Ф. Кафка "Дневник"
Пример Кафки способен оправдать любого, самого невыразительного внешне, человека: мелкий чиновник, озадаченный своей немощью и своим «полом», маялся странными фантазиями, требовавшими "ярости, добытых в кулачном бою страниц", как он сам писал о Стриндберге, вытеснявших из жизнь всё остальное.
Всё, что только возможно…

Неудачник и очевидный задрот, 33 несчастья и вечная материнская мука, внезапно оказывается визионером космического, то есть, буквально кафкианского масштаба.

Так, что нет никакой гарантии в том, что первый попавший взгляду человек, подобным образом, не окажется "подпольным человеком" и безусловным гением, совершенно не заинтересованном в проявлении на людях (в чём бы то ни было) собственной исключительности.

Кафка постоянно говорит о том, что кроме литературы его ничего не интересует: оно и понятно: странный физиологический букет из умений и недомоганий разъедал истощенный организм и только писание, которое почти никогда не удовлетворяет автора, тем не менее, даёт облегчение.
Способно дать. В принципе.

Поэтому жизни в дневниках Кафки примерно столько же, сколько литературы. Вторая присутствует в них не только размышлениями "о роли и месте", размышлением над чтением и выписками из прочитанного, но, что гораздо важнее, набросками новелл, записью сюжетов, размывающих границы между грезой и действительностью.

Начиная читать очередную запись (отдельные абзацы разнятся между собой тематически и стилистически, позволяя соседствовать разграниченным агрегатным состояниям из "разных опер") не знаешь про какого она Кафку, внутреннего и внешнего.

Вот, вроде, он пишет, что собирался с друзьями за город, но уснул и проспал время сбора. И это нормальный, эмпирически и практически умопостигаемый факт.
Но дальше запись сообщает, что, забеспокоившись, друзья поднимаются к нему в комнаты, где извлекают из его спины меч, вошедший так ловко, что ни один орган не повреждён.

Значит, всё-таки фантазм, впрочем, неотличимый от стиля, рассказывающего "обычную" повседневную жизнь медленно угасающего пражского еврея, говорящего и пишущего по-немецки.




«Кафка в снегу» на Яндекс.Фотках

"И здесь я переживал состояния (не часто), очень близкие, по моему мнению, к описанному Вами, господин доктор, состоянием ясновидения, я всецело жил при этом всякой фантазией и всякую фантазию воплощал и чувствовал себя не только на пределе своих сил, но и на пределе человеческих сил вообще. Но покоя, который, по-видимому, приносит ясновидящему вдохновение, в этих состояниях почти не было…" (из черновика письма доктору Штайнеру 28 марта 1911)

Впрочем, границы между реалом и предельно чёткими, материально ощутимыми, наваждениями размываются в дневниках ещё больше, так как другой важной для Кафки стихией оказываются сны.

Их Кафка записывает с не меньшим тщанием, чем рассказы и новеллы. Трудно понять к какому из полюсов, жизни или же литературы, нужно их отнести, так как сознание Кафки, заходящееся от перманентной усталости (надорванности, обречённости) старается не фиксировать разницу между сном и не-сном.

При том, что ум, вытворяющий (а, так же способный записать, то есть, передать) такие тонкости, невозможно назвать слабым: ум у Кафки - мощнейший, самый что ни на есть современный процессор. Беглый (мгновенный). Цепкий. Ядерный.

Сны, правда, самое неинтересное в этих тетрадях, образующих полноценную хронику лишь в первые годы своего ведения (с 1910 по, примерно, 1916), когда обречённость на скорую гибель всерьёз ещё не маячила с такой всепугающей очевидностью.

Ближе к концу (1917 - 1923) сны практически исчезают, впрочем, как, например, и театр, которого много в "юношеских" записках, когда Кафка едва ли не еженедельно ходил на спектакли, а, главное, весьма подробно описывал их.

Мне эти заметки показались самыми интересными.

Во-первых, они (вместе с хроникой литературных встреч, чтений и лекций) погружают нас в совершенно незнакомый нам бытовой и культурный контекст провинциальной столицы эпохи модерн.

В контекст весьма концентрированный и разветвлённый.
Тем более, что, с помощью немецкого языка, Кафка подключён к актуальной немецкой литературе, а, по "зову крови" ходит на постановки еврейских театральных трупп, сионистские собрания и лекции в синагоге.
Плюс к этому, постоянно общаясь с непосредственными делателями пражского ар-нуво.

Во-вторых, театральные описания (их сложно назвать рецензиями), сосредоточенные не столько на сюжете и смысле, сколько на физических (физиологических) проявлениях и аспектах актёрской работы (обычно так описывают животных в зоосаде) кажутся мне ключом к пониманию внутреннего устройства самого Кафки.

Его предельно обнажённые биомеханика (биохимия в состоянии хронической интоксикации и недостатка кислорода) и пороговая психофизика, кажется, и есть "бетон" и "цемент", бетонирующий-цементирующий разрозненные проявления чахлого существа могучей личности в нечто единое стилистически и "идейно".

Ограничения, накладываемые работой и заботой о себе, постоянная слабость и пассивный образ жизни не позволяют Кафке перебраться через эти вполне объективные заграждения и горы.
Он обречен на аполитичность, асоциальность и тотальное одиночество запертого (замурованного) в лабиринте.

Вот откуда инаковость самоформирующегося текстуального мускуса, словесного пота, буквенной опарины, вязкой и вяжущей по руками и ногам.
Из-за чего читаешь "Дневники" медленнее, чем что-то другое - слишком уж густой оказывается уже не вязь даже, но бязь - плотная, неотделанная, лишённая прозрачности…

…потому что никогда не знаешь, что будет дальше.
Потому что не угадаешь откуда произрастает эта, никуда не ведущая и ни в чём (ни в ком) не заинтересованная имманентность - все эти внешние деформации под давлением внутренних причин.

Эти внезапно вспыхивающие проекции искажений, в том числе и геометрических, бытийственных, экзистенциальных, "половых" (многие же знают как туберкулез взгоняет лихорадку либидо), наконец, психологических.

Ибо полная оторванность от сермяги и вынужденная незаинтересованность в "слишком человеческом" позволяет Кафке претендовать на предельную объективность.

Этим этюды его, неожиданным образом, оказываются близкими (даже отчасти напоминают) заметки Лидии Гинзбург, схожим образом восстанавливающей подтексты поступков и слов по остаткам надводной (видимой) части чего-нибудь персонального айсберга.

Вот и Кафка, подобно Гинзбург, вскрывает "коробку передач", обнажая "проводки" и "зачищенные" "контакты", подспудную машинерию мерцательной аритмии существования. Вытаскивает наружу.

Правда, не на свет божий, но в баньку с пауками.

Совершенно особый человек, одержимый необъяснимыми подробностями и мелочами, которые внезапно становятся не только видимыми, но и жизненно важными.
Переходят из дня в день, накапливаются в могильниках извилин, прорываются наружу.

Я ещё не встречал дневников с записями, обрывающимися на запятой (это у Кафки не приём авангардной прозы - он важен тем, что не делает ничего специально; органика и хроника её поражения и есть его "профессия").
Как и не встречал записей, не заканчивающихся одним днем, но продолженных после следующей даты.
И то, как одни и те же мысли бегают по кругу. Повторяются, закольцовываются, варьируются (одна запись от 19 июля 1910 года повторяется с постоянно разрастающимся изменениями шесть раз!).

А еще эти записки позволяют увидеть как из человека выходит жизнь, его тепло, его энергия. Сначала заканчивается театр, затем отношения с Фелицей и прочими девушками.

Потом в записях почти не остаётся быта, только литература, наброски и мысли о замыслах, которые Кафка уже даже не планирует, просто фиксирует, чтобы отвлечься от ужаса существования.

Потом и "литература" в нём как-то сдувается, заметки становятся всё короче и отрывочней, все менее прозрачными, похожими на бормотание.

Особенно очевиден контраст между черновиками писем, вплетаемыми в эти тетрадки: работа на стороннего человека (невесту, отца, доктора) всегда превращается в невнятную, неубедительную скороговорку.

Ведь лучше всего у Кафки получаются внутренние потоки, которые ни к кому не обращены. И никуда не стремятся.