|
|
Пишет mbla (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} mbla)@ 2011-03-31 15:32:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
9. Клочья памяти. Америка. Лето 1979.
8. Клочья памяти. Америка. Первый день. Июнь 1979.
Медленно ползло первое американское лето. Неподвижный пригород, липнущая мокрой простынёй жара. Из ледяного супермаркета – на белесую пустую банную улицу.
Мы сдуру послушались совета знакомых и не купили долларов за 50 какую-нибудь ещё вполне подвижную, не развалившуюся, груду металлолома. До магазина было два шага, и мы таскали оттуда, прижимая к груди, большие бумажные мешки с провизией.
Была б машина, ездили б на океан, бестранспортные – ходили гулять по главной улице в кампусе – Thayer street, а ещё на кладбище – Blackswan cemetery, – оно служило парком – травка, аккуратные в линеечку могилки, американские флажки, и над входом транспарант – welcome.
На Thayer street я впервые увидела потрясшего моё воображение бобтэйла – не было в России таких собак – огромный мохнатый, глаз не видно – лежал на коврике у входа в какой-то магазинчик.
Через пару дней после приезда я спросила у нашего знакомого, благодаря которому мы оказались в Провиденсе, а где же тут город. Он никак не мог взять в толк, о чём я – давно привык к бесконечному пригороду, в котором жил. Потом сообразил – «а, downtown, только кто ж туда гулять ходит?» Пожал плечами и повёл нас.
В Провиденсе downtown и в самом деле внизу. А кампус выше. Так что город мы увидели сначала сверху. За неделю до того мы глядели сверху на Флоренцию... И при взгляде на обычный, ничем не выдающийся из тысяч других, американский downtown во мне зашевелилось острейшее ощущение чужого – кожей – чужого. Узкие траншеи улиц между лишёнными выражения домами. «По вечерам – сказал Марик – там лучше не гулять».
Посещения супермаркета были ещё одним развлечением. Насколько я помню, выдавали нам 40 долларов в неделю – на еду, потому что квартиру нам оплачивали. Очень интересно было рассматривать коробочки и бутылки – «мексиканский обед», гавайский пунш. Пару раз, несмотря на дороговизну, мы что-то такое купили – пунш я помню – сладкий, химический. Хлеб был белый и ватный. И помидоры из холодильника бесвкусные.
По субботам мы покупали эклеры – зачем мы это делали, объяснить трудно, – супермаркетовские пирожные, совершенно пластмассовые. Но покупка эклеров – это было для нас явно знаковое, а не гастрономическое действо. Завершение недели.
Еврейская община довольно быстро предложила Бегемоту читать вновь приехавшим эмигрантам лекции по американской конституции – не то чтоб он что-то про неё знал, но выучил. Тем самым это лето мы всё-таки не просто жили на благотворительные деньги, а немного Бегемот прирабатывал. Его приняли в аспирантуру, и с сентября он должен был получать стипендию. Типичный американский вариант аспирантской стипендии, которую на точных факультетах давали очень легко, по крайней мере, в конце семидесятых. На бумаге – гигантские деньги, из них на бумаге же бОльшая часть вычиталась на оплату обучения, но оставшихся, полученных на руки, вполне хватало на скромную жизнь. Были люди,жившие на стипендию даже с неработающими жёнами и детьми – иностранцы, у которых жёны не имели права на работу.
Стипендия бывала двух видов, – с преподаванием и без оного. Подозреваю, что и сейчас система не изменилась.
Преподавание заключалось во всякой вспомогательной работе – проверка домашних заданий и экзаменов, ведение лабораторок.
Бегемота, кроме Брауна, взяли ещё и в Сиэттл, но было совершенно очевидно, что перебираться на другой конец Америки нам, в общем, не на что, и если можно остаться, лучше не двигаться.
Ну, а я учила английский. Не то чтоб с нуля, но близко к тому.
Когда-то в раннем детстве мы с папой читали книжку Jimmy the Carrot – про рыжего мальчика Джимми.
В английскую школу меня в первый класс не взяли, потому что в нашем микрорайоне такой не было, а в чужой евреев старались не брать – это был удобный предлог – на нет и суда нет.
А когда открылась французская школа (тоже в чужом микрорайоне, но новенькая с иголочки школа, которую надо было заполнить), папа меня туда отдал – прямо в пятый класс – они набирали с первого по пятый. И книжку про Джимми мы с ним сдуру забросили.
Потом я ещё пыталась что-то учить с учительницей несколько месяцев перед отъездом, но как-то равнодушно. В общем, когда мы приехали в Америку, языка у меня не было.
И тут на меня напал ужас – дикий страх, от которого я просыпалась ночью – а-вдруг-я-никогда-не-научусь-говорить-по
С тех самых пор я знаю, что у таких, как я, страх – двигатель прогресса.
Примерно в это же время Бегемот открыл моё истинное имя – Крыса-Серая-Пасюк.
Дело было так – мы, кажется, шли по улице и ссорились – и вдруг, лопаясь от злости, Бегемот произнёс: «В фас человек, как человек, а в профиль скверная крыса». Я страшно обрадовалась и возгордилась – да-да, скверная крыса!
Он (бегемот) утверждает, что я напомнила ему о крысе, которая когда-то пришла к нему из подвала в квартиру на первом этаже– он думал, что в подвале КГБ магнитофоны устанавливает, а это крысы тайный ход рыли. Он крысу хотел выгнать, но крыса этого не знала, она считала, что Бегемот жаждет крысиной крови, и от ужаса взобралась по алюминиевой лыжной палке – снизу доверху.
Вот и я, если меня как следует напугать, способна на такие подвиги, что и стала бодро доказывать, бросившись в английский.
Сначала я отправилась на бесплатные курсы для эмигрантов в еврейскую общину. Вела там английский очень милая девочка, которая до того работала в Нью-Йорке с трудными детьми. Она горестно говорила, услышав о каком-нибудь эмигрантском ребёнке, занимавшемся, скажем, музыкой – «если б только эти несчастные дети из Бронкса хотя бы знали, что скрипки на свете бывают».
В это время в Провиденс приехало необычайное множество русских – и все по тогда мне совершенно непонятным и прояснившимся позже обстоятельствам – из города Гомеля. В основном, люди малообразованные. И вот они пришли на курсы английского, и у них тут же проявились классические свойства младших школьников.
Учить язык им было мучительно, и домашних заданий они не выполняли, но стеснялись об этом сказать. Они начинали придумывать, почему они в очередной раз пришли, не подготовившись – и доходило до классического – моё задание съела собака.
В общем, сходила я пару раз на эти занятия и поняла, что это чистая потеря времени.
Была ещё одна бесплатная возможность – университетский International house. Общежитие для иностранцев, при котором курсы английского языка. Ходили туда, в основном, аспирантские жёны, но и сами аспиранты попадались.
Я довольно быстро перескочила с относительно начального уровня на довольно продвинутый. Но и эти занятия давали не то, чтоб много. Скорей они были полезны социально. Появились первые разноплемённые знакомые. Однажды устроили potluck dinner. Каждый принёс что-нибудь своё, национальное. Не помню уж, что я изготовила, винегрет, небось, какой-нибудь, но помню, что впервые там попробовала авокадо – с майонезом и крутыми яйцами.
По-настоящему я учила язык дома – в кресле, к которому прилипала жопой на долгие часы. Читала Агату Кристи, выписывала слова на карточки, заучивала их наизусть – по целым дням. Агата полезла из ушей, я её надолго возненавидела и до сих пор считаю, что не обязательно учить язык по детективам, можно и по нормальной хорошей литературе.
Нам ещё сказали, что для изучения языка необходимо приобрести телевизор. Мы так и сделали, – купили, не помню уж у кого, деревянный шкафчик на ножках – с экраном. Несколько раз мы его включали. Какие-то по нему ужасы показывали. Когда показали страшный фильм про пчёл, которые закусывают людей до смерти, Бегемот выломал экран и присобачил внутри полку. Стал полезный шкаф.
Месяца за полтора я привела английский в скрипучее, но рабочее состояние. Попыталась поступить в аспирантуру по славистике, но не получила стипендии.
И тут случилось везение. На курсах в International house я познакомилась с девочкой из Израиля – Наташей. Они с мужем Лёвкой и сыном Мишкой приехали в Америку, потому что Лёвка поступил в аспирантуру в Браун.
В России Лёвка был большим сионистом, боролся за отъезд, и его даже запихивали в каталажку на время пребывания в Москве каких-нибудь американских журналистов. Наташа была девочка из ленинградского театрального и никаким сионизмом не интересовалась. Однако именно она прижилась в Израиле, организовала театр с трудными подростками, отлично выучила иврит. Лёвке же в Израиле было тесно и вообще, несмотря на весь свой сионизм, по нраву он был очень русский, и не только потому, что любил пить водку с друзьями – по способу юмора, по манерам.
Уехали они лет на 6 раньше нас – тогда разница казалась нестерпимо огромной – невозможно было и представить себе время, когда мы пробудем за границей 6 лет. Наташка вон ухитрилась забыть цену батона – впрочем, это и в самом деле странно – я вот до сих пор помню.
Она ещё до нашего приезда как раз получила с типендию в аспирантуре по славистике и и тоже учила английский – как ни странно, он влезал в неё с большим скрипом.
А кроме того, Наташа преподавала иврит в еврейской школе. Надо сказать, что дети эмигрантов первые два года после приезда имели право учиться в частной еврейской школе бесплатно, и родители, наслышанные об ужасах американских государственных школ, туда ринулись. В Провиденсе школа оказалась перед огромной проблемой – как можно одновременно взять целую кучу не говорящих по-английски детей из города Гомеля и поместить их в нормальные американские классы, если при этом в некоторых классах окажется по десятку русских.
И тут нашлась ещё одна израильтянка – звали её Рита, но к России она никакого отношения не имела. Не помню уж, какая должность у неё была в школе, но она предложила организовать специальную группу, в которую должны были войти дети разного возраста (от 5 до 10-11). Эти дети учились бы английскому у нормального учителя ESL (English as a second language), а всему остальному у учителя, который использовал бы американские учебники, но говорил бы с детьми по-русски, постепенно вводя всё больше английского. Вот меня Наташа и предложила Рите в качестве такого учителя. И Рита согласилась.
Нас с Бегемотом пригласили на встречу с главным школьным ребе, оказавшимся очень милым и очень застенчивым огромным мужиком лет 35-ти. А тот пригласил нас на какой-то религиозный праздник в синагогу. Отказаться было неловко, да и страшно казалось – вдруг работы не дадут.
Присутствовать тоже было неловко – особенно Бегемоту, на которого что-то такое нацепили, и ему надо было со всеми читать какой-то текст, и никак не уйти в середине. Потом такое же чувство неловкости я испытала на поминках по Максимову в православной церкви, когда все бухнулись на колени, а я, несмотря ни на какую вежливость, никак не могла этого сделать, – к счастью, нас, стоявших столбами, было двое – я и Марья Синявская.
В августе всё было решено – с первого сентября мы оба были устроены.
На радостях решили съездить в Нью-Йорк в гости к знакомым.
В университете тогда висело множество объявлений – студенты-аспиранты, отправлявшиеся куда-нибудь на машине, искали попутчиков, чтоб разделить цену бензина.
Нью-Йорк нам обоим совершенно не понравился, я и до сих пор его не люблю. Это, кажется, единственный город, где я устаю от хождения, от передвиженья ног – возможно потому, что тяну шею, чтоб увести взгляд вверх, в кусочек неба в щели между небоскрёбами. Показалось нам там весьма грязно и совсем некрасиво.
В последний день ребята, с которыми мы приехали, должны были забрать нас в условленном месте. Мы доехали до Центрального парка. И прошли пешком весь Гарлем. Потом нам говорили, что этого делать не следовало. Мы никакой опасности не почувствовали, хотя на нас и оборачивались – мы были единственными белыми. И пожалуй, в Гарлеме нам понравилось больше всего – развесёлые расслабленные люди сидели у домов, как на завалинках, на полную мощь звучали бумбоксы, как-то было по-южному и по-деревенски. Мы тогда ещё подумали, что Америка по духу – страна северян, а негры по способу жизни – совершенные южане, немудрено, что южанам с северянами уживаться трудно.
Сели в машину, ребята на переднем сиденье как-то особенно громко хохотали, запах сладковатый стоял. Потом они нам сказали, что вообще-то накурились. Но ничего, доехали без происшествий.
Кончилось лето. Началась американская жизнь.
....
Конец первой части.
P.S. Наверно, я продолжу – как-то вошла во вкус, к тому же – единственный способ вспомнить – это записать.
8. Клочья памяти. Америка. Первый день. Июнь 1979.
Медленно ползло первое американское лето. Неподвижный пригород, липнущая мокрой простынёй жара. Из ледяного супермаркета – на белесую пустую банную улицу.
Мы сдуру послушались совета знакомых и не купили долларов за 50 какую-нибудь ещё вполне подвижную, не развалившуюся, груду металлолома. До магазина было два шага, и мы таскали оттуда, прижимая к груди, большие бумажные мешки с провизией.
Была б машина, ездили б на океан, бестранспортные – ходили гулять по главной улице в кампусе – Thayer street, а ещё на кладбище – Blackswan cemetery, – оно служило парком – травка, аккуратные в линеечку могилки, американские флажки, и над входом транспарант – welcome.
На Thayer street я впервые увидела потрясшего моё воображение бобтэйла – не было в России таких собак – огромный мохнатый, глаз не видно – лежал на коврике у входа в какой-то магазинчик.
Через пару дней после приезда я спросила у нашего знакомого, благодаря которому мы оказались в Провиденсе, а где же тут город. Он никак не мог взять в толк, о чём я – давно привык к бесконечному пригороду, в котором жил. Потом сообразил – «а, downtown, только кто ж туда гулять ходит?» Пожал плечами и повёл нас.
В Провиденсе downtown и в самом деле внизу. А кампус выше. Так что город мы увидели сначала сверху. За неделю до того мы глядели сверху на Флоренцию... И при взгляде на обычный, ничем не выдающийся из тысяч других, американский downtown во мне зашевелилось острейшее ощущение чужого – кожей – чужого. Узкие траншеи улиц между лишёнными выражения домами. «По вечерам – сказал Марик – там лучше не гулять».
Посещения супермаркета были ещё одним развлечением. Насколько я помню, выдавали нам 40 долларов в неделю – на еду, потому что квартиру нам оплачивали. Очень интересно было рассматривать коробочки и бутылки – «мексиканский обед», гавайский пунш. Пару раз, несмотря на дороговизну, мы что-то такое купили – пунш я помню – сладкий, химический. Хлеб был белый и ватный. И помидоры из холодильника бесвкусные.
По субботам мы покупали эклеры – зачем мы это делали, объяснить трудно, – супермаркетовские пирожные, совершенно пластмассовые. Но покупка эклеров – это было для нас явно знаковое, а не гастрономическое действо. Завершение недели.
Еврейская община довольно быстро предложила Бегемоту читать вновь приехавшим эмигрантам лекции по американской конституции – не то чтоб он что-то про неё знал, но выучил. Тем самым это лето мы всё-таки не просто жили на благотворительные деньги, а немного Бегемот прирабатывал. Его приняли в аспирантуру, и с сентября он должен был получать стипендию. Типичный американский вариант аспирантской стипендии, которую на точных факультетах давали очень легко, по крайней мере, в конце семидесятых. На бумаге – гигантские деньги, из них на бумаге же бОльшая часть вычиталась на оплату обучения, но оставшихся, полученных на руки, вполне хватало на скромную жизнь. Были люди,жившие на стипендию даже с неработающими жёнами и детьми – иностранцы, у которых жёны не имели права на работу.
Стипендия бывала двух видов, – с преподаванием и без оного. Подозреваю, что и сейчас система не изменилась.
Преподавание заключалось во всякой вспомогательной работе – проверка домашних заданий и экзаменов, ведение лабораторок.
Бегемота, кроме Брауна, взяли ещё и в Сиэттл, но было совершенно очевидно, что перебираться на другой конец Америки нам, в общем, не на что, и если можно остаться, лучше не двигаться.
Ну, а я учила английский. Не то чтоб с нуля, но близко к тому.
Когда-то в раннем детстве мы с папой читали книжку Jimmy the Carrot – про рыжего мальчика Джимми.
В английскую школу меня в первый класс не взяли, потому что в нашем микрорайоне такой не было, а в чужой евреев старались не брать – это был удобный предлог – на нет и суда нет.
А когда открылась французская школа (тоже в чужом микрорайоне, но новенькая с иголочки школа, которую надо было заполнить), папа меня туда отдал – прямо в пятый класс – они набирали с первого по пятый. И книжку про Джимми мы с ним сдуру забросили.
Потом я ещё пыталась что-то учить с учительницей несколько месяцев перед отъездом, но как-то равнодушно. В общем, когда мы приехали в Америку, языка у меня не было.
И тут на меня напал ужас – дикий страх, от которого я просыпалась ночью – а-вдруг-я-никогда-не-научусь-говорить-по
С тех самых пор я знаю, что у таких, как я, страх – двигатель прогресса.
Примерно в это же время Бегемот открыл моё истинное имя – Крыса-Серая-Пасюк.
Дело было так – мы, кажется, шли по улице и ссорились – и вдруг, лопаясь от злости, Бегемот произнёс: «В фас человек, как человек, а в профиль скверная крыса». Я страшно обрадовалась и возгордилась – да-да, скверная крыса!
Он (бегемот) утверждает, что я напомнила ему о крысе, которая когда-то пришла к нему из подвала в квартиру на первом этаже– он думал, что в подвале КГБ магнитофоны устанавливает, а это крысы тайный ход рыли. Он крысу хотел выгнать, но крыса этого не знала, она считала, что Бегемот жаждет крысиной крови, и от ужаса взобралась по алюминиевой лыжной палке – снизу доверху.
Вот и я, если меня как следует напугать, способна на такие подвиги, что и стала бодро доказывать, бросившись в английский.
Сначала я отправилась на бесплатные курсы для эмигрантов в еврейскую общину. Вела там английский очень милая девочка, которая до того работала в Нью-Йорке с трудными детьми. Она горестно говорила, услышав о каком-нибудь эмигрантском ребёнке, занимавшемся, скажем, музыкой – «если б только эти несчастные дети из Бронкса хотя бы знали, что скрипки на свете бывают».
В это время в Провиденс приехало необычайное множество русских – и все по тогда мне совершенно непонятным и прояснившимся позже обстоятельствам – из города Гомеля. В основном, люди малообразованные. И вот они пришли на курсы английского, и у них тут же проявились классические свойства младших школьников.
Учить язык им было мучительно, и домашних заданий они не выполняли, но стеснялись об этом сказать. Они начинали придумывать, почему они в очередной раз пришли, не подготовившись – и доходило до классического – моё задание съела собака.
В общем, сходила я пару раз на эти занятия и поняла, что это чистая потеря времени.
Была ещё одна бесплатная возможность – университетский International house. Общежитие для иностранцев, при котором курсы английского языка. Ходили туда, в основном, аспирантские жёны, но и сами аспиранты попадались.
Я довольно быстро перескочила с относительно начального уровня на довольно продвинутый. Но и эти занятия давали не то, чтоб много. Скорей они были полезны социально. Появились первые разноплемённые знакомые. Однажды устроили potluck dinner. Каждый принёс что-нибудь своё, национальное. Не помню уж, что я изготовила, винегрет, небось, какой-нибудь, но помню, что впервые там попробовала авокадо – с майонезом и крутыми яйцами.
По-настоящему я учила язык дома – в кресле, к которому прилипала жопой на долгие часы. Читала Агату Кристи, выписывала слова на карточки, заучивала их наизусть – по целым дням. Агата полезла из ушей, я её надолго возненавидела и до сих пор считаю, что не обязательно учить язык по детективам, можно и по нормальной хорошей литературе.
Нам ещё сказали, что для изучения языка необходимо приобрести телевизор. Мы так и сделали, – купили, не помню уж у кого, деревянный шкафчик на ножках – с экраном. Несколько раз мы его включали. Какие-то по нему ужасы показывали. Когда показали страшный фильм про пчёл, которые закусывают людей до смерти, Бегемот выломал экран и присобачил внутри полку. Стал полезный шкаф.
Месяца за полтора я привела английский в скрипучее, но рабочее состояние. Попыталась поступить в аспирантуру по славистике, но не получила стипендии.
И тут случилось везение. На курсах в International house я познакомилась с девочкой из Израиля – Наташей. Они с мужем Лёвкой и сыном Мишкой приехали в Америку, потому что Лёвка поступил в аспирантуру в Браун.
В России Лёвка был большим сионистом, боролся за отъезд, и его даже запихивали в каталажку на время пребывания в Москве каких-нибудь американских журналистов. Наташа была девочка из ленинградского театрального и никаким сионизмом не интересовалась. Однако именно она прижилась в Израиле, организовала театр с трудными подростками, отлично выучила иврит. Лёвке же в Израиле было тесно и вообще, несмотря на весь свой сионизм, по нраву он был очень русский, и не только потому, что любил пить водку с друзьями – по способу юмора, по манерам.
Уехали они лет на 6 раньше нас – тогда разница казалась нестерпимо огромной – невозможно было и представить себе время, когда мы пробудем за границей 6 лет. Наташка вон ухитрилась забыть цену батона – впрочем, это и в самом деле странно – я вот до сих пор помню.
Она ещё до нашего приезда как раз получила с типендию в аспирантуре по славистике и и тоже учила английский – как ни странно, он влезал в неё с большим скрипом.
А кроме того, Наташа преподавала иврит в еврейской школе. Надо сказать, что дети эмигрантов первые два года после приезда имели право учиться в частной еврейской школе бесплатно, и родители, наслышанные об ужасах американских государственных школ, туда ринулись. В Провиденсе школа оказалась перед огромной проблемой – как можно одновременно взять целую кучу не говорящих по-английски детей из города Гомеля и поместить их в нормальные американские классы, если при этом в некоторых классах окажется по десятку русских.
И тут нашлась ещё одна израильтянка – звали её Рита, но к России она никакого отношения не имела. Не помню уж, какая должность у неё была в школе, но она предложила организовать специальную группу, в которую должны были войти дети разного возраста (от 5 до 10-11). Эти дети учились бы английскому у нормального учителя ESL (English as a second language), а всему остальному у учителя, который использовал бы американские учебники, но говорил бы с детьми по-русски, постепенно вводя всё больше английского. Вот меня Наташа и предложила Рите в качестве такого учителя. И Рита согласилась.
Нас с Бегемотом пригласили на встречу с главным школьным ребе, оказавшимся очень милым и очень застенчивым огромным мужиком лет 35-ти. А тот пригласил нас на какой-то религиозный праздник в синагогу. Отказаться было неловко, да и страшно казалось – вдруг работы не дадут.
Присутствовать тоже было неловко – особенно Бегемоту, на которого что-то такое нацепили, и ему надо было со всеми читать какой-то текст, и никак не уйти в середине. Потом такое же чувство неловкости я испытала на поминках по Максимову в православной церкви, когда все бухнулись на колени, а я, несмотря ни на какую вежливость, никак не могла этого сделать, – к счастью, нас, стоявших столбами, было двое – я и Марья Синявская.
В августе всё было решено – с первого сентября мы оба были устроены.
На радостях решили съездить в Нью-Йорк в гости к знакомым.
В университете тогда висело множество объявлений – студенты-аспиранты, отправлявшиеся куда-нибудь на машине, искали попутчиков, чтоб разделить цену бензина.
Нью-Йорк нам обоим совершенно не понравился, я и до сих пор его не люблю. Это, кажется, единственный город, где я устаю от хождения, от передвиженья ног – возможно потому, что тяну шею, чтоб увести взгляд вверх, в кусочек неба в щели между небоскрёбами. Показалось нам там весьма грязно и совсем некрасиво.
В последний день ребята, с которыми мы приехали, должны были забрать нас в условленном месте. Мы доехали до Центрального парка. И прошли пешком весь Гарлем. Потом нам говорили, что этого делать не следовало. Мы никакой опасности не почувствовали, хотя на нас и оборачивались – мы были единственными белыми. И пожалуй, в Гарлеме нам понравилось больше всего – развесёлые расслабленные люди сидели у домов, как на завалинках, на полную мощь звучали бумбоксы, как-то было по-южному и по-деревенски. Мы тогда ещё подумали, что Америка по духу – страна северян, а негры по способу жизни – совершенные южане, немудрено, что южанам с северянами уживаться трудно.
Сели в машину, ребята на переднем сиденье как-то особенно громко хохотали, запах сладковатый стоял. Потом они нам сказали, что вообще-то накурились. Но ничего, доехали без происшествий.
Кончилось лето. Началась американская жизнь.
....
Конец первой части.
P.S. Наверно, я продолжу – как-то вошла во вкус, к тому же – единственный способ вспомнить – это записать.
