Почему я совсем не люблю конкуренцию
И всегда не любил. Это совершенно загадочное обстоятельство. Пью себе чай, сбоку говорит реклама по телевизору – все мужчины с рождения… любят конкуренцию…побеждают в борьбе… ищут соперничества… Книжку иную раскроешь – то же. Эта… агонистика. Думаю – может, это меня сломали пытки девяностых годов? Хорошо и приятно так думать. Чтобы тебя этак пытали… А ты – ничего! Ни стона… Ну, об этом можно только мечтать. Нет, с сожалением должен признать, пытали меня как-то тускло, незаметно для меня.

И до тех самых девяностых я тоже не любил конкурировать. Казалось бы, как можно не любить то, чего нет? Легко. Вокруг люди вовсю конкурировали – в очередь первым пролезть, еще где отовариться. А у меня первый позыв безусловного рефлекса – уступить очередь тому существу, которому оно надо. Ну, конечно, кроме тех случаев, когда существо очень толкается – тогда больше хочется дать в ухо, чем уступить. Согласитесь, очень миролюбивая позиция.

И до того я не любил конкурировать. Сколько ни вспоминаю – студенческие годы, школьные – нет, не любил. Что, думаю, за пропасть такая. Отчего же не поконкурировать, если это нормально и даже более того. Всемерно одобряется. Хрен с ним, что это одобряется каким-то «рынком» - прекрасными дамами это сильно одобряется. С огоньком одобряется, и даже на бис. Иной раз и на два-три биса, и на четыре, и… но об этом не будем.

И тут я вспомнил тот фрейдовский опыт, лежащий в подвале детства. Жил я летом у бабушки. Ну, жил себе и жил, кормился при этом. И, по мнению бабушки, кормился плохо. Тарелок не доедал. Несмотря на инерционность старческого мышления, бабушка как-то привыкла к моему недоеданию, и ворчала скорее по привычке.

И тут к нам в дом приехала радость – мой троюродный брат со своим папой. На пару деньков. Брат был меня на год младше, но на полголовы выше и на полменя толще. Они как приехали – бабушка кинулась хлопотать и кормить дорогих родственников. И вообще – обеденное время. И посадили друг против друга меня и этого кузена, поставили нам тарелки и стали кормить.

Дядя мой меня не ругал, но своего хлопца хвалил со сдержанным обожанием – типа, давай, наворачивай, вот, молодец, так и надо. Бабушка не могла наумиляться тому, как хорошо ребенок кушает, и – любя – понукала и меня не отставать. Выстроилась отчетливая конкурентная ситуация – нас обоих хвалили – меня подбадривая и уговаривая не сдаваться, кузена – как признанного лидера забега. Я вскоре сломался и, чувствуя свою вину, вышел из-за стола. Бабушка поохала, виновато поглядела на дядю, сказала что-то насчет моей худосочности – и перенесла внимание на оставшегося за столом едока.

Кузен показывал чудеса. Он поедал уже четвертую тарелку. Он резал батон белого пополам, мазал маслом, и уплетал уже третий «бутерброд» такого калибра. Предложение очередной добавки встречал довольным урчанием и подвигал тарелку к уполовнику. Отец его сиял, бабушка восхищалась – и он купался в своей победе.

А через полчаса минут его прорвало. Хлестало струей, метра на два. Бабушкин диван, накрытый кружевными покрывальцами, бабушкино кресло, бабушкино зеркало… подзеркальник с женской мелочевкой и духами «Красный Октябрь»… обеденный стол – это понятно… шкаф – это он да, дострельнул…

Когда обессиленного кузена уложили на террасе – на свежий воздух, дядя пошел покурить и оправиться от волнения, а бабушка, поджав губы, стала отмывать свою комнату – вот тогда, наверное, я и приобрел неприязнь к конкуренции.