Речь о выпитом молоке

Каждый новый гаджет компьютер начинает обживаться с многочисленных подчёркиваний; что ты, первым делом, делаешь на новом месте - пишешь и, когда тех или иных слов нет в словаре, они подчёркивается.
Тут и термины, тут и понятия, тут формы, твои собственные козявки и закорючки; каждый раз с одного и того же места. Каждый раз, пока ты жив и перемещаешься, одни и те же слова и буквы.
Постоянно ловишь себя на том, что, ну, ведь, вроде как, уже подчёркивал - и симулякр и всё тот же дискурс, не говоря уже об именах и фамилиях дорогих или любимых.
И вот так - всё время, да? Пока жив, пока действуешь, пока есть силы или сил уже нет; чем не метафора?

***
После десятого жизнь расползается как не до конца схватившийся студень. Первая декада держит ещё форму: во-первых, на выхлопе макушки декабря; во-вторых, праздник - вполне себе информационный повод, способный скрепить расползающуюся дерюгу буден в нечто легко осязаемое, хотя и трудно усвояемое.
Ночь выгорает, превращаясь в густой сизый то ли кисель, то ли компот, сваренный из снега, неба, домов вокруг, веток и прочей Усиевича.
Такие десерты продаются в молочных отделах - стоят на полках открытых холодильников, дабы не расползаться в десертной ложке, когда вскрываешь пластиковый стаканчик с наполнителем.
Снег не то, чтобы падает, но висит, подвешенный, в воздухе, известью или взвесью; вечером его видно если машины или фонари, ну, а днём, когда солнце окончательно отсутствует, снег подразумевается в дыхательно-осязательной перспективе, увеличивающей твоё личное пространство докуда выдоха хватит.
Расфокус камеры Кар Вая. Точно ты смотришь на мир сегодня не своими глазами, но чьими-то чужими, сливочно-молочными, запечёнными в духовой камере, запечатлёнными в кинематографе или в художественной литературе.






***
В коридоре устойчивый запах барбекю, точно все праздники где-то здесь, в закутке, жарили шашлыки.
***
Главное содержание эпохи - борьба со стихийным гигантизмом.
Видимо, возраст пришёл совпадать с очертаниями, становиться прозрачным. Никогда, ведь, не знаешь насколько ты силён или слаб (или, вот, скажем, болит у тебя сердце или нет - для кого-то, возможно, те ощущения, что тебя тревожат могут показаться слону дробиной или же, наоборот, обрушить сознание), как сравнивать-то, пока сам для себя не определишь.
Изначальное ощущение себя и мира полно полнотой, которую подозреваешь за всеми; только со временем начинаешь, нет, не понимать, но, скорее, замечать, что все устроены и заполнены с разной степенью интенсивности. Не хуже и не лучше других, где-то ровно в посредине.
И, тем не менее, от гигантизма следует избавляться семимильными шагами; Ницше не заразен, он архитипичен - сверхчеловек дремлет в каждом.
Однако, со временем устаёшь соответствовать статусу мистера совершенства, званию первого ученика и претензии на перманентное отличничество, смиряешься с чужим несовершенством, тем более, что и сохранять его <гигантизм> нетронутым, непотрескавшимся, более не для кого - титаны, подобно динозаврам, вымерли ещё до твоего рождения.

***

Арестанты мои - запрещённые страхи,
неиспытанной совести воры,
искуплений отсроченных сводни и свахи,
одиночества ширмы и шоры.
Арестанты-уродцы, причуды забвенья
и мутанты испуганной зги,
говорящей вины подставные мишени
и лишённые тыла враги.

***
Титанизм требует чего-то невообразимого, неописуемого - того, что больше повседневности - подвига или я даже не скажу чего; напротив, обычное существование легко сводится (раскладывается) на обычные, повседневные дела и увлечения: тот случай, когда вновь начинают работать простые радости типа чтения или смотрения телевизора, ибо сил хватает ровно на то, что незатейливо и рядом.

***
Есть особый кайф совпадения с ритмами этого города, когда ты начинаешь чувствовать себя неотъемлемой его частью.
Ритм входит в меня когда я иду на службу или возвращаюсь с неё по мосту через железнодорожную насыпь и зону отчуждения, особенно остро мной переживаемую - когда ты пересекаешь нежилую территорию, отрезающую твою работу от жилой; точно каждый день путешествуешь из бытия в небытие и обратно.
Ведь когда ты живёшь сам по себе, перпендикулярно, то вряд ли совпадение с ритмом случится; когда ты сам по себе, то границы едва ли не автоматически становятся непрозрачными. Накрываются несговорчивым одеялом.
Я поднимаюсь на возвышение моста, который зависает над городом, прокладывая внутри слежалого города-сугроба свою автономную метрополитенность; странно, но именно это зияющее, разлитое в сыроватом и влажном воздухе отсутствие, на некоторое время способно примерить с нелюбимым офисом, агрессивными людьми, ещё более агрессивными машинами, проносящимися рядом, равнодушными продавцами, пачкающимися газетами в автоматах.

***
Грудину ломит, заложенную. Внутренний телефон звонит, не переставая. Сон тяжелит затылок Ваньки-Встаньки, гнёт голову, точно отполированный артефакт Джефа Кунца долу.
Женька пьёт на рабочем месте молоко "Агуша" из маленького квадратного пакета, размером с сигаретную пачку. Вдруг осязаемо ощутил во рту вкус сладкого молока.
Решил купить на завтрак, чтобы смешивать его в фаянсовой плошке с шоколадными хлопьями в блюдо, похожее на хлябь у метро под ногами. Чтобы шарики размякли, чтобы а чашке остался сладкий след.
Купил. Съел. Хмурым утром. Хурмой мороженной заел.

***
В такие дни вентиль или вены отвори ощущаешь себя простым смертным.