Воровский тогда процитировал маленький отрывок, сказав, что интересно
было бы послушать соображения - чьи слова он привел; "это сделает наш
диспут более открытым, демократичным, общим".
Он тогда наизусть, певуче прочитал слова о том, что "у всех народов
бывают периоды страстной деятельности, периоды юношеского развития, когда
создаются юношеские воспоминания, поэзия и плодотворнейшие идеи; в них
источник и основание дальнейшей истории... Мы же не имеем ничего
подобного... В самом начале у нас дикое варварство, потом грубое суеверие,
затем унизительное владычество татар-завоевателей, следы которого в нашем
образе жизни не изгладились и поныне... Наши воспоминания не дальше
вчерашнего дня, мы чужды самим себе".
А потом Воровский улыбнулся своей холодной, чуть надменной улыбкой
(отец позже сказал: "Не думай, что он на самом деле надменен; он просто
таким манером прячет свою мягкость, он очень ранимый человек, хрупок, как
дитя") и - чуть откинув голову - прочитал второй отрывок:
- "Мы, русские, искони были люди смирные и умы смиренные. Так
воспитала нас наша церковь. Горе нам, если мы изменим ее мудрому учению;
ему мы обязаны своими лучшими свойствами, свойствами народными, своим
величием, своим значением в мире. Пути наши не те, по которым идут другие
народы"...
В большой комнате, где сидело тогда человек двадцать, стало шумно,
люди переговаривались, слышалось: "Белинский", "Аксаков", "Хомяков".
Воровский, покачав головою, снова улыбнулся:
- Нет, товарищи, и не Белинский, и не Аксаков. Обе цитаты взяты мною
из Чаадаева - раннего и предсмертного. Первая выдержка относится к началу
тридцатых годов, это отрывок из его знаменитого письма, за которое
мыслителя объявили безумцем; вторая - его покаянное обращение к власть
предержащим... Первое выступление было порождено горестной обидой за
Пушкина, за дух России той поры, когда все вокруг было навязано человеку:
у него не было выбора, каждый шаг его был зарегламентирован, запрещений
тьма, разрешений на мысль и поступок нет и в помине... Именно эта
ограниченность поступков, деятельности, мысли и породила нигилизм Чаадаева
- абсолютная свобода от навязываемых понятий, которые не дают развиваться
уму, обращать свой взор к неведомому... Нигилизм не есть врожденное
качество плохого человека, он есть порождение полицейщины, бюрократии,
тупых запретов... Но при этом нигилизм Чаадаева был одним из проявлений
барственности русской литературы той поры... Нигилисты - по меткому
определению славянофилов - знали, чего они не хотели, но не знали, чего
хотят... И винить Чаадаева в его барственности подобно тому, как обвинять
время за то, что оно тридцать лет терпело в России Николая Палкина... Даже
то, что тогдашние нигилисты открыто сформулировали, чего они не хотят,
было поступком, шагом на пути прогресса. Базаров был развитием новой
русской общественной мысли, но отсчет ее я начинаю не с Чаадаева, а с
Радищева, когда впервые был поставлен вопрос о подлинном понятии чести и
совести, о смысле личности в истории общества...