via inphuzoria@lj
В ГАЗЕТЕ "ДЕЛО" САМУИЛ ЛУРЬЕ
НА ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ

Самуил Лурье

Чтоон, собственно, сказал? Практически — все как есть: убийство этойженщины повредило Государству (это, положим, оперативный псевдоним)больше, чем ее измышления. (Подразумевается — подтвердило их, ну прямокак назло.)

То есть объявил жертве строгий выговор, а убийцам— строгий с предупреждением: дескать, услужливый дурак опаснее врага.Себе же поставил, на всякий случай, алиби: как потерпевшему.

Норазговор шел за границей, в окружении сентиментальных западных людей,да еще в самый день похорон. Тут взвешенной оценкой не обойдешься.Акцию обязательно надо было осудить еще за что-нибудь. Помимо и сверхтого, что пользы от акции чуть, а неприятностей вагон. Онсосредоточился и осудил — за жестокость.

Хотя, между намиговоря, мгновенная, внезапная смерть от пули — далеко не худшее изтого, что может в России случиться с человеком, распространяющимклеветнические измышления. А также с любым другим человеком, если своимповедением или просто своим видом он возбуждает в окружающих патриотизм.

Например, с девятилетней таджикской девочкой в петербургском саду.

Так что упрек в жестокости — это натяжка. Придирка. Ума не приложу, какую он имел в виду гуманную альтернативу.

Какбы то ни было — пришлось что-то такое произнести. Такую фразу, чтобызападные отстали. Но чтобы и свои не почувствовали себя оскорбленными влучшем из чувств. Осторожно так: какими бы мотивами нируководствовались, преступление омерзительно. По своей жестокости. Ну ипару слов про меры, само собой. Что будут приняты. Или предприняты.Короче, вас не касается. А также не делайте из мухи слона.

Как видим, он не хуже нас с вами понимает, за что убита Анна Политковская.

Как и мы, догадывается — кем, но тоже вряд ли когда-нибудь узнает точно. И ему тоже неприятно и некогда думать об этом.

Несейчас. Когда-нибудь на пенсии, на благополучной старости лет. Отрастивбороду и вставив линзы. В европейском городке, посредине которого будетстоять Политковской памятник.

А я пишу здесь и сейчас. За окномиграет, как положено, младая жизнь: в милицейском культурном центреотмечают праздник кадровика. То ли ведомственный, то ли всенародный.

Такжене совсем ясно — в чью честь. В прежнее время кадровик — это былочто-то такое серое за железной дверью первого отдела в каждом крупномучреждении, недреманное тусклое око ГБ. Ничего особенно праздничного.

Нои подобные существа умеют веселиться (см. повесть А.С. Пушкина"Гробовщик"): после концерта — дискотека, и квартал слегка подрагиваетна подгнивших своих сваях.
Пляшут сержантки в кожаных мини-юбках.Пляшет, я думаю, петербургский ОМОН — вот которому (говорят — ирязанскому) только что Страсбургский суд выписал штраф. Точней — оценилихний профессионализм. 230, что ли, тысяч инвалютой за убийство пятерыхбезоружных — в их числе беременной женщины — в поселке, что ли, Алды,лет тоже пять назад.

Анна Политковская как раз и разбиралась(в "Новой газете") — чей ОМОН и что там было (был — кошмар), — и вотмертва. ОМОН же пляшет, потому что зачищали в масках, а значит — никтоне опознан, рязанский ли, питерский, а значит — никто не виноват. Аштраф заплатит (если заплатит) РФ — подумаешь, какая сумма:только-только на детскую онкобольницу. В общем, пустяки.
Вот я иговорю: за то, что подозревала, кто взорвал тогда, в 99-м, те дома вМоскве; и помнила, кто и как начал первую чеченскую и вторую; и каквелись эти войны; и знала, отчего умерли зрители мюзикла "Норд-Ост"; ипонимала, кто приговорил погибших в городе Беслан.

Но мало ликто и что помнит или подозревает, или даже понимает. Не убивать же всехтаких. И всех таких пока не убивают. И даже на тех, кто излагает своисоображения вслух, — плюют.
Но она собирала документы. Иустанавливала факты. И строила свои клеветнические измышления на них —на документированных фактах. Поэтому они выглядели совсем как правда,причем неопровержимая. И были реально опасны для некоторых — для многих— лиц. А также для целого сословия.

И лицам было обидно за сословие. То есть за державу. Которую Анна Политковская хотела лишить самого ценного — их.
Они, естественно, предпочли, чтобы держава лишилась — ее. Ведь это проще.

Конечно,можно было избежать этого убийства. И спасти престиж державы отпубликаций Политковской. Легко. Стоило только самим расследовать исамим опубликовать: кто взорвал тогда, в 99-м, те дома в Москве, отчегоумерли зрители мюзикла, и про все остальное.
Уверяю вас, народ невосстал бы. Сказать ему начистоту: так и так. Где-то просчитались —твоим же низменным инстинктам потворствуя! Проявили излишнююбесчеловечность — это было неизбежно: разве не все мы — внукипроклятого дедушки Сталина? Но стремились — к хорошему; кстати, давайобсудим: где оно — хорошее, — в какой стороне; лучше поздно, чемникогда, верно?

Да, видно, нельзя сказать начистоту. Должно быть, стремились все-таки не к хорошему. А только к тому, чтобы все боялись.
Политическая полиция всегда стремится к этой цели, но не в силах ее достичь без уголовных преступлений.

И потом, круговая порука — такая вещь: дашь слабину — замочат моментально.
Поэтому— любой ценой стоять на своем: скажем, зрители мюзикла скончались отхронических своих заболеваний. А кто сомневается, тот — враг. А есливраг не продается — патриот не промахнется.

Так что работаПолитковской была несовместима с жизнью. В частности — с нашей, господапросвещенные сограждане. С вашей, с моей. Мы ведь, согласитесь, так ижили — словно Политковской нет или она все выдумывает. То есть, всущности, ждали, когда ее убьют.
Почти как он. Почти такие же трусливые соучастники.

Что ж, будем жить так, словно ее не было. Тем более — документы изъяты.
Пускайвыступает на облаках. В Трибунале Убитых. Где председатель —Старовойтова, судьи — Сахаров, Юшенков, Щекочихин, Юдина. И Холодов. ИБоровик. И туркменская девочка Хуршеда.

И та женщина из поселка Алды. И все другие.
Тоже, наверное, дожидались Политковской. Теперь приступят к рассмотрению дела по существу.