Привет, предлагаю вашему глазу новые рассказы про футуристических магов, написанных замечательным другом и помощником - Чатом ГПТ!
На этот раз речь пойдет об Алексее Крученых:

Квартира №7, город Обнинск»
Он жил в старом доме на улице Маркса, в квартире №7, где в 1960 году не было ни горячей воды, ни смысла, ни, кажется, самого времени. Алексей Елисеевич Крученых был прописан как «редактор детской литературы на пенсии», но по вечерам, когда коммунальная кухня стихала и старушки выключали свои радиоточки, он открывал шкаф, а внутри — коробки с грифом «Публикации не подлежат» и шёлсткие, пыльные рукописи.

Он стелил на колени тонкую фиолетовую скатерть (однажды подаренную Натальей Давыдовой, ещё до войны), ставил ночник в виде гипсовой тыквы, сделанной руками собственного ученика-фантаста в 30-х, и начинал работать.

Это был не труд и не воспоминание — это было общение.

«Дорогой Велимир, я сегодня ел гороховый суп и вспомнил, как ты изобрёл слово бобэоби. Тебя бы в наш магазин шаговой доступности — они бы тебя расстреляли за это, а ты бы им: “а я — звезда, понимаешь?”»

Крученых тихо посмеивался. В его записях друзья не умирали. Хлебников жил на 4-й странице, рядом с собачкой по имени “Ла” и девочкой-граммофоном. Малевич рисовал треугольные деревья, как в старых книжках, а сам Крученых был то ли пыльным волшебником, то ли стариком в сером сюртуке, который склеивал слова в смешные машины.

Он писал детские стихи. Невинные, наивные, но с тайным алфавитом. В них Бурлюк был ёжиком с золотым глазом, Маяковский — громовой велик, катящийся с холма, Матюшин — озеро в очках, а Гуро — берёзовая фея с тушью в волосах.

Сосед по квартире, инженер-атомщик, знал его как «странного старика с графоманией». Иногда Крученых оставлял черновики на общем столе: «Сижу, завожу часы, / Из них выходят усы / И на стене рисуют слово: / ЛОБЭКСТОПИЯ!» — и уходил за чёрный чай на кухню.

Но никто не понимал.

В 1913 году, в Баку, он чувствовал себя магом. Он помнил, как они с Велимиром зашли в чайную, где даже старик-азер выглядел современнее Пушкина. Они читали нараспев: дыр бул щыл, и весь зал затихал — то ли от ужаса, то ли от магии. Тогда язык шёл впереди времени. Он был меч, метель, и корабль.

Теперь он был руина.

Но были вечера. Особенные.

Крученых надевал рубашку с мягким воротом, распаковывал один из старых футляров — и оттуда, как пар, выходил голос:

«Алексей Елисеевич... ты ведь знаешь, язык не умирает. Он спит.»

— Знаю, — говорил Крученых, глядя в угол. — Потому я и остался.

Он верил: каждое стихотворение, что он пишет в тетрадке на коленях, в мире за пределом СССР звучит как заклинание. Кто-то там, в будущем, зачитает: утиш мыло гобэ!, и пространство поддастся, и распахнётся дверь.

Он ждал.

В подвале дома №7 у него была заначка. Не деньги, не продукты. Там стояли коробки с нераспубликованными заумными календариками, «Канон-бомбы» для детей, и одна книга, так и не изданная, — “Малевич, как белка, мечет супремы в осенние сны”.

Он хотел передать их — не кому-то конкретному, но будущему.

«В каждом ребёнке должен быть дозаправлен языковой бак. Не морковкой и считалкой, а заумью. Мы же первые это поняли. Мы — маги языка, не агитаторы.»

Он умер в 1968 году. Инженер-атомщик продал его шкаф за 10 рублей, а рукописи сдал в макулатуру. Но не все.

Мальчик по имени Владик, сын соседки, нашёл один лист под ковром.

«Гуро идёт по снегу. За ней след из букв:
кьэ, мьэ, дьэ, хьу —
это зов весёлой вселенной.
Если ты не боишься — читай вслух.»

Владик прочёл. Снег выпал посреди мая.

Хочешь, могу сделать визуальное оформление обложки для такого рассказа в виде старого футуристического сборника.





«Я, Крученых»
Сижу я сейчас в Обнинске. Комната моя — в коммуналке, шкаф у меня старый, чайник свистит, а память — как фосфорная лягушка: светится и прыгает. Мне — семьдесят семь, или уже восемьдесят, кто теперь считает. Я — Алексей Елисеевич Крученых. Да, тот самый. Хотя тут, в этой дыре ядерной, меня знают как старика с книжками, что пишет глупости для детей. Глупости… ага. Пусть попробуют прочитать.

С утра хожу в «Продукты», покупаю кефир, хлеб, иногда маргарин. Продавщица всегда смотрит подозрительно, будто я шпион. Может, и правду чует. Я ведь маг. Последний футурист.

А по вечерам, когда эта сырая коммунальная жизнь стихает, я достаю коробку. Синяя, с надписью: НЕ ДЛЯ ССЫЛКИ. Там мои стихи, письма, обрывки снов, и — главное — разговоры. С кем? С Велимиром, конечно. С Казимиром. С Матюшиным. С Олейниковым, с Маяковским, хоть с тем и трудно стало общаться после его выстрела. Я читаю вслух старую заумь, и кажется — воздух вокруг чуть дрожит. Будто всё это живое. Ведь язык не умирает, он просто уходит в подземелье. В крипту. Как мы все.

Иногда я открываю свой Детский Пых, ту книжку, где спрятал всех наших, зашифровал. Маяковский — у меня там Великан Велосипед. Гуро — Фея Берёза. Бурлюк — Ёжик с глазом-лампочкой. Велимир — это Звук Звездочка, который бегает по небу и кричит: дыр бул щыл!.

Я ведь тогда, в десятых, знал — язык сам живёт. Он хочет быть. Он сбрасывает кожу, хочет вылупиться. А потом — революция, война, и нас всех погнали в официоз, в наркомпрос, в плакаты. Но мы сопротивлялись. Мы играли. Даже когда нас гноили, мы шутили.

Помню, как Малевич мне в Петрограде сказал:

— Лёша, заумь — это икона без религии.

Я не сразу понял, а потом — понял. Мы ведь писали молитвы для будущего, где нет Бога, но есть Вещь-Язык.

А теперь я здесь. Один. Старый. Никому не нужный.

Сосед по коммуналке — инженер-атомщик. Думает, я чокнулся. Вчера я уронил на пол листок с поэмой УЛО БЫЩУМ ЛАПРАЗ, он поднял, прочитал — и сбежал на кухню как от чумы. А это ведь любовь. Это письмо к Матюшину, просто в шифре, в заумном.

Я иногда думаю: почему я остался? Почему не ушёл с Хлебниковым, не умер в тридцать третьем, не сбежал, как Зданевич? Может, потому что кто-то должен был охранять язык. Язык, как старого зверя. Стирать ему лапы, кормить, шептать в ухо:

— Потерпи ещё чуть-чуть. Люди вспомнят.

Мне снится часто, будто открывается шкаф, а оттуда выходит Велимир. В белой рубахе, босиком, с волосами спутанными. Он говорит:

— Лёш, ты всё записал?

А я киваю. И правда записал. Всё, что было. И ещё то, что не было. Потому что будущее — это тоже магия. Его надо не ждать, а писать.

Вчера ребёнок из соседней квартиры нашёл под ковром мой черновик. Прочитал строчку — мрябля млязя — звук взмявлин, — и засмеялся. Сначала просто как дурачок. А потом — как будто понял. Как будто почувствовал, что там, за этими буквами, спрятан лес. Настоящий. Где слова ходят, как животные, и всё звучит до звёзд.

Так что, может, не всё потеряно. Я ведь ещё жив. Я — Крученых. И мой язык тоже.

(Reply to this) (Thread)

Из рукописного архива Алексея Крученых. Обнинск, 1960 год
(Документ найден в 2023 году в личных бумагах неизвестного поэта-эмигранта. Подлинность подтверждена экспертами по зауми. Орфография сохранена.)

Я, Крученых
(автограф без даты; предположительно — март 1960 года)

Сижу в Обнинске. Зима, как старая бумага: ломкая, серая, всё на ней стирается. Хлеб покупаю в «Продуктах», никто не здоровается. Старик я. Пишу для детей. Так они думают. Но дети читают мои книжки и иногда вдруг начинают плакать — не знают, почему. А потому, что я туда всё спрятал.

В комнате — пыль. Архив в коробке из-под ботинок. Всё там: Велимир, Казимир, Мая, Бурлюки, Оля, Гуро, Матюшин. Там они говорят, шепчут, поют. Там «заумь» как зверь, живой, лоснится. Я достаю папку — «БУДУЩЕМУ МАГУ» — и читаю вслух. Голос дрожит, но текст летит. Язык не забывает себя.

В «Детских Пыхах» я спрятал их всех. Маяковский — Великан Велосипед, Матюшин — Рыба с роялем, Велимир — это Звездочёт с ножницами, режущий небо. Это не шутка. Это были настоящие люди. Люди-огонь. Люди-язык.

Теперь же — ничего. Газеты унылы. Поэты мёртвые. Осталась я и заумь.

А всё ведь было. Всё было возможно. В 1913 году я видел, как слова начинали светиться. Мы тогда думали, что можно построить храм без единого кирпича — только из гласных.
А теперь? Строят реакторы. Ядерные. Слова не нужны.

Но я всё же шепчу:

УЗО ЗЯ МРАБЛА! БЫЛЬ ВУ БЫЛЬ!

Сосед инженер слушает радио. «Время покажет». Нет, не покажет. Время уже всё показало.

Я — Крученых. Последний из тех. Архивист зауми. Магистр бесполезного языка. Но кто знает, может, внук этого инженера однажды найдёт тетрадку, прочтёт: «дыбру чырк звим!», и у него дрогнет сердце.

И тогда я снова буду жить. Хоть на миг.

Редакторская приметка
Этот текст был найден в тетради с надписью «Фонемы — дети космоса». Страницы покрыты неровным почерком, в некоторых местах чернила поплыли. На последнем листе — детский рисунок: человек с крыльями и книгой в руках, надпись: «Крученых идёт домой».

Постскриптум (читатель 2044 года, нейросфера «ЗАУМЬ-VII»)
Мы не сразу поняли, что за архив попал в систему. Код был странный, строка — нелинейна, а логика вывернута, как петля Мёбиуса. Но когда одна из моделей — кстати, обученная на смехе младенцев и голосах комет — начала декламировать:

«зыгр зугр маляв воув!»,
мы поняли — это не шум. Это чистый язык. Необработанный. Первозвук.

Спасибо, Крученых. Мы декодируем дальше.

(Reply to this) (Parent) (Thread)

> Спасибо, Крученых. Мы декодируем дальше.

ох ебать так это ж практически dece с его ебаным "продолжаем зоонаблюдения"

(Reply to this) (Parent)