Дневник читателя. Т. Манн "Волшебная гора" (3)

«узор отточенный и мелкий» на Яндекс.Фотках


1.
Рама, о которой я писал вчера, делает всё отмеченное текстом (и в тексте) наполненным символическим значением – особенно когда замысел творца не конца очевиден: чем больше тот же Манн напускает в Давосе альпийского туману, тем больше потенциальных трактовок всех этих деталей предполагается.
Зачем, скажем, в пятой главе Касторп сначала увлечённо расспрашивает гофрата Беренса о строении человека, а затем, обложившись специально купленными (!) дорогостоящими медицинскими атласами и монографиями, дабы углубиться в доскональное на сколько это возможно, понимание устройства тканей, их соединения…

…понятно, что роман про болезнь, про движение к смерти, про любую жизнь как это самое движение, постоянное, медленное, как слон, умирание, то изучение врачебных справочников должно отыгрывать тему болезни, болезненной процессуальности, процессуальности (движение сюжета и есть процесс излечение книги от болезни непонимания) как таковой.
Но, прочитав вчера в Вики о том, что Манн считал себя поклонником и продолжателем дела Достоевского и Толстого, вдруг увидел в многостраничных описаниях фунциклирования организма, устремлённости клеток друг к другу, значения и значимости крови и лимфы, кожного покрова, процесса оплодотворения яйцеклетки, я решил, что это или hommage, или же невольная пародия на историософские отступления Льва Николаевича, занимающие добрую часть четвёртого тома «Войны и мира».

Манн описывает «внутреннее государственное устройство» человека с такой же увлечённостью и глубоким подтекстом как Толстой движение «духа [общей] истории».
Там, где Толстоё шёл следом за Гегелем, Манн идёт вслед за Фройдом (не случайно постояльцы курорта слушают регулярные лекции по психоанализу), превращая макрокосм XIX века в микрокосм XX-го, точнее расширяя внутреннее пространство одного, отдельно взятого человека, как это и принято в модернизме, до размеров целой (полноценной) вселенной.

Теперь и война и мiр – всё внутри одного, что и позволяет приравнять, ну, скажем, пожар Москвы к кавернам в больном лёгком.

2.
Давно заметил, что когда автор пишет от первого лица, он обязательно сочиняет – себя и то, что он там себе и о себе думает; верный способ увидеть, что автор замыслил на самом деле (глубже, нежели глубоко) – начать изучать его тексты описывающие кого-то как бы со стороны.
И тогда, в персонажах, поданных особенно ярко можно будет разглядеть осколки подлинного его «я».
Скажем, итальянец Сеттенмбрини, которому в «Волшебной горе» дана возможность проговаривать самые сомнительные и спорные штуки (например, о неблагонадёжности музыки) манновским alter ego не является: уже едва ли не полкниги этот досточтимый литератор говорит больше всех, а я как читатель всё никак не могу поймать его характер.
Это говорит о вспомогательности не персонажа даже, но его личинки (из которой мог бы вылупиться полноценный образ, изменись его судьба внутри книги, став чем-то более значимым), а вот Ганс Касторп бледен в своих размышлизмах, но, тем не менее, ты понимаешь, что это Манн как раз из себя соки-то выжимает.
Оттого и интересно следить за его неинтересностью.

Робостью и ненаполненностью, которые, собственно, и приводят его к тому, что приехав в рай туберкулёзного курорта на три недели навестить родственника, Ганс остался здесь, наверху, на семь лет.