, законодательством? Достаточно вспомнить некоторые страницы либо нашей истории хотя бы 1930-50-х, либо истории нацистской Германии, где армия юристов тщательнейшим образом следила за тем, чтобы были приняты соответствующие политически инспирированной практике правовые акты и чтобы потом они были интерпретированы как правовые акты. Было ли это полицейским государством? Работала ли полиция на общее благо? Поддерживала ли закон и порядок? (Неправовое даже по меркам тогдашнего права поведение властей – это отдельная тема, к которой мы еще вернемся).

Подлинно правовое государство предполагает признание некоторых основополагающих прав нерушимыми правами, что заложено в основной закон государства. И если дальнейшие регуляции идут вразрез, противоречат этим основным правам, называть подобное государство правовым едва ли возможно. Полицейское государство в негативном смысле, который оно приобрело теперь, может опираться на правовые и, в известном смысле, юридически безупречные документы, но от этого оно не становится правовым государством. Однако, не являясь правовым, полицейское государство не становится автоматически тоталитарным, поскольку тоталитарное государство характеризуется тем, что не укладывается в ложе той правовой регуляции, которая есть у самого худшего полицейского государства. И это важнейший момент. Огромное количество репрессивных мер тоталитарного государства принимается через прямое волеизъявление и не опосредуется соответствующими правовыми актами. То есть при тоталитаризме право или, говоря точнее, закон по мере возможности строится так, чтобы дать простор для действий репрессивных инстанций, но они не ограничиваются законом и не бывают целиком связаны с тем, что записано в законе. Поэтому тоталитарное государство не надо смешивать с полицейским государством. Можно сказать и так: при самом скверном полицейском порядке есть порядок; тоталитаризм делает самое ожидание порядка хрупким и ненадежным, заклинание порядка замещает отсутствие фактического порядка в экзистенциальных горизонтах ожидания.

Я думаю, что даже по краткому историческому экскурсу можно было видеть, так сказать, социальную ориентированность полицейского государства. Видимо, здесь есть какая-то универсальная логика, хотя говорить об универсальном по отношению к исторической реальности всегда как-то боязно. Ну вот, эта логика предполагает, конечно, определенную степень свободы со стороны подданных, полиция в строгом смысле не нужна для рабов, которыми распоряжаются господа. Эта свобода ограничена устойчивыми обычаями и нравами, а правовые регуляции в конце концов подчиняют подданных суверену, но забота политической власти изначально заключается в том, чтобы оградить подданных не только от последствий собственного своеволия или от преступлений, но и от болезней, разорения, нищеты.

Недаром именно в полицейском государстве усматривали истоки современного социального государства. Только у этого же есть оборотная сторона: представим централизованное попечение не только о том, чтобы безработный получил пособие, бездомный ночлег, а больной – врача, но также и о том, чтобы вредные книги не печатались, вредные учения не распространялись, вредные для здоровья привычки запрещались. И мы получим полицейское государство со всем его негативом. Следовало бы только добавить, что одно не бывает без другого. Баланс запретов и поддержки, вмешательства ради общего блага и вмешательства по произволу начальства – это сложно устанавливаемый баланс. Порой полицейские меры, репрессивные меры перестают быть оправданными как оборотная сторона социального государства. Чем они тогда остаются? Они остаются мерами, которые можно было бы назвать порядком ради порядка и порядком ради безопасности, это очень убедительно, это тоже очень хорошо. – Но только до тех пор, пока порядок и безопасность ценятся ради них самих. А что если – я воспроизвожу тут формулу Марка Неоклеуса – сама безопасность нуждается в критике? Полицейское государство может позиционировать себя как государство общей пользы, заботящееся о процветании, мире и добрых нравах, государство предсказуемого порядка и надежд на добрую и счастливую жизнь всех. Но исторически мы уже знаем, симптомом чего является перенос акцента на безопасность: это симптом меркантилистского выбора, при котором старое полицейское государство забывает о социальных обязательствах и открывает дорогу экономическому интересу, гарантируя полицейский порядок для тех, кто накапливает богатства и усугубляет неравенство. Одни только принципы права тут не помогают, как известно из истории европейских революций. Но даже и это не самое худшее.

Государство, которое не может реализовать себя или не может продемонстрировать себя как реальность порядка, как реальность предсказуемого порядка, не может стать полицейским государством ни в каком смысле. В нем может быть больше репрессий, меньше репрессий, оно может быть более добрым или менее добрым, в зависимости от существующих ресурсов и в зависимости от того, какие меры окажутся более эффективными. Его можно было бы назвать государством ситуативной эффективности или государством окказиональных мер. Эффективность его в определенные периоды может быть немалой, на сами эти периоды обычно коротки.

Наше государство в наши дни не может быть названо полицейским. Да, существуют полицейские учреждения и полицейские меры, и если полицейские учреждения получают новые полномочия, полицейские меры увеличиваются в количестве. Да, до недавнего времени полицейское по своему характеру вмешательство в социальную жизнь дополнялось внятным стремлением к ее деполитизации. Но у нас нарушены или истончены, поставлены под вопрос некоторые важные связи. Это связи между полицейской регуляцией и социальными обязательствами, между потребностью в безопасности и потребностью в справедливости, между насущной необходимостью порядка и ситуативным характером важных мероприятий.

У нас нет той солидарностной общности, для которой создается полицейское государство общего блага, а полицейские меры не обеспечивают того порядка, нужду в котором испытывают жители полицейского государства безопасности. Что же касается права, то у нас хотя и не господствует, но слишком распространено представление, будто право равно закону, а закон есть то, что решил полномочный орган, так что и о полицейски-правовом государстве я бы не стал говорить. У нас нет тенденции к превращению России в полицейское государство, не стоит издеваться над понятием. То, что происходит, намного сложнее.