Дневник читателя. А. Ильянен "Le Quai des Convalescents"

У Ильянена всего важнее сочетание сюжетной <психологической> прозы и дневника; этот зазор между совсем уже личным, обнажённым, обнажаемым и посредственным [то есть, передаваемым с помощью нарративного посредника, не равного автору].

И рассказ - не рассказ, и дневник - не дневник, фикшн и non-fiction в одном флаконе: "Людмилка подарила шампунь французский, гель для душа – в одном железном тюбике, похожем на тюбик с краской. Таков нынче дизайн..."

Этим Ильянен и интересен, начиная с самого первого большого текста, "И финн", опубликованного "Митиным журналом" и вплоть до последнего, "Roman, roman" опубликованного там же.

Все эксперименты и открытия Ильянена связаны именно с этим смешением, порой, совершенно нечитаемым, как в «Бутик Vanity», дискурсов и жанров.

Вот и теперь, "Набережная исцелённых" публикуется в израильском толстяке "Зеркало" почти следом за синтаксическим абсурдизмом поэтической трилогии Саши Соколова, ваяющего поэтическую псевдореальность из осколков псевдореальности языковой и литературной; смешивая в неравных пропорциях "самовитое слово" и "заумный язык" футуристов, дадаизм ничевоков и чинарей с лёгким недомоганием авангардных западных поветрий.

Обрывки незаконченных фраз, мусор междометий, фразеологические сращения и извращения нанизываются на отсутствующий цемент скрепления одним только едва намеченным ритмом.
Что это? Заметки на манжетах?
Записки, выцветающие на стикерах и конвертах? На стене комнаты или холодильника, придавленные камнем прижатые магнитиком.
Электронная глоссолалия или волапюк новейших гаджетов, виртуальные <или кнопочные> клавиатуры которых мирволят образованию новых нарративных сращений и фрагментов?



Между поэзией и прозой, позой и дневником, собакой и волком, октябрём и ноябрём, а так же Питером и Венецией, берега и набережные которых накладываются друг на друга, точно контурные карты, разумеется, не совпадая.
Когда отдельные почти гениальные строки и прозрения (начиная уже с первой строчки - "Венеция как Невский проспект отвратительна. Но ничто не может быть ее прекрасней") соседствуют с ментальными тараканами, понятными только автору.
Что, подобно распаду атома и расщеплению ядра способствует нагнетанию дополнительной суггестии.

Венеция - запретный город, жить в нём невозможно - но не потому, что здесь, как пишет Ильенен, всё вопиёт memento mori, а просто дорого очень: избалованное декадентами и туристами, место никогда не пустует; поточный поток взбивает пену и выхолащивает остатки ауры, гоняя табуны одичания по одним и тем же уличкам, ибо времени тут всегда мало, всегда не хватает; отсюда всегда уезжаешь и почти никогда не возвращаешься снова.

Поэтому Венеция - почти всегда воспоминание, помогающее жить на другом берегу и с другого берега, медленно тратить жир венецианских впечатлений, отныне навсегда вплетённых в рано поседевшие ноябрём отечественные будни.

Совпадение [точнее, несовпадение] Венеции и СПб - хороший ход, дающий возможность заплести косичку, косы которой состоят уже из чего-то другого, какого сора и инициалов, этот мусор порождающих.
Последняя фраза ("прав был доктор, запретив вести жж") объясняет дискурс происхождения, синдром отмены, точнее, замены или подмены одного другим - систематических дневниковых записей вот этим высокохудожественным полураспущенным гобеленом, ни одна нить которого не доведена до конца, но только обозначена, наживулена в одному только Ильянену понятном направлении.

Это же план-конспект будущего романа <время от времени возникающего в тексте среди других отсутствующих реалий>, где любая из строчек может быть развёрнута в развёрнутое высказывание. Конечно, ебж и ебн (если будет надо).
Скорей всего, не будет; скорей всего, не надо; вся поэтика против восстанавливания контекста, который изначально задуман вот таким - с прорехами, дырами, лакунами и умолчаниями ещё и потому, что некоторая часть жизни всё-таки существует по-настоящему.

Поясню. Это Сюзан Зонтаг писала в эссе о фотографии, что обычно снимается то, что не может быть присвоено.
Ну, понятно почему, да? Не мытьём, так катаньем; не взлетим, так поплаваем - если невозможно забрать, унести с собой, то почему бы не обозначиться хотя бы и вот таким образом.
И чем тебе дневниковая запись не фотография (хотя бы тем, что запись и записывание вызывают, вызвали уже, забывание)?

Тем более, такие как у Ильянена на этой "Набережной": "мне было иногда вдруг хорошо облокотиться на теплый мрамор моста Риальто и быть завороженным туристским щебетаньем.."

Или: "ослепленные солнцем глаза не воспринимают ни Тинторетто, ни Тициана, ни Веронезе. (надо закрыть глаза и посидеть в церковной прохладе)..."

Похожее на вербальные слайды, перемешанные в одной коробке мгновенные полароидные снимки из самых разных фотосессий.
План-конспект собственного отсутствия.
Прибывающего небытия.
Высокой воды, в которой всё, во-первых, отражается; во-вторых, называется; в-третьих, проходит мимо тебя.

"Запас Венеции еще не исчерпал. Что она значит для меня, еще предстоит понять..."
Не знал, что Ильянен вёл "Живой Журнал", с удовольствием почитал бы.

Где бы мне найти такого доктора?





Да, кстати, в том же номере "Зеркала" вышло моё эссе о 27-ми симфониях Мясковского, который тоже ведь является ещё одним подвидом странного <нестандартного> дневника:
http://magazines.russ.ru/zerkalo/2011/37/13ba.html