Я видел столько рассветов – главным образом, межсезонных, жемчужно-золотистых, клейстеровых, шелкографических, похожих на скомканную вату, мутных и похмельных, скованных льдом, замороженных в дождях и мумифицированных лесными пожарами, – что у меня давно закончились слова для их описания, и они меня больше не трогают. Я видел столько закатов, что мне никогда не придет в голову передвинуть стул, чтобы увидеть еще один. Я видел столько звезд на небе и в глазах, что сотне звездочетов никогда не пересчитать их, пусть выбросят к черту свои телескопы, нет там никакого астероида. Я видел столько мужчин и женщин, одетых и раздетых, что мне вряд ли захочется открывать глаза. Я трахаюсь перед работой и сплю в маршрутке в полвосьмого утра.
Объем жесткого диска в технических характеристиках не указан; я не знаю, до каких размеров может растянуться моя память, и вот это все – явное излишество: все эти нескончаемые перемены погоды и освещения, все эти рассветы-закаты-ночи лунные и ночи звездные, утра ясные и утра мрачные, дни весенние, осенние, зимние, вся эта никчемная красота, все эти 12668 пробуждений, для чего я все это видел, если я не помню их все? Мне бы вычистить память от всего лишнего, чтобы соображать быстрее или чтобы не соображать совсем. И вычистить бы заодно всю эту вселенную от чрезмерной криптографичности, на каком бы носителе она ни писа́лась – на бумаге ли, на карте памяти или на сгустке буйной ДНК, неистовствующей в пределах маленького золотистого тела. Мироздание утомляет, его несовершенства не умиляют больше, как щербинка между молочных зубов любимого первоклассника, а просто раздражают монотонно, как подрагивания застрявшей в виниловой бороздке иглы звукоснимателя, как однообразные движения обезвоженной любви. Я объявляю революцию, уличные бои, мародерство и насилие, я выпускаю на улицы анархистов с наполовину закрытыми лицами, с бутылками зажигательной смеси в руках, с гибкими, как кнуты, талиями, с узкими, как игольное ушко, глазами, с тонкими, как гласный звук «и» в слоге «ни», бедрами, с раскаленными, как угли, членами, пусть эта сухая шероховатая осень лопнет, как перезрелый плод, и клены станут красными, а виноград синим, и пусть он свернется на лозе в маленькое приторное сердце, и пусть оно не ноет и не болит.
И можете казнить меня, потому что я дрочил на женщин, которые рассказывали, как правильно носить хиджаб. Меня завораживали их голоса, приглушенные, густо аспирированные, их глухие согласные в окончаниях, глухие и согласные, и безмолвные, и суетливо бессмысленные, их раскрашенные, как картинки в детских книжках, лица, крики их детей на заднем плане и их искреннее беспокойство о закрытости их шеи. Secure, – говорили они. Хиджаб в стиле «Summer jedi» - это не шутка. Они жизнерадостные. У них есть чувство юмора. Мобильные телефоны, скайп, булавка из мусульманского магазина, цветочек вместо мочки уха, светильник в виде вишневого деревца в цвету, больше слов, чем она сказала за всю жизнь. Они меня загипнотизировали. Фэджера, даэра, агера, мумис, шармута. Испепелите меня лучом гнева праведного: я устал и спать хочу, и даже во сне меня размазывает по небу бессилие.
В офисе шумно. В офисе три человека горячо спорят о тридцати тысячах административного штрафа, один разговаривает по телефону с головной организацией, еще у одного тарахтит Ману Чао в наушниках, а из стоящих на среднем столе колонок булькает песня про «каждую пятницу я в говно». В офисе душно. В офисе, помимо специалистов, еще трое – двое посетителей и один коллега из соседнего отдела, и теплые свитера, недорогой табак и демократичная мужская парфюмерия делают воздух густым и крошащимся, как халва, и таким же приторным. За пределами офиса резиденты и нерезиденты Российской Федерации занимаются присвоениями и растратами вверенного им имущества, наносят имущественный ущерб собственнику путем злоупотребления доверием, искажают сведения государственного кадастра недвижимости, легализуют денежные средства, полученные преступным путем, получают кредиты, представляя кредитной организации заведомо ложные сведения, злоупотребляют полномочиями, устанавливают требования к участникам размещения заказа, приводящие к ограничению/устранению конкуренции, строчат жалобы и обращения, не исполняют законных требований уполномоченных органов, продают в ларьке воспитательной колонии сигареты «Мальборо» по цене, в полтора раза превышающую рыночную, доводят сами себя до самоубийства систематической потерей облика человеческого, умышленно причиняют тяжкий вред здоровью общеопасным способом и наказываются лишением свободы на срок до двенадцати лет с ограничением свободы на срок до двух лет либо без такового.
В приемной холодно. Открыты настежь оба окна, потому что кто-то разбил флакон с ацетоном. На стене висят гобеленовые портреты Путина и Председателя, оба со специфическим проницательным выражением лица. За пределами приемной люди делятся на мужчин и женщин, делятся, но размножаются не делением, а сложными хитросплетениями недомолвок и двусмысленностей, а потом уже только – если повезет – тел; люди пишут заявления с просьбами разрешить им заниматься сексом и взвалить на себя обязательства, разрабатывают инновационные средства коррекции морщин и ошибок молодости, занимают места в детских садах, назначают дорогостоящие препараты-пустышки вместо старого проверенного кодтерпина, так и не снятого с производства, худеют при помощи алкогольной диеты и амфетаминов, доставляют на дом суши, продают бриллиантовые кольца и коврики для ванной со скидкой, нанимают на работу толстых дур, которые запрашиваемые документы собирают в темноте и не умеют страницировать досье, покупают младшему сыну бакуганов, пьют только полусладкое, ездят на Маврикий в отпуск, привозят пять мешков картошки по восемь пятьдесят, красят ядом рабочую плоскость ногтей и ваяют бесконечные запросы и обращения с одной только мыслию – чем бы занять конторский факс.
В курилке тошнотно и дымно так, что глаза режет. В курилке на подоконнике три пепельницы выкипают короткими безнадежными бычками. В курилке в мусорнице теснятся крышка от коробки писчей бумаги А4, бутылка из-под красного азербайджанского вина, лоток со следами «моркови по-корейски», смятая пачка от «Кента». За пределами курилки люди продают и покупают автомобили, мобильные телефоны и гаджеты, отжимают чужие премиальные, плетут интриги, охотятся за алиментами, настраивают детей против, приезжают в гости без приглашения, попадают в аварии где-нибудь в жопе мира между Калугой и Москвой, меняют масло, меняют свечи, водят друг друга на концерты Лепса в Сочи, верят в существование конкуренции внутри тандема, читают подрывную и экстремистскую литературу, употребляют алкоголь и наркотики, проебывают сроки, отправляют в надзор отсканированные документы вместо их электронных версий, «чтоб ручонками сами помудохались», меняют квартиры, строят вторые этажи и непрерывно размножаются, как кролики, без смысла, без умысла, без вины виноватые.
В архиве тихо и пыльно. В архиве давно нарушен порядок формирования дел, давно закончилось свободное место для папок и подшивок, давно прогнулись металлические полки, давно никто не оставлял следов. Там умерло от голода и истлело время, если его потревожить, оно расправит тяжелые картонные крылья и будет биться о потолок и стены, как ослепшая ночная бабочка. Там нечем дышать и темно, но если открыть окно – со старой, не пластиковой еще рамой, – дернуть так, чтобы с треском распахнулась створка и на голову посыпались бы снежные хлопья отмершей масляной краски и деревянная труха, дернуть и почувствовать мягкий удар в лицо, когда в пыльную и сухую глотку каморки воткнется голый и горячий порыв нагретого солнцем ветра, и архив закашляется, выталкивая наружу высохшие до праха мотивы, способы, составы, суставы, искрошенные прокуренные легкие, желания, разрушительной силой равные пуле в висок, детские слезы, похожие на короткий летний дождь, несколько наспех написанные сценариев фильмов, которые не будут сняты (сними с меня отпечатки пальцев), и меня, если я не ухвачусь за подоконник. Но я удержусь, я не вывалюсь, не выпрыгну и даже не улечу… Так вот, если дернуть как следует ветхую раму, то станет видно, что за пределами любых рам люди рождаются, растут, взрослеют, любят, мучаются, болеют, ищут и находят счастье, верят и не верят в будущее, стареют и тоскуют, испытывают горечь поражений и сладость побед, разочаровываются и обретают гармонию, смеются и плачут, поют песни, читают молитвы, целуют в маковки своих детей, и засыпают, обнявшись или обняв подушку, и смотрят друг другу в глаза, и в глубине души – даже если очень-очень глубоко – вовсе не желают зла. И мерцают огонечки надежд, как зажигалки в темноте вселенского стадиона на самом грандиозном сейшене всех времен и народов.
Ты понимаешь? Ты лучше всех других, потому что я так хочу. И каждый день, касаясь твоей кожи, твоих волос, кончая в твой рот (какой это подарок – чувствовать вкус своей жизни на губах, которые целуешь, подарок, достойный господа всенасветемогущего, разве не в этом смысл причастия?) я творю тебя для себя одного. Между людьми почти всегда пропасть, их разделяет как минимум вселенная, даже если их разделяет всего только презерватив, из чего следует, что ценность вселенной равна ценности использованной резинки, верно и обратное, такая простая рекурсивная математика; ничто из сущего не в силах закончиться.
Я видел сегодня утром, как на измученных летом и тлёй, утративших листву и почти высохших каштановых деревьях со скупыми мелкими плодами, то и дело от слабости тюкающими меня по макушке, выросли свежие и полные сил свечи – настоящие каштановые свечи, как в старом мультике про несбыточно прекрасный остров, с бело-розовыми цветами без запах. Свечи такие упругие, глупые и гордые с этим своим маем в этом трескучем, как костер, сентябре. Аномалия – должно быть, к войне; сатанинское отродье, счастье мое.