|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2011-07-23 00:47:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Языковое расширение Чердачинска
Советские города почти никогда не растут естественным образом, без насилия объединения и обобществления окружающего пространства.
Чердачинск, вытянувшийся вдоль дорог, не исключение; однако, здесь (в отличие, скажем, от Израиля) дороги не объединяют территорию, но разрывают её на фрагменты.
На лоскуты.
Кажется, я уже писал об этом, но взялся искать, но не нашёл пост в котором я сравнивал сложные, навороченные остановки общественного транспорта, к которым в Чердачинске какая-то особая тяга, со средневековыми крепостями, соединяющими в себе функции защитных сооружений, форпостов цивилизации и общественно-доступных трактиров.
Сидя в троллейбусе, спотыкающемся о реконструируемые и перестраиваемые остановки, я почти физически ощущаю, как город мстит насильному объединению, устраиваясь поудобнее и делясь, четвертуясь, на посёлки, посады и слободы, улицы и кварталы.
Все эти объединения, вырастающие естественным, органическим путём, ныне вымываются – снос ветхости и деревьев, а так же расширение дорог являются косвенным тому определением, лишая Чердачинск последнего вещества уюта, накопленного за годы стабильности и застоя.
Последнего, что держит.
Расширяя дороги, начальство бессознательно чувствует затхлость собственного существования, пытаясь решить невротические комплексы судорожными телодвижениями отчаявшегося не утонуть человека (точно так же выглядит и собянинское предложение об удвоении территории Москвы – бежать им всем некуда, а, видно, хочется. Убежать или, хотя бы, затеряться).
Расширение дорог и зачистка пространства должна как бы способствовать продуванию подведомственной территории, однако, власть не понимает, что сквозняк выдувает не только мусор и пыль, но и биологические основы существования.
Видимо, по этим расширенным дорогам будут ездить окончательно мутирующие мутанты, а город будет продолжать рассыпаться и сыпаться – на территории, дольки, фрагменты, куски, щепки, лоскуты; вместо того, чтобы объединяться органическим веществом нормального существования в то, что обычно и подразумевается под словом «город».
Тотальное насилие, унаследованное с советских времён, способно оседлать какую-то часть мира, на который, если навалится всем, может возникнуть кое-что упорядоченное.
Наспех нахлобученное, поверх естественного рисунка силовых и энергетических полей.
Так в Чердачинске возникает центр, завязанный на проспект Ленина и его окрестности (точкой отсчёта поставили специальный памятник "нулевому километру"), которые, в качестве исключения, и являются тем самым городом по правилам и которого больше нет, кажется, ни в одном из районов – четыре-пять кварталов вверх от Ленина, четыре-пять вниз и всё; всё прочее – подзагулявшая струганина и обветренный, застывший (остывший) хаос, полный брешей и дыр, пустот и беззубости, вне всякой логики нарушаемой разностильными строениями, которые отказываются соответствовать друг другу, на каком языке с ними не говори.
Чердачинск устроен таким образом, что в нём нет никакой нужды ломать старое – разломы между стратами столь велики и ощутимы, что всегда есть пространство для заполнения.
Территории следует не перестраивать или достраивать, но сшивать, пока они окончательно не расползлись по социальным полюсам. Но нет же…
Вместо одной дешёвой рухляди строится другая рухлядь, на глазах приходящая в негодность.
Окраина менее систематизирована; центр чреват почти окончательной упорядоченностью, связывающей по рукам и ногам, на окраине систематичность постепенно сменяется свободным волеизъявлением, встречаясь по дороге не с хаосом, но иным, более природным, способом устройства.
Значит, в ней больше жизни.
Путанной и пыльной, похмельно-запылённой, нодурной живой.
Окраина, с её неупорядоченностью, вялой запылённостью и изнасилованным переходом от надсадной индустриализации и омертвелых пустот зон отчуждения, тем не менее, оказывается более естественной и плавной; вмешательство человека в природу здесь рассеяно и менее систематично – окраине дозволено рубцеваться.
Она вся и есть рубец, состоящий из локальных, небольших рубцов, каждый из которых, в свою очередь, исполосован микротрещинами отдельных огородов и садов, одноэтажных хозяйств, огороженных заборами разной степени отвратительности.
В выгребной яме («это наша родина, сынок») есть примитивные, но формы жизни – в отличие от колодца, выскобленного многолетним халатным злоупотреблением.
Советские города почти никогда не растут естественным образом, без насилия объединения и обобществления окружающего пространства.
Чердачинск, вытянувшийся вдоль дорог, не исключение; однако, здесь (в отличие, скажем, от Израиля) дороги не объединяют территорию, но разрывают её на фрагменты.
На лоскуты.
Кажется, я уже писал об этом, но взялся искать, но не нашёл пост в котором я сравнивал сложные, навороченные остановки общественного транспорта, к которым в Чердачинске какая-то особая тяга, со средневековыми крепостями, соединяющими в себе функции защитных сооружений, форпостов цивилизации и общественно-доступных трактиров.
Сидя в троллейбусе, спотыкающемся о реконструируемые и перестраиваемые остановки, я почти физически ощущаю, как город мстит насильному объединению, устраиваясь поудобнее и делясь, четвертуясь, на посёлки, посады и слободы, улицы и кварталы.
Все эти объединения, вырастающие естественным, органическим путём, ныне вымываются – снос ветхости и деревьев, а так же расширение дорог являются косвенным тому определением, лишая Чердачинск последнего вещества уюта, накопленного за годы стабильности и застоя.
Последнего, что держит.
Расширяя дороги, начальство бессознательно чувствует затхлость собственного существования, пытаясь решить невротические комплексы судорожными телодвижениями отчаявшегося не утонуть человека (точно так же выглядит и собянинское предложение об удвоении территории Москвы – бежать им всем некуда, а, видно, хочется. Убежать или, хотя бы, затеряться).
Расширение дорог и зачистка пространства должна как бы способствовать продуванию подведомственной территории, однако, власть не понимает, что сквозняк выдувает не только мусор и пыль, но и биологические основы существования.
Видимо, по этим расширенным дорогам будут ездить окончательно мутирующие мутанты, а город будет продолжать рассыпаться и сыпаться – на территории, дольки, фрагменты, куски, щепки, лоскуты; вместо того, чтобы объединяться органическим веществом нормального существования в то, что обычно и подразумевается под словом «город».
Тотальное насилие, унаследованное с советских времён, способно оседлать какую-то часть мира, на который, если навалится всем, может возникнуть кое-что упорядоченное.
Наспех нахлобученное, поверх естественного рисунка силовых и энергетических полей.
Так в Чердачинске возникает центр, завязанный на проспект Ленина и его окрестности (точкой отсчёта поставили специальный памятник "нулевому километру"), которые, в качестве исключения, и являются тем самым городом по правилам и которого больше нет, кажется, ни в одном из районов – четыре-пять кварталов вверх от Ленина, четыре-пять вниз и всё; всё прочее – подзагулявшая струганина и обветренный, застывший (остывший) хаос, полный брешей и дыр, пустот и беззубости, вне всякой логики нарушаемой разностильными строениями, которые отказываются соответствовать друг другу, на каком языке с ними не говори.
Чердачинск устроен таким образом, что в нём нет никакой нужды ломать старое – разломы между стратами столь велики и ощутимы, что всегда есть пространство для заполнения.
Территории следует не перестраивать или достраивать, но сшивать, пока они окончательно не расползлись по социальным полюсам. Но нет же…
Вместо одной дешёвой рухляди строится другая рухлядь, на глазах приходящая в негодность.
Окраина менее систематизирована; центр чреват почти окончательной упорядоченностью, связывающей по рукам и ногам, на окраине систематичность постепенно сменяется свободным волеизъявлением, встречаясь по дороге не с хаосом, но иным, более природным, способом устройства.
Значит, в ней больше жизни.
Путанной и пыльной, похмельно-запылённой, но
Окраина, с её неупорядоченностью, вялой запылённостью и изнасилованным переходом от надсадной индустриализации и омертвелых пустот зон отчуждения, тем не менее, оказывается более естественной и плавной; вмешательство человека в природу здесь рассеяно и менее систематично – окраине дозволено рубцеваться.
Она вся и есть рубец, состоящий из локальных, небольших рубцов, каждый из которых, в свою очередь, исполосован микротрещинами отдельных огородов и садов, одноэтажных хозяйств, огороженных заборами разной степени отвратительности.
В выгребной яме («это наша родина, сынок») есть примитивные, но формы жизни – в отличие от колодца, выскобленного многолетним халатным злоупотреблением.
