Третьяковка на Крымском валу. "Между Востоком и Западом". Ретроспектива Н. Гончаровой
Выставку Гончаровой совершенно не хочется осмысливать – она настолько прекрасна, что аналитическая машинка отключается напрочь, уступая место долгому, стойкому послевкусию, которое не рассеивается вот уже несколько дней.

Это чистый праздник чистого зрения – блистающий яркими цветами аттракцион неслыханной щедрости: впервые, кажется, после 1913-го года в России прошла ретроспектива художника, так похожего на всё, что творилось вокруг неё на рубеже веков и так сильно на всё это непохожего.

Делая по выставке круг за кругом, поймал себя на том, что очень не хочется уходить; вот и начинаешь придумывать разные поводы, чтобы зайти на ещё один просмотр.

Оно того, действительно, стоит: Третьяковка показала, во-первых, десятки (если не сотни) неизвестных работ Гончаровой, переданных в Галерею по завещанию наследников, во-вторых, привезла в Москву массу картин из провинциальных и французских музеев (что логично для человека, самые интенсивные свои творческие годы проведшего во Франции. Соединив, таким образом, в единстве два самых эффектных гончаровских цикла – «Жатву» и «Испанок».




«"Между Востоком и Западом". Ретроспектива Н. Гончаровой в ГТГ на Крымском валу» на Яндекс.Фотках

«Жатва» (и примыкающие к ней холсты «Сбора винограда»), написанная на мотивы Апокалипсиса (1911) – более ранние циклы, лежащие в кубистической плоскости. Ломкие, сочные, цветастые, весьма насыщенные, эффектно повешены на синем фоне, из-за чего начинают казаться окошками в иную какую-то реальность.

«Испанки» (1922-1928) более поздние, этапные, тончайщие и кружевные (хотя отдельные части цикла выдержаны в остывшем и отверделом, похожем на аппликации и вырезки из бумаги) постфутуризме
«Испанки» -квинтэссенция пластических поисков Гончаровой, обобщение самых разных стилистических тенденций, принятых и переваренных за долгое творческое время.

Кстати, именно они, кстати, и сообщают выставке восхитительное разнообразие – за свою жизнь Гончарова перепробовала множество самых разных «ключей»; они не такие полярные и непредсказуемые как, скажем, периоды у Пикассо, как раз наоборот – каждый последующий шаг является логическим продолжением предыдущего (интереса к русскому лубку, византийской иконе, кубизму-футуризму, ларионовскому лучизму, которого, как ни странно, на ретроспективе не так уж и много), однако это кружение вокруг одних и тех же приёмов и тем (с постоянными неожиданными композиционными отступлениями вбок) не кажется ни застоем, ни отчётливой, как это принято писать, «верностью себе»: Гончарова постоянно развивается, естественно вырастая из старых одежек.

Сначала ей подспорьем оказывается «русских авангард», наркотически зависимый от французского, затем, получив ускорение от хождения в примитив и возможности разложения плоскости на осколки и составляющие, Гончарова стартует аки ракета. И её уже не догнать даже самому Ларионову.

Перед вернисажем, я бегло прошёлся по лабиринту залов основной экспозиции Третьяковки, посвящённых искусству Серебряного века.
Он, кстати, в обычном своём состоянии начинается с зала, где место между Ларионовым и Гончаровой поделено поровну (зал этот плавно переходит в более просторное помещение с Татлиным и Пиросмани, но Ларионов там тоже висит). Теперь же, когда «вся Гончарова» переехала на ретроспективу, он целиком отдан на откуп одному Ларионову, видимо, что-то подтянули из запасников, потому что и здесь внимательного зрителя ждут локальные открытия – Ларионов оказывается разнообразнее и интереснее своего стереотипного образа.

Так что выставка Гончаровой – хороший повод пересмотреть ещё и многократно увеличенного Ларионова, ныне идущего встык к Татлину.
А дальше, в следующем отсеке пыльным шершавым боком наваливаются бубновалетовцы, царицынский Машков и Кончаловский и становится неинтересно.

Наступает музей, из бессмертных несменяемых форм которого откачан воздух.
Ошеломительный успех Гончаровой вызван, как кажется, тем, что здесь толпятся, но не перекрикивают друг дружку «новые» (читай совершенно свежие) работы, сохранившие чистоту первого показа и, значит, нерастраченной ауры.

Взнузданная аутентичность гончаровских работ связана ещё и с тем, что самые сильные картины первой части выставки (вот ты входишь в большой и просторный зал, тебя встречают три автопортрета, выполненные художницей в разные периоды жизни – и каждый из них особенно замечателен; так вот с изнанки этого за-такта уже висит главное) объединены в главку «религиозные композиции».
Мощные, особенно изощрённые, почти барочные по композиционной и цветовой изысканности.

И вот ты ходишь среди натюрмортов и пейзажей (одни – почти гогеновские, другие – совсем даже ренуаровские), чувствуя себя как в пещере со сказочными сокровищами, насыпанными в сундуки с горкой. Чудо не заканчивается и не истощается: за каждым поворотом возникает нечто, раннее пропущенное: композиция, посвящённая цирку; пастельных тонов ширма. Портрет кормящей кошки.

Отдельное откровение (на тщательный просмотр которого, честно говоря, у меня уже просто не хватило внимания) – архивные разделы.
На верхнюю антресоль загнана деятельность Гончаровой, посвящённая моде.
Эскизы платьев, наброски рисунков на тканях и на обоях (?). Есть даже оригинал одного, чудом сохранившегося артефакта, привезённого из Музея Гальера.

На подступах к миру моды – книжная графика, театральные постановки, честно абстрактные композиции (самое слабое из того, что Гончарова делала), эксперименты с разными техниками – рисунки на металле, эффектные фроттажи и расплывающаяся тушь (уже чистый Мишо) в японском духе.

Показано так много, что «Между Востоком и Западом» тянет на отдельный монографический музей.
Хотя непонятно как его делать. Кажется, в планах ГТГ есть идея создания мемориала, посвящённого Гончаровой и Ларионову, основанного на кажущимся просто-таки бездонным дара (отдельная история как РФ выплачивала Франции за него все налоги: надо учесть, что Гончарова – самая дорогая русская художница в мире, о чём с какой-то странной напористостью сообщает телеканал «Культура»).

Да только жизненный опыт показывает, что художественные мономузеи Москвы (вспомним ли мы мастерскую Корина, Конёнкова, Васнецова или Налбадяна) живут «впроголодь», большого количества туристов не наблюдая.

В архитектурный аттракцион будущий музей не превратят, созданием отдельного музея русского авангарда, в который эта коллекция могла бы влиться, не озаботятся (хотя это мог бы быть главный экскурсионно-туристический аттракцион столицы), выгораживать внутри основной экспозиции Третьяковки нечто полуавтономное тоже неинтересно.
Ибо, во-первых, почему именно Гончарова?
А, во-вторых, после каждой такой эффектной ретроспективы хочется создать автономный музей (вспомним выставки Шагала или Васнецова).

Хотя, нет, вру – после Ге и Левитана, Коровина или предыдущего Нестерова такой мысли не закрадывалось. К этим ретроспективам относишься с уважением как к качественной, планомерной музейной работе, исполненной на пределе возможного.
Они хороши именно как архив и временный всплеск интереса к традиции и «мастерам прошлого».

На выставке Натальи Гончаровой (вот, что, пожалуй, самое важное) тебя посещает ощущение: вся это красота, без какой бы то ни было дистанции и остранения, отвечает твоим насущным духовным потребностям. Она нужна как что-то актуальное и непреходящее, что вызвано необходимостями именно сегодняшнего (и никакого другого) дна.

Историческая буря небо мглою кроит, а у нас в мезонине тепло и сухо. Самовар стоит. У самовара – я и моя Маша. Кошка в углу котят жирным сладковатым молоком кормит. В окне жирно вечереет последними днями постоянно облетающий октябрьский палех. Смерть неизбежна.

Теплая радость. Тревога поиска. Вялотекущая трагедия отдельного существования. Гениальность, сплетённая в нерасторжимый клубок с повседневным.
Наивные (или изощрённые) попытки победить страх Верой. Дрожь и трепет. Неврастения и гордяческая уверенность в собственной правоте (откуда у парня испанская грусть?).
Техники бегства и медитации, эскапизма и самообман – всё, как у людей.
Всё как у меня.