Три весны

Так вышло, что в Барселоне я застал переход от бесснежной зимы к летней весне, самый, казалось бы, мягкий, но, как оказалось, наиболее жёсткий.
Ибо по-питерски замаскировано ветреный (спрятаться невозможно, а солнце печёт, а ночью, как за остывшей печкой, темно и сыро), но неуклонно шагающий к самоё её, понимаешь, тёплой мякотке, распаривающей кости до самых костей.

Затем, вернувшись в Москву с пляжа, точно поставил часы на риверс: в углах Аэропортовых дворов, в неразменной тени, всё ещё лежали останки сугробов, хотя сама улица, кажется, уже отряхнулась от вяленной пыли.

Пережив в Каталонии становление весны во всех её переходах и стадиях, по возвращении был отброшен назад, опять отправлен на границу с поэтапным переходом к демисезонке, отслеживанием изменений и осторожному оптимизму дитя подземелья…

(…первое впечатление после приземления, как всегда, настигает в метро. И это не выражение на лицах [в барселонском метро люди тоже не карнавалят, и там самопогружённость соседствует усталостью, но не с измождённостью же], но обугленная чернота верхней одежды, слишком тёмная даже для подземелья…)


А теперь, значит, третий этап по этапу – родные осины и трещины на асфальте, образуемые в нашем караван-сарае разломом у начала Западно-сибирской равнины как весна третьей степени условности. Троюродная.

Урал в этом году удивительно опередил столицу (обычно московская погода приходит в Чердачинск дня через два после того как): в начале апреля выдалась пара по-настоящему жарких дней, уничтоживших снег, но не изменивших, при этом, привычной погодной эволюции.

Сгоревший до времени снег никуда не ушёл, растёкшись по слезоточивому глинозёму, впитался и не впитался в земной покров, так и оставшись, отторгнутый глубиной, подсвечивать весь этот наш неискоренимый в городе мусор своим влажным блеском.

Если в Москве ветер гоняет по пустым, ещё незаселённым весенней зеленью, улицам пыль, то здесь пустота консистенции зернового творога кучкуется по краям выщербленного асфальта. Растекаясь, как в кулебяке, вширь.

От миндального, миндалевидного шифона (розового, розовато-лилового, лилового) я вернулся к плешивой равнине.
К лысой мелкотравчатой щетине только-только пробивающейся сквозь кровоточивость чердачинских дёсен.

К набуханию почек. К поздней Пасхе, смысл которой (воскрешение пробуждение природы после зимней спячки безвоздушно космического типа) оказывается самым наваристым именно там, где весна наступает позже всего.

Где нищета материи особенно звеняща.

Да, в Барселоне весна тотальна как жар на ресторанной кухне, накопленный по всем углам, но, в каждом своём конкретном шаге, она тут едва уловима – особенно на фоне вечного моря, вечнозелёных растений и неуклонного, день ото дня, повышения градуса. Никаких колебаний вслед за линией партии, как мы привыкли и как мы не любим.

От акварели, состоящей из размытых и умозрительных [солнечных] пятен, в России мы переходим к гуаши, загустевающий реализм сурового стиля которой сочится из всех щелей этого !голого! раздетого до поры до времени пространства