Отгадка
Итак, вот текст, который предлагался вчера для датировки вслепую (с точностью плюс/минус два года):



Сразу скажу: материала для точной датировки в диапазоне пятилетки в тексте недостаточно (поэтому игра называется "Угадай-ка", а не "Практикум по датировке текстов"). Мне было интересно прочесть именно соображения о косвенных уликах. И еще - поглядеть, угадает ли кто-нибудь.
Никто не угадал. Я бы тоже не угадал, кстати.

Варианты ответов
Вот названные годы в хронологическом порядке (менее конкретные ответы не учтены):
1922, 1925;
1934 (3 раза), 1935, 1936, 1937, 1938, 1940 (2 раза);
1953, 1954, 1955;
1956, 1957 (2 раза), 1960, 1961, 1962 (2 раза);
1966, 1973 (2 раза), 1978.
Итак, за сталинскую эпоху (будем условно начинать ее отсчет с 1929) голосуют двенадцать человек, если учесть ответы тех, кто попытался сыграть на пограничной территории; за хрущевскую - десять с учетом упомянутых хитрецов; за брежневскую - четверо (1966, конечно, можно записать и в хрущевскую копилку, а 1956 - в сталинскую, но я не стану). Еще двое относят текст к двадцатым годам.
Хотя большинство не всегда право, но в этом случае - вполне.
Какие обоснования предлагались добродетельными угадчиками? Их можно разделить на две группы: внешние, связанные с культурной и молодежной политикой в СССР, социальным заказом, и внутренние, опирающиеся на текст, его реалии и стилистику.

Тематика
"Борьба с мещанством", в том числе в "молодежном" изводе - сквозная тема советской сатиры, представленная уже в литературе эпохи нэпа и проведенная почти до конца, когда джинсы, жевачка и "Бони Эм" пришли на смену Вертинскому, монпансье и горжеткам (промежуточные этапы опускаем). Кстати, в тексте нет никаких материально-бытовых улик: дочитав до последнего раздела, вспомните об этом.

Реалии. Фактура текста
Попытки апелляции к реалиям/лексике, как всегда, не очень надежны в деле датировки.
С одной стороны, анахронизмы могут появляться у поэта, не осведомленного о том, например, что советская средняя школа массово перешла с изучения немецкого на язык нового потенциального противника (это случилось в 1962). Или о том, что слово "душка" уже давно не употребляется продвинутыми тинэйджерами. Престарелый, но способный еще на многое Сергей Михалков, например, мог и в начале 80-х обличать старшеклассниц, гоняющихся за актерами, хотя эта практика уже отмирала.
С другой стороны, что-то, показавшееся уликой, может быть просто случайностью словоупотребления: так желание героини "улететь" (подобно Наташе Ростовой или Катерине Кабановой) истолковывается как примета наступившей эпохи массовых пассажирских авиаперевозок, а неведомый Петр Ильич превращается в летчика-космонавта П.И. Климука или в великого русского композитора.
Возможны и другие ошибки, например, проекция на личный опыт кое-кого убедила в том, что это - текст конца 70-х.
Тем не менее, перечислим некоторые реалии и словесные родинки, отмеченные читателями (и добавим к ним свои).
Имена героев (Зинаида, Аркадий) несколько отдают стариной (в дореволюционной культуре это - примета "благородных" героев, в пореволюционной - маркер чуждости). "Леля" - тоже устаревшее уменьшительное имя (с коннотациями "старорежимности", "избалованности").
Несколько архаичны также выражение "идти в класс" (в значении "в школу/на уроки") и употребление слова "портрет" вместо "фото(графия)" (или "карточка", как у Пастернака); в последнем случае разница может быть чисто стилистической.
Домашний телефон - маркер не столько времени, сколько географии (место действия - одна из столиц, по крайней мере - крупный город).
Все это, повторяю, никак не служит делу надежной датировки текста, но в совокупности тянет нас назад, к истокам советской культуры.

Датировка
Более уверенно позволяют датировать это не вполне прекрасное произведение популярного поэта, которого злой Эйзенштейн называл "Васька Лебедев-Too Much", две другие детали. Первая относится к области реалий: деление учебного года на четверти было введено в советских школах в 1935 г. Ранее этого времени текст написан быть не мог. Вторая деталь - из области материально-текстовой: наглая буква "ё", присутствующая в стихотворении повсеместно, ворвалась в русские книги в 1942. До этого ее там не бывало, поверьте на слово. Обратно в свое подземное логово хтоническая буква скрылась после 1947 и спала там страшным сном вплоть до наших печальных дней.
Это наблюдение позволяет уточнить нижнюю границу датировки публикации (но не текста) и определить верхнюю границу датировки текста (и публикации) - 1947, когда буква "ё" исчезла из взрослых книжек.
К сожалению, заветная буква с точечками не дает нам совершенно определенных границ: мало ли что в голову взбрело каким-то наборщикам в Самарканде, например, в 1937 или в 1964 году, а редактор мог зевнуть насекомую букву - времена нервные были, на другое обращали внимание. К тому же в книгах для детей "ё" использовали до 1942 и продолжали использовать после 1947 г., а этот стишок вполне мог появиться в детгизовском издании. Наконец, в сборнике 1947 года мог быть напечатан текст 1935, отчего нет?
Однако мы все же исключили 1918-1934, и это уже неплохо.
Границы датировки текста, таким образом определяются так: между 1935 (раньше которого текст не мог быть написан) и 1947 (?) (последним годом, когда он, скорее всего, мог быть опубликован с буквами "ё").
Самые проницательные читатели, взглянув еще раз на статистику ответов и мои комментарии к ней, уже, конечно, обо всем догадались.

Правильный ответ и punctum
Подсказка содержалась в формулировке задачи.
Условие "плюс/минус два года" косвенно указывает на особый период сталинского правления, демонстративно отсутствующий в предложенных читателями вариантах. Ответ "1943" (этим годом датировано несчастное стихотворение в сборнике 1945 г. "Колючие стихи", который я снял со своей полки) был бы оптимальным, но подошел бы любой военный год.
Это, конечно, повод вспомнить о мифологии Отечественной войны, которая предполагает, в частности, что советский агитпроп в это время целиком переключился на оборонную и героическую тематику и вообще как-то очеловечился что ли и отказался от устоявишхся привычек мирного времени.
Ничего он не отказался, конечно. Как бичевал "Крокодил" мещанство, рвачество, приспособленчество, волокиту, приписки, вещизм и подхалимаж, так и продолжал бичевать, даже не вводя в стихи минимальных примет войны. Кстати, само их отсутствие, конечно, - это показатель отгороженности советской "стихотворной сатиры" как от бытовой реальности, так и от других жанров лирики.
Попробуйте проделать мысленный эксперимент и ввести в текст "битву" или "родину", "затемнение" или "карточки" (не говорю: "похоронку"). Казалось бы: яркое противопоставление, а нельзя, рушится вся условная картинка, соцреализм этого не умеет, извините. До войны еще можно было (смешные бюрократы на фоне великих строек еще смешней), но вот "Вставай, страна огромная..." - отдельно, а "Сорняки" - сами по себе.
Эти "квазисатирические" тексты перестают, собственно, выполнять функции сатиры, становясь чем-то вроде сигнала о параллельном с войной существовании "довоенной жизни", той самой, что стала не так давно веселей и лучше. Такой оазис 1940 года в 1943, раскинувшийся в низовых жанрах.
Важной причиной такой минус-оппозиции героического фронта и растленного тыла, конечно, была идеологическая опасность самой этой оппозиции. Это, извините, Маяковскому при старом режиме было позволено Северянина с котлетами противопоставлять оторванным на фронте конечностям поручика Петрова. Товарищ Сталин ко всяким таким оппозициям относился скептически. Порядок, как говорится, был.
Сравните еще два "взрослых" текста из той же книжки, один частушечный, другой - романсный (поэт-песенник, что поделать). Орфография оригинала сохранена:

ТАЛАНТ

Где он служит, кем он служит, -
Неизвестно никому,
Но везде обед и ужин
Предложить спешат ему.

Для него всегда готовы
Потерять билет в кино,
И его любое слово
Пьют, смакуя, как вино.

При его тупых остротах
Все смеются через край,
Для него - повсюду отдых.
Для него - повсюду рай.

Жёны, девушки и дети
Смотрят только на него,
Точно нет нигде на свете
Интересней никого.

- Кто же он? Герой? Писатель?
Путешественник? Актёр?
Музыкант? Изобретатель?
Тенор? Кинорежиссёр?

Мне ответили на это:
Он... ну, как бы вам сказать...
Он - никто... но как-то, где-то
Всё умеет доставать!

ЗНАКОМАЯ ПАРА

Лоб скрывает искусная челка,
И в улыбке застыли уста.
Тело в платье из лучшего шелка,
А душа - безнадёжно пуста.

Без детей, без работы, без мысли,
Год за годом живёт и живёт,
И безвольные руки повисли,
И размяк зацелованный рот.

Муж старается, лезет из кожи, -
Надо куклу в шелка нарядить,
Чтоб потом, на супружеском ложе,
Благодарность её заслужить.

А она, с нарочитым жеманством,
По-ребячьи таращит глаза:
- Дети? Боже! Какое мещанство -
Няньчить, стряпать, ходить на базар?!

Муж, хороший и видный работник,
Бросил прежнюю жизнь и семью,
И в компаньи накрашенных модниц
Водит пеструю куклу свою.

Он готов и к суду и к растрате,
Он встаёт в предрассветную рань,
Чтоб иметь у себя на кровати
Молодую, красивую дрянь.

Оба стишка - это тоже 1943 год: Сталинград, Хатынь, Курск, Киев... а отрицательный герой, понимаешь ли, готов и к суду и к растрате, и везде обед и ужин предложить спешат ему. Добавьте сюда войну и фронтовиков, и вы получите сюжетику уже другого времени (в диапазоне от "Летят журавли" до "Я был батальонный разведчик").
Но бог с ним с Лебедевым-Кумачом, интереснее думать о нас: сама возможность создания такого текста в 1943 безотчетно отвергается нами, мы готовы предположить почти любую датировку от 1922 до 1978, но только не в промежутке между 1941 и 1945.

Чуть позже продолжим наши игры, как полагаете?