Третья Малера. РНО. С. Бычков. КЗЧ

Было бы красиво, если бы Малером, да после Брукнера, дирижировал сам Плетнёв, однако, этого не случилось - я-то хотел этим концертом красиво закончить симфонический год, но заканчивать его Семёном Бычковым не хочется.
Гергиевым, который дирижирует в четверг Малеровской Седьмой тоже не очень хочется, выбираю Березовского и Листа в БЗК, посмотрим.

Мне не хотелось писать про этот концерт и, тем более, его рецензировать, поскольку я ничего в нём не понял.
Илюша Овчинников сказал "скорее "да, чем "нет", ну, то есть, интерпретация удалась, однако, мне так не показалось - скорее всего, дело в Малере и в мое м к нему отношении, а не в оркестре, который остался собой доволен и не в Семёне Бычкове, которому устроили овацию.

Скажу только, что отсутствие Плетнёва и его фирменных "шагов командора" выразилось в полнейшей пасторальности исполнения - Малер, создающий параллельную и, при этом, работающую модель Вселенной (с поправкой на свои собственные представления о действии физических, этических и каких угодно законов), вышел хотя и разноцветным, но отнюдь не многоплановым.
Лишённым той глубины, которая от него привычно ожидается.
Здесь же омут <глубины> заменили тенью.

Повторюсь, я не в претензии, возможно, Третья именно так и написана - хотя на диске, который я слушаю дома, Кирилл Кондрашин даёт внутри Малера такого Шостаковича (нервного, язвительного, ершистого, даже ощерившегося), что понимаешь: простор для прочтения даже тут может быть самый что ни на есть широкий.

Ведь что ждёт публика от Малера?


О, этот вопрос - самое интересное, что меня в Малере волнует.
Обобщив и подытожив, закрепив, развив и, при этом, постоянно экспериментируя, Малер создал внутри симфонического жанра свой подвид глубокой и многоплановой книги - романа ожидания; эпоха медленного становления, собирания воды в колодце, которая обещала быть, да всё никак не наполнит(ся).

В фильмах Малера (а это определённо такой сугубо авторский арт-хаус, находящийся в стороне не только от мейнстрима, но и магистральных путей самого арт-хауса, важны проблески и блёски, зарницы да молнии, постоянно нарушаемые [или же не нарушаемые] территориально-пространственные границы, через которые перекатываются и переваливают клубящиеся валы жирного звучания (похожие на поморские облака), которые то набегают скопом; так, что не протолкнуться, а то разбегаются в разные стороны, открывая, спрятанную за загромождённым задником, заднюю стену миро-здания.

Собственно, главное я уже сформулировал, сказал - Малер это даже не вода (водные узоры на поверхности, волны или, не дай Б-г, лёд), но пар, испарение, излучение, мясистое и увесистое ничто, способное организоваться то в картины цветущей заводи, а то в протяжённость заливных лугов с капельками росы на траве и перезвоном коровьего стада на горизонте...

Любители Малера, требующего за свои краткосрочные катарсисы слишком долгой временной траты [подготовки], то есть, люди, любящие именно что музыку Малера, а не сопутствующие ему собственные ожидания и представления, кажутся мне какой-то особой антропологической кастой чего-то такого себе перпендикулярно думающих, подобно поклонникам Dire straits или пользователям Билайна.

Ждут же от Малера, прежде всего, глубины погружения <в облако?>, вовлечённости в двойные-тройные скобки эпохе, отрывающего от эпохи и выводящего во вневременной коридор чистой [стерильно сверкающей] вечности.
Может быть, симфонии Малера - это и есть явление вечности, представляющейся нам, подобно облачному краю, точно такой же неоднородной?
Точнее, первым приближением; ещё точнее, намёком на оную, символически сконструированную и хоть как-то обозначенную.

Будучи учеником Брукнера, который более конкретен и осязаем в своих представлениях, Малер просто обязан пойти дальше учителя, вот он и выходит, смерть поправ, на просторы уже заоблачного, выше к стратосфере, пространства?

Кстати, то, чего любители Малера жаждут получить от своего любимого композитора, на самом деле, следует требовать именно от Брукнера, почему-то менее укоренённого в нашей традиции и нашем воспитании.

Брукнер во всех смыслах предметнее и ощутимее Малера (материальнее или, если хотите, материализованнее, реальнее, реализованнее), из-за чего, в том числе, Малер гораздо субъективнее в своих про-явлениях и гораздо больше про нас и наших представлениях о себе и о нём, чем о каком-то непосредственном исполнении.

Полуторачасовая симфония, да, тем более, сыгранная без перерыва, как раз и даёт редкую и призрачную возможность оказаться внутри корочки закрытой книги; внутри схлопнутой обложки, наполненной инокомыслием и параллельным каким-то музыкальным существованием.

Почему-то (уж не знаю отчего), но именно Малер назначен пиком и верхом сугубого серьёза, на который ходят уважающие себя люди, для поднятия самооценки - поэтому полный зал на Малере, обилие гламурных кис на каблуках от ушей и всяческих випов и звёзд, от Игоря Косталевского до Гоши Куценко, не удивляет.
Гораздо важнее переполненный зал на Брукнере, впрочем, лишённый узнаваемых персон и аплодисманса между частями.

Малер, вдруг, принят за идеал, за точку отсчёта, подобно меридиану Гринвича (похитителя Рождества), тогда как главное в его музыке - не то что есть, но то чего в ней нет: центра (далее и, что ли, более последовательно эту стратегию, хотя можно ли подобное мирочувствование обзывать пошлым словечком "стратегия", станет осуществлять Бриттен, в центр оркестра которого словно бы упала бомба).

Просто такое ощущение, что внутри Малера, подобно Уильяму Стэнли Миллигану, живут 24-автономные композиторские личности, которые толкутся на тесном пятачке дозволенного самовыражения (вот откуда, в том числе, и возникает, при всём необъятном просторе "воздушного боя", ощущение колодца), пока сам "коренной" Малер спит под сокрушительной арнувошной периной.

Мне в Малере милее всего как раз эта неврастеническая неустойчивость, требующая постоянной смены дискурсивного (ритмического, стилистического) регистра, в дальнейшем сломавшая привычное [классическое], поступательное развитие мелодии.
Ибо здесь она ещё, более-менее, окликаема и, несмотря на столпотворение розы ветров, всё-таки принципиально возвратна (не то, что в последующем дальнейшем).

Нужно ли все эти малеровские подличности играть в разных стилистических ключах, бог весть.
Бычков придумал мыслить не слоями и пластами (тучами и облаками), но льдинами частей, внутри которых сохранялась сюжетная (и какая угодно) однородность, постепенно, впрочем, выдыхающаяся и выдохшаяся к финалу.

Как тот яд Марии Медичи из советского детектива, который никого уже более не мог отравить.