Двоемыслие как оно есть-с!

Оно уже тогда было?

Оно всегда было.

Политическая проституция - явление, известное еще, вероятно, с самого складывания классового общества... ну, хоть того же историка Буровского взять - ЧТо он писал на рубеже правлений Ельцина - раннего Путина... и ЧТО пишет при Путине позднем, явившем свое лубянское нутро без фиговых листков.

Ну в приницпе объяснить-то можно... памятуя о нравах наших дворян конца 18 - начала 19 века, можно себе представить, что бы они там напринимали в качестве законов.

Хотя Саша Первый в этом смысле тоже редкостный отморозок - с его военными поселениями.

Саша уже под конец скатился в сраное говно. Сначала-то он показывал хорошие задатки.

Но декабристы...

А что декабристы - они плоть от плоти своего общества. И реформы их вполне в духе своего времени.

Понятно, что народу бы пришлось туго, но появился бы шанс к концу века войти в число передовых стран и оседлать вторую волну индустриализации.

Но и Карамзина вполне можно понять, а в оправдании он все равно не нуждается )))

Лагарп! впрочем, и Катя себя "республиканкой на троне" называла.

Судя по всему, ограничение дворянами самодержавия (в своем, понятно, сугубо дворянском интересе) привело бы к чему-то вроде "польского варианта"... либерум вето и т. п. Победа "верховников" времен Анны Иоанновны означала бы это со стопроцентной гарантией; победа декабристов - в высокой долей вероятности (после гражданской войны).

А вот это как раз сильно вряд ли. К тому времени российское дворянство имело уже сильно неоднородные интересы - грубо говоря, "зона льна" против "зоны пшеницы". Ну и плюс огромное нежелание основной массы дворянства становиться клиентами "магнатов", что и погубило выступление верховников.

расклад примерно такой - конституционная монархия в России того времени может быть только дворянской. Южное дворянство будет заинтересовано в отмене крепостного права и обезземеливании крестьян, северное - в сохранении крепостного права, ради оброков с крестьян. То есть возникнет ситуация прямо обратная США - южные плантаторы за отмену КП, а северяне-промышленники - против. Тем не менее, поскольку сторонники отмены политически и экономически сильнее - его в итоге отменят с обезземеливанием крестьян, но постепенно. естественно, крестьяне будут бунтовать куда сильнее, чем в 60-е, и крови, и голода в стране будет достаточно.
Тем не менее, запаса прочности системы хватит, чтобы устоять, хотя во внешней политике придется играть второстепенную роль.
в итоге на севере промышленное развитие будет идти ускоренными темпами, а на юге возникнут латифундии. В итоге повышательную волну цикла Кондратьева Россия встретит в куда более благоприятной обстановке, чем Германия и США. Скорее всего, в 1848 году у нас будет буржуазная революция, которая покончит с дворянским государством и кооптирует во власть верхушку купечества.

Рефлексию еще не придумали. А про Рим хорошо сказал.

"На воззрения Карамзина глубокий отпечаток наложили четыре года, проведенные им в кружке Н. И. Новикова. Отсюда молодой Карамзин вынес утопические чаянья, веру в прогресс и мечты о грядущем человеческом братстве под руководством мудрых наставников. Чтение Платона, Томаса Мора и Мабли также поддерживало убеждение в том, что «Утопия <...> будет всегда мечтою доброго сердца...» <...> Утопия мыслилась Карамзиным в этот период в облике Республики Платона, как идеальное царство добродетели, подчиненное строгой регламентации мудрых философов-начальников.
Однако идеал этот рано начал подтачиваться скептическими сомнениями. Карамзин много раз подчеркивал позже, «что Платон сам чувствовал невозможность ее». Кроме того, Карамзина привлекал и другой идеал, уходящий корнями в сочинения Вольтера, сильное
влияние которого он испытал в эти годы: не суровый аскетизм, отказ от роскоши, искусства, успехов промышленности ради равенства и гражданских добродетелей, а расцвет искусств, прогресс цивилизации, гуманность и терпимость, облагораживание человеческих эмоций. <...>
Заграничное путешествие Карамзина совпало с началом Великой французской революции. Событие это оказало огромное влияние на все его дальнейшие размышления. Обычная схема: молодой русский путешественник сначала увлекся либеральными мечтами под влиянием первых недель революции, но позже испугался якобинского террора и перешел в лагерь ее
противников — весьма далека от реальности. Прежде всего, следует отметить, что Карамзин <...> не был поверхностным наблюдателем событий: он был постоянным посетителем Национальной ассамблеи, слушал речи Мирабо, аббата Мори, Рабо де Сент-Этьена, Робеспьера, Ламета. Он беседовал с Жильбером Роммом, Шамфором, Кондорсе, Лавуазье, вероятно, был знаком лично с Робеспьером; в Национальную ассамблею его провел Рабо де Сент-Этьен. Он посещал кафе, в которых ораторствовали Дантон, Сен-
Юрюж и Камилл Демулен. Он видел Людовика XVI и Марию-Антуанетту, Лафайета и Бальи, видимо, посещал салон госпожи Неккер и Отейль госпожи Гельвеции, читал газеты и покупал эстампы, каждый день бывал в театрах, которые в это время бурлили не меньше, чем Национальное собрание. Можно полагать, что Жильбер Ромм ввел его в революционные клубы.
<...>

Начало революции было воспринято Карамзиным как исполнение обещаний философского столетия. «Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью», — писал Карамзин в середине 1790-х гг. («Мелодор к Филалету»). Идеалы общечеловеческой гармонии, надежды на всемирное братство людей оживились. В 1792 г. в «Московском журнале» Карамзин опубликовал «Разные отрывки (Из записок одного молодого Россианина)», где содержались следующие строки: «Естьли бы я был старшим братом всех братьев сочеловеков моих и естьли бы они послушались старшего брата своего, то я созвал бы их всех в одно место, на какой-нибудь большой равнине, которая найдется, может быть, в новейшем свете, — стал бы сам на каком-нибудь высоком холме, откуда бы мог обнять взором своим все миллионы, биллионы, триллионы моих разнородных и разноцветных родственников — стал бы и сказал им — таким голосом, который бы глубоко отозвался в сердцах их, — сказал бы им: братья!.. Тут слезы рекою быстрою полились бы из глаз моих; перервался бы голос мой, но красноречие слез моих размягчило бы сердца и Гуронов и Лапландцев... Братья! повторял бы я с сильнейшим движением души моей: братья! обнимите друг друга с пламенною, чистейшею любовию, которую небесный Отец наш, творческим перстом своим, вложил в чувствительную грудь сынов своих; обнимите и нежнейшим лобзанием заключите священный союз всемирного дружества, и когда бы обнялись они, когда бы клики дружелюбия загремели в неизмеримых пространствах воздуха; когда житель Отаити прижался к сердцу обитателя Галии и дикий Американец, забыв все прошедшее, назвал бы Гишпанца милым своим родственником; когда бы все народы земные
погрузились в сладостное, глубокое чувство любви: тогда бы упал я на колена, воздел к небу руки свои и воскликнул: Господи! ныне отпущаеши сына твоего с миром! Сия минута вожделеннее столетий — я не могу перенести восторга своего, — прими дух мой — я умираю! — и смерть моя была бы счастливее жизни ангелов». Правда, публикуя этот отрывок в 1792 г., Карамзин добавил скептическую концовку: «Мечта!» («мечта» употреблено здесь в церковно-славянском значении слова: «пустое воображение, видение вещи без ее бытности»), но в тот период его настроения были именно такими.<...>
Но при этом надо подчеркнуть одну особенность: Утопия для него — не царство определенных политических или общественных отношений, а царство добродетели; сияющее будущее зависит от высокой нравственности людей, а не от политики. Добродетель порождает свободу и равенство, а не свобода и равенство — добродетель. К любым формам политики Карамзин относился с недоверием.
В этом отношении заседания Национальной ассамблеи преподали Карамзину важные уроки. Он слышал бурные выступления Мирабо о том, что живо волновало Карамзина: о веротерпимости, связи деспотизма и агрессии, злоупотреблениях феодализма, слушал и его противника — аббата Мори. <...> Можно не сомневаться, что защита аббатом исторических прав католической церкви (в ответ на это Мирабо патетически вызвал тени жертв Варфоломеевской ночи) и феодального порядка не вызывала у Карамзина никакого сочувствия. Но именно здесь у него возникла важнейшая мысль о том, что истину словам придает лишь соответствие их внутреннему миру того, кто их произносит. В противном случае любые истины превращаются в столь ненавидимые Карамзиным в дальнейшем «фразы». Речи Мирабо заставляли Карамзина чувствовать «великий талант» оратора и, бесспорно, волновали его. Но он не мог забыть, что сам оратор — потомок древнего рода, маркиз, беспринципный авантюрист, занимающий роскошный особняк и ведущий бурную жизнь, скандальные подробности которой Карамзин услышал еще в Лионе. Мирабо мало напоминал героев античной добродетели, от сурового патриотизма которых можно было бы ждать превращения Франции в республику Платона. Но и его противник был не лучше: сын бедного
сапожника-гугенота, снедаемый честолюбием, стремящийся любой ценой добиться шляпы кардинала, одаренный, но беспринципный Мори отрекся от веры отцов, семьи и родных, перешел в стан врагов и сделался их трибуном, демонстрируя в Национальном собрании красноречие, ум и цинизм. <...>

Карамзин, ценивший лишь искренность и нравственные качества политических деятелей, выделил из числа ораторов Ассамблеи близорукого и лишенного артистизма, но уже стяжавшего кличку «неподкупный» Робеспьера, сами недостатки ораторского искусства которого казались ему достоинствами.
Робеспьер верил в Утопию, избегал театральных жестов и отождествлял нравственность с революцией. <...>
«Робеспьер внушал ему благоговение <...> под старость он продолжал говорить о нем с почтением, удивляясь его бескорыстию, серьезности и твердости его характера и даже его скромному домашнему обиходу, составлявшему, по словам Карамзина, контраст с укладом жизни людей той эпохи».
Часто повторяемые утверждения о том, что Карамзин «испугался» крови, нуждаются в уточнении. То, что торжество Разума вылилось в ожесточенную вражду и взаимное кровопролитие, было неожиданным и жестоким ударом для всех Просветителей, и Радищев страдал от этого не меньше, чем Шиллер или Карамзин. Однако напомним, что в 1798 г., набрасывая план похвального слова Петру I, Карамзин записал: «Оправдание некоторых жестокостей. Всегдашнее мягкосердечие несовместимо с великостию духа. Les grands hommes ne voyent que le tout. Но иногда и чувствительность торжествовала».
Не следует забывать, что Карамзин смотрел на события глазами современника и очевидца и многое представлялось ему в неожиданной для нас перспективе. Он не отождествлял санкюлотов и конвент, улицу и трибуну, Марата и Робеспьера и видел в них противоборствующие стихии. Кровь, пролитая на улице самосудной толпой, вызвала у него ужас и отвращение, но «некоторые жестокости», на которые вынужден идти законодатель, жертвующий своей чувствительностью ради высокой цели, могли быть оправданы.
Слезы, которые пролил Карамзин на гроб Робеспьера, были последней данью мечте об Утопии, платоновской республике, государству Добродетели. Фантастическое, мечтательное царствование Павла I <...>, пытавшегося воскресить рыцарский век, к тому же в формах, существовавших лишь в его воображении, довершило переворот в воззрениях Карамзина. Пережив мучительный кризис во второй половине 1790-х гг., Карамзин вышел из него холодным мыслителем с твердым умом и разочарованным сердцем. Он остается «республиканцем в душе», но верит теперь лишь государственной практике, власти, отвергающей любые теории и противопоставляющей эгоизму людей сильную волю и твердую руку. Идеалом его становится принципат, соединяющий республиканские институты и сильную власть, держащий равновесие между тиранией и анархией, а консул Бонапарт — реальное воплощение такого идеала в 1802—1803 гг.
<...>
На страницах «Вестника Европы», умело используя иностранные источники, подбирая и переводы (порой весьма вольно) таким образом, чтобы их языком выражать свои мысли, Карамзин развивает последовательную политическую доктрину. Люди по природе своей эгоисты: «Эгоизм — вот истинный враг общества», «к несчастью везде и все — эгоизм в человеке». Эгоизм превращает высокий идеал республики в недосягаемую мечту: «Без высокой народной добродетели Республика стоять не может. Вот почему монархическое правление гораздо счастливее и надежнее: оно не требует от граждан чрезвычайностей и может возвышаться на той степени нравственности, на которой Республики падают». Бонапарт представляется Карамзину тем сильным правителем-реалистом, который строит систему управления не на «мечтательных» теориях, а на реальном уровне нравственности людей.<...> «Бонапарте столь любим и столь нужен для счастия Франции, что один безумец может восстать против его благодетельной власти».
Определяя консулат «истинной монархией», Карамзин подчеркивает, что ненаследственный характер власти Бонапарта и способ захвата им ее полностью оправдывается благодетельным характером его политики: <...> «Франции не стыдно повиноватья Наполеону Бонапарте, когда она повиновалась госпоже Помпадур и Дю-Барри». «Мы не знаем предков консула, но знаем его — и довольно».

<...> настойчивое противопоставление на страницах «Вестника» энергичному ненаследственному диктатору отрицательного образа слабого, хотя и доброго, наследственного монарха, охваченного либеральными идеями. Играя на его метафизических умозрениях, хитрые вельможи создают олигархическое правление (таким изображается султан Селим; описывая бунт Пасвана-Оглу, Карамзин, под видом перевода, создает собственный текст, глубоко отличный от оригинала). За этими персонажами возникает явное для современников противопоставление: Бонапарт — Александр I. Позже оно будет прямо высказано в «Записке о древней и новой России».
<...>
Но «Вестник Европы» был изданием отчетливо публицистического свойства: он противостоял планам реформ, о которых платонически мечтали Александр I и его «молодые друзья», и отстаивал программу сильной власти, твердого законодательства и народного просвещения. Исходя из принципа политического реализма, Карамзин отрицал эффектные замыслы, которые на практике (как это было с учреждением министерств) лишь усложняли административно-бюрократическую систему.
Взгляды Карамзина на Наполеона менялись. Увлечение начало сменяться разочарованием. После превращения первого консула в императора французов Карамзин с горечью писал брату: «Наполеон Бонапарте променял титул великого человека на титул императора: власть показалась ему лучше славы». Но в одном он оставался человеком наполеоновской эпохи: идеал Утопии сменился импозантным образом государственного величия, а само это величие мыслилось неотделимым от пространственной обширности, военной мощи и
внутреннего единства. Во внутренней жизни ему соответствовал «полный гордого доверия покой» — просвещение и административная устроенность.
Так сложилось карамзинское понятие государства: единство территории и управления, связанное с понятиями мощи и величия. Конкретное содержание типа администрации сюда не входило. В понятие самодержавия, которым, по мнению Карамзина, создалась и укрепилась Россия, для него не включались механизмы управления или борьба общественных сил. Зато обязательными признаками его были переведенные на язык русских исторических понятий
наполеоновская воля и якобинское «единая и неделимая».
<...>
Однако развитие государственности никогда не было для Карамзина целью человеческого общества. Оно представляло собой лишь средство. Целью же, как и когда-то, в годы пребывания в кружке Новикова, так и далее, на протяжении всей жизни, было движение человечества к нравственному совершенству. У Карамзина менялось представление о сущности прогресса, но вера в прогресс, дававшая смысл человеческой истории, оставалась неизменной. В самом общем виде прогресс для Карамзина заключался в развитии
гуманности, цивилизации, просвещения и терпимости. В шутливой фразе, которой Карамзин заключил в «Вестнике Европы» статью о тайной канцелярии: «Гораздо веселее жить в то время, когда в Преображенском поливают землю не кровию, а водою для произведения овощей и салата» — для него был глубокий смысл."

Воровский тогда процитировал маленький отрывок, сказав, что интересно
было бы послушать соображения - чьи слова он привел; "это сделает наш
диспут более открытым, демократичным, общим".
Он тогда наизусть, певуче прочитал слова о том, что "у всех народов
бывают периоды страстной деятельности, периоды юношеского развития, когда
создаются юношеские воспоминания, поэзия и плодотворнейшие идеи; в них
источник и основание дальнейшей истории... Мы же не имеем ничего
подобного... В самом начале у нас дикое варварство, потом грубое суеверие,
затем унизительное владычество татар-завоевателей, следы которого в нашем
образе жизни не изгладились и поныне... Наши воспоминания не дальше
вчерашнего дня, мы чужды самим себе".
А потом Воровский улыбнулся своей холодной, чуть надменной улыбкой
(отец позже сказал: "Не думай, что он на самом деле надменен; он просто
таким манером прячет свою мягкость, он очень ранимый человек, хрупок, как
дитя") и - чуть откинув голову - прочитал второй отрывок:
- "Мы, русские, искони были люди смирные и умы смиренные. Так
воспитала нас наша церковь. Горе нам, если мы изменим ее мудрому учению;
ему мы обязаны своими лучшими свойствами, свойствами народными, своим
величием, своим значением в мире. Пути наши не те, по которым идут другие
народы"...
В большой комнате, где сидело тогда человек двадцать, стало шумно,
люди переговаривались, слышалось: "Белинский", "Аксаков", "Хомяков".
Воровский, покачав головою, снова улыбнулся:
- Нет, товарищи, и не Белинский, и не Аксаков. Обе цитаты взяты мною
из Чаадаева - раннего и предсмертного. Первая выдержка относится к началу
тридцатых годов, это отрывок из его знаменитого письма, за которое
мыслителя объявили безумцем; вторая - его покаянное обращение к власть
предержащим... Первое выступление было порождено горестной обидой за
Пушкина, за дух России той поры, когда все вокруг было навязано человеку:
у него не было выбора, каждый шаг его был зарегламентирован, запрещений
тьма, разрешений на мысль и поступок нет и в помине... Именно эта
ограниченность поступков, деятельности, мысли и породила нигилизм Чаадаева
- абсолютная свобода от навязываемых понятий, которые не дают развиваться
уму, обращать свой взор к неведомому... Нигилизм не есть врожденное
качество плохого человека, он есть порождение полицейщины, бюрократии,
тупых запретов... Но при этом нигилизм Чаадаева был одним из проявлений
барственности русской литературы той поры... Нигилисты - по меткому
определению славянофилов - знали, чего они не хотели, но не знали, чего
хотят... И винить Чаадаева в его барственности подобно тому, как обвинять
время за то, что оно тридцать лет терпело в России Николая Палкина... Даже
то, что тогдашние нигилисты открыто сформулировали, чего они не хотят,
было поступком, шагом на пути прогресса. Базаров был развитием новой
русской общественной мысли, но отсчет ее я начинаю не с Чаадаева, а с
Радищева, когда впервые был поставлен вопрос о подлинном понятии чести и
совести, о смысле личности в истории общества...

Ну так еще Покровский в "Борьбе классов и русской исторической литературе" привел красноречивые цитаты из писем самого Крамазина о том, в каких обстоятельствах он "Историю Государства Российского" писал.

Гуманитарная интелллигенция - это редиски, которые колятся при первом же шухере прежде всего кране продажна, и уровень доверия к ней должен быть соответствующий.

эволюция точки зрения на суть вещей. Мы и сегодня знаем тьму перекрашенных деятелей, и хоть и говорим про них "проститутки", но им то что с того?