"К развалинам Чевенгура" Василия Голованова
Две очерковые книги Василия Голованова, вышедшие с разрывом в четыре года, образуют, тем не менее, законченную дилогию. Недавний сборник» «К развалинам Чевенгура» заканчивается «французским дневником» («Сопротивление не бесполезно»), описывающим поездку писателя на фестиваль травеложной литературы в Сен-Мало после выхода по-французски его книги «Остров». Композиция, таким образом, эффектно закольцовывается.

В промежутке её, между паломничеством на Север и выступлениями перед французами, Голованов публикует цикл очерков, имеющих литературную или культурологическую подкладку. «К развалинам Чевенгура» включают, например, путешествие в Астрахань («Хлебников и птицы») и её окрестности («Территория любви»). Очерки эти логично вытекают из первого текста книги («Исток»), в котором Голованов предпринимает попытку найти точку, из которой начинается во всех смыслах самая великая русская река. Для чего, взяв в компанию (Голованов не любит путешествовать в одиночестве) поэта Татьяну Щербину и фотографа Александра Тягны-Рядно, отправляется в направлении города Осташкова Тверской области, «где возле деревни Волговерховье и была обозначена на карте едва заметная голубая змейка».

Тверские земли возникают в сборнике и как «страна происхождения» самого Василия Голованова («Путешествие на родину предков, или Пошехонская старина»), наиболее детально описанная и как бы даже «спрогнозированная» ещё Салтыковым-Щедриным. Градус литературоцентричности повышается в очерке, давшем название всей книге: путешествие в Воронежскую область по следам романа Андрея Платонова оказывается поездкой в «страну грёз»: «сложность нашего поиска заключалась в том, что значительную часть «Чевенгура» составляют буквально «остановившиеся во времени» сны/видения героев… Согласитесь, непросто путешествовать во сне…»



«"К развалинам Чевенгура" Василия Голованова» на Яндекс.Фотках

Вместе с Дмитрием Замятиным и Андреем Балдиным, другими известными психогеографами, Василий Голованов прикинул примерное месторасположение романного пространства (среднее течение Дона, «южнее родного Платонову Воронежа и реки Потудань», 305) для того, чтобы попытаться дать предметную и протяжённую интерпретацию великой книги.
В эссе «К развалинам Чевенгура» читательских впечатлений значительно больше, чем туристических. А, что ещё более важно, они весомее и содержательнее случайных встреч и степной пыли, вынужденно пристёгнутой к рассказу.

В этой, казалось бы целиком травеложной книге, есть, между тем, ещё более умозрительные сочинения – рассказ об истории одного из самых загадочных народов в истории человечества («Хазарский лабиринт»), а так же биографический очерк «Превращения Александра», излагающий историю военных походов Александра Македонского. Впрочем, два этих совсем уже библиотечных путешествия так ловко вписаны в общую, шествующую путём, канву, что сугубую «бумажность» их замечаешь только в самом финале. Когда, так и не дождавшись дорожных впечатлений, задумываешься над общей композицией сборника, претворяющего в жизнь чужие литературные идеи.

Кажется, что для своего перемещения в пространстве (географическом или культурном) Голованов каждый раз отталкивается от эффектного концепта. Найти исток Волги – жест красивый сам по себе, что бы там ни случилось по дороге к этому истоку. Точно так же, как попытаться описать языковые эксперименты Хлебникова или Платонова (эффектное соседство двух этих главных визионеров русской литературы ХХ века – само по себе связка достойная многоопытного филолога-литературоведа) с их буквальной «точки зрения» на окружающее пространство. Или же прочитать лекцию об анархизме, воспользовавшись декорациями Прямухина, родового поместья Михаила Бакунина («В окресностях Бакунина»). И даже в чистый, казалось бы, «дневник путешествий» (Видение Азии») вклинивается подробно изложенная история жизни барона Романа Фёдоровича фон Унгерн-Штернберга.

Вероятно, реальность, взятая сама по себе, ничем Голованова не цепляет: не происходит сцепки, способной завести мотор текстопорождающей машинки. Искра, между впечатлением и мыслью, не высекается, вот почему так необходимо влияние со стороны – ветер влияния, кем-то предварительно сделанная работа. Помимо прочего, такой чужой опыт выполняет функцию клея, соединяя готовые информационные блоки с непосредственными ощущениями.

Схожим образом работают, к примеру, Пётр Вайль и Александр Генис. Правда, они «отрабатывают» самые известные и яркие туристические маршруты и объекты, тогда как ценность разысканий Василия Голованова в том, что он пытается найти «смысл» (а, следовательно, и красоту) где-то под боком. Правда, для этого ему обязательно нужно куда-то поехать, то есть, выйти за пределы повседневности в чистое пространство.

Тут возникает странный парадокс, который, собственно, и движет внутреннюю драматургию Головановской книги: дело в том, что все эти бегства от действительности вызваны усталостью от культуры, бытового комфорта и интеллектуальной определённости. Голованов, при этом, чётко разделяет «цивилизацию» и «культуру», связывая их с западными ценностями.

«Азия – пустота. Европа – наполненность и переполненность даже, слои культуры, «дебри культуры». Азия – самородная красота. Европа – красота рукотворная. Азия – распахнутое во все стороны, и незапечатленное время, которое как будто и не распечатывалось никогда, не знало никогда истории, а от сотворения мира так и сохранялось нетронутым, как некая потенция для развития исторического сюжета. Европа – блокированное пространство и время, зафиксированное столько раз, что от пронизанности его фиксаторами возникает ощущение удушья, будто от нехватки воздуха…» (249)

Любовь к Азии, кажется, и вызвана необходимостью хоть что-нибудь противопоставить всеобщей унизительной стандартизованности. И если человек не способен переделать себя (что выросло – то выросло), в помощь ему и прилагается «любовь пространства». Тем более, что если «Азию» заменить на «Север», выйдет другое явление того же самого конфликта, положенного в основу «Острова», популярность которого привела Голованова на фестиваль Сен-Мало. Став венцом его писательской карьеры.

Зря, конечно, Василий включил свой "Французский дневник" в эту книгу. Жаль, что предал гласности главные и, до поры, до времени, сокрытые пружины своей литературы: застенчивый, даже заискивающий тон, с которым автор описывает свои "европейские успехи" выказывает разницу между "вдохновением", которое есть та самая "золотая, дремотная Азия" и "продажей рукописи", для чего одного, кажется, только и существует "Париж." Голованов, таким образом, опровергает собственную "апологию бессмысленных путешествий" (подзаголовок первой публикации "Острова", превратившийся в название одной из его первых глав). Половинчатость - вот что мешает восхититься трудами Василия Голованова окончательно и бесповоротно. Полюбить его как родного. Или, хотя бы, как двоюродного.