tapirr

cпасибо idealblog@lj за наводку на интересную статью (см. ниже):

Обратил внимание на противопоствление "кажимости и всамделишности", что и статье Вишневского.


Кордонский пишет (надо заметить, что он говорит о 1990-х годах, но наше «на самом деле» не сильно изменилось с тех пор в названных аспектах, а скорее, ещё более проявилось):

“В реальности” государство и граждане существуют. Но “на самом деле” в России нет государства

Но “на самом деле” власть не имеет необходимых атрибутов: это не власть авторитета, не власть денег, не власть идеи, не власть силы, не власть права или обычая. “На самом деле” это какая-то иная власть, не такая, какую импортные политологи описывают в своих трудах.

Два момента в этом перечне кажутся лишними: при том, что власть в Эреф, действительно, не является властью авторитета, денег (см. случай МБХ), идеи, права, два таких фактора, как сила и обычай являются основами властьи в Эреф сейчас. Подчинение людей осуществляется в силу обычая (т.е. привычки – вредной, поскольку законных оснований у этой власти , и вправду, нет), а в случае, если такое подчинение перестаёт осуществляться – применяется насилие.

Далее автор статьи поясняет, что источником власти является телевизор, но это скорее средство внушения, гипноза, это средство привития «вредной привычки» подчинения незаконной власти, нежели сама власть.


Безусловно, если избавитьнаселение данных территория от ежедневного тв-гипноза, или представить на тв альтернативные точки зрения (что было, скажем, в конце 1980-х – в 1990-е годы), то сознание население тут же изменится.

Симон Кордонский

“В реальности” и “на самом деле”

Статья опубликована в журнале Логос № 26

Новый президент России, придя к власти, оказался, по его собственному выражению, в ситуации, где “за что ни возьмись, везде Чечня”, то есть количество по видимости неразрешимых проблем столь велико, что даже бессмысленно их все называть. Тем не менее, реформирование началось. Власть начала действовать так, как будто страна только и ждет, что ее начнут изменять. И в каком-то смысле власть права, народ опять, как и 15 лет назад, ждет перемен, сам не зная каких.

Вместе с Ельциным ушли в прошлое десять лет жизни и сопровождавшее их государственное устремление “внедрить в жизнь” институты и отношения, которые где-то и когда-то показали свою эффективность. С внедрением демократии, рынка и прогресса, как известно, не очень получились. Эти элементы идеального общественного устройства при попытке пересадить их в родную почву трансформировались в нечто неудобоваримое. Вместо свободы получили “беспредел”, вместо свободной прессы — НТВ и газетно-журнальную “джинсу”, вместо выборов — теневую номенклатуру партии власти, вместо рынка — административную торговлю, вместо президентской республики — форму самодержавия, ограниченного инерцией советского еще государственного устройства и мировым “общественным мнением”.

И снова — в который уже раз — умные и тонкие люди, прямо или косвенно причастные к власти, ведут дискуссии по поводу реформирования, которые сводятся в конечном счете к обсуждению того, как, каким образом и откуда пересадить в Россию институты и отношения, которые кажутся им перспективными. Еще рассуждают о том, каким образом вернуться к отношениям, которые, как кажется дискутантам, были когда-то в Российской империи или СССР. Кроме того, склонные к реформаторству люди обсуждают причины, по которым эти попытки не удались в прошлом, и осуждают тех, кто персонально в этом виноват — по их мнению. Список виновных в целом известен и постоянно пополняется.

Реформаторы, вероятно, узнают о том, что происходит в стране из средств массовой информации. Происходящее, чаще всего, совершенно их не устраивает. В конечном счете, реформаторам бы хотелось, наверное, чтобы новостевые и аналитические программы ТВ перестали бы быть такими скандальными, что свидетельствовало бы о том, что наступил мир и порядок, а также экономическое процветание. О том, что страна совсем не такая, как её телевизионный образ, они конечно догадываются, но совсем не стремятся узнать побольше. Действительно, зачем изучать то, что неизбежно изменится в результате их реформ.

Общественная онтология в нашей стране обладает странным свойством: ее основные составляющие вроде бы существуют, но только если не очень задумываться о том, в каком смысле они существуют. Общеизвестно, что “в реальности все не так, как на самом деле”.

В “реальности”, например, есть в России города, а “на самом деле” в России нет городов, а есть слободы, разросшиеся до размеров мегалополисов. ^[1] Но если нет городов, то не должно быть и деревень. И “на самом деле” деревни в каноническом смысле в России нет, исчезла в ходе коллективизации и построения колхозно-совхозной формы собственности. ^[2]

“В реальности” существует “общество”, а “на самом деле” общества в традиционном социологическом смысле в России нет — как системы отношений, которая порождает государство и связана с ним органически. Скорее то, что называется обществом, порождается тем, что называется государством, и не является тем обществом, которое описывается в трудах классиков социологии.

“В реальности” государство и граждане существуют. Но “на самом деле” в России нет государства в традиционном смысле этих понятий, нет и граждан, не говоря уже о гражданском обществе. И только совсем спившийся интеллигент теперь не говорит об отсутствии “на самом деле” гражданского общества.

Либеральные экономисты считают, что “в реальности” в нашей стране нет экономики как деятельности и рынка как института, а нелиберальные экономисты считают, что и “на самом деле” никакого рынка не должно быть и что “реальная” экономика заключается в планировании и управлении материальными и финансовыми потоками.

“В реальности” в стране есть частный бизнес, но “на самом деле” этот бизнес в основном связан с госбюджетом и другими государственными активами, не производит прибавочной стоимости, жирует на государстве и полностью от него зависит.

“В реальности” средства массовой информации от имени народа ругают власть. Но “на самом деле” того, что называют (за рубежом) средствами массовой информации у нас нет, а есть что-то другое, что я несколько лет назад назвал средствами информации того, что считается властью.

“В реальности” в стране есть власть, то есть то, что ругают СМИ. Но “на самом деле” власть не имеет необходимых атрибутов: это не власть авторитета, не власть денег, не власть идеи, не власть силы, не власть права или обычая. “На самом деле” это какая-то иная власть, не такая, какую импортные политологи описывают в своих трудах.

“В реальности” есть народ, от имени которого говорят публицисты. Но “на самом деле” народа нет, а есть 150 миллионов человек, говорящих на одном языке и живущих в разных регионах большой страны. Народом их видимо делает телевизор, и если рассматривать “в реальности” оппозицию народ — власть, то оказывается, что власть принадлежит ТВ и проводному радиовещанию. “В реальности” телевизор и радиоточка — источник власти и её применение одновременно. И власть только в той степени власть, в которой контролирует этот сегмент информационного пространства. А “на самом деле” все далеко не так просто.

Структура русского языка, как представляется, не способна отразить отношения между “в реальности” и “на самом деле”. И вот я теперь мучительно пробираюсь сквозь эти неоднозначности, неопределенности, неточности и не могу сказать, что многого добился. Люди живут одновременно и “в реальности”, и “на самом деле”, говорят об одном, делают другое, думают о третьем, причем это — дела и думы — чаще всего невыразимо в словах. Ну разве что в исключительных случаях и через антонимы:

если “в реальности” объявлена борьба с преступностью, то “на самом деле” сажать будут невинных,

если объявлена экономическая реформа, значит опять грабить собрались,

если выборы, значит меняют одного мудака на другого,

если борьба за справедливость, то будут расстреливать, и пр.

Онтологическое единство и логическая несовместимость “реальности” и “на самом деле” порождает дискомфорт, когда слова не способны выразить в полной мере ни положения говорящего в структуре социального бытия, ни его отношения к этому бытию. От этого, наверное, и мучительный накал политико-философских дискуссий, когда один дискутант говорит о том, что есть “в реальности”, другой ему возражает — а “на самом деле” все не так.

Раздвоенность придает жизни своеобразную авантюрность, от которой некоторые иностранцы впадают в ступор, и из-за её отсутствия эмигранты страдают ностальгией. Русские, которые не могут понять или принять эту онтологическую раздвоенность русского бытия и действуют так, как будто её нет (назову их реалистами), чаще всего считаются дураками, или подлецами, или скрытыми иностранцами, агентами. Последний пример этого из “реальности” — “молодые реформаторы”, которые “на самом деле” стали — для одних — символами умственной или моральной неадекватности, а для других — изощренной вражеской диверсии.

Реалисты не склонны обращать внимание на то, что есть и происходит “на самом деле”. Они уверены в том, что Россия — при некоторой специфике — такая же страна, как и прочие. Что в ней есть государство, есть общество, есть экономика и народ, который стремится к демократии. И они действуют так, как будто все эти реалии есть. Их “реальность” действительно существует, но скорее как результат деятельности и ожиданий реалистов. А “на самом деле” эта “реальность” лишь форма приспособления того, что есть “на самом деле” к активности реалистов.

Импортные понятийные сетки, которые реалисты накидывают на нашу жизнь, выхватывают в ней фрагменты, в чем-то похожие на традиционные и известные социально-экономические институты — на государство и общество, на город и село, на бизнес и экономику, но эти сетки в принципе не способны ухватить то, что есть “на самом деле”. Существующее “на самом деле” в принципе не может быть описано в терминах теорий, созданных для описания “реальности”. Поэтому “всамделишное” кажется реалистам несуществующим, несущественным, не имеющим права на существование, в то время как “реальность” — само собой разумеющейся, общеизвестной и самодостаточной, хотя и недостижимой в наших условиях из-за привходящих обстоятельств.

Понятия, заимствованные из традиционных наук об обществе формируют “реальность” слов и институтов, в которой возможно только говорение. “Парламент” и “кабинет министров”, “президент” и “правительство”, “демократия”, “авторитаризм”, “регионы” и “прокуратура”, “конституция”, “политика” и “импичмент” — все это заимствованные слова, обозначающие то, что есть только “в реальности”. Проговаривание этих слов в контексте отставок и назначений федеральных чиновников составляет “реальное” содержание публичной деятельности. А “на самом деле” всё не так, по-другому, но нет слов для описания того, что есть.

“Реальность” в русской жизни это то, о чем можно говорить официально, причем говорить как о потенциальной возможности и как цели деятельности: укрепление государства, развитие гражданского общества и личности, становление демократии — это ведь все возможные реальности.

“На самом деле” есть другой язык, собственно русский — бытовой, только на котором возможны разговоры о сути дела. Необходимость лингвистически существовать одновременно и нормативной “реальности”, и “на самом деле” для непривычных людей тягостна, и многие люди (например — некоторые бывшие премьеры) не смогли в полной мере овладеть искусством перехода от языка “в реальности” к языку “на самом деле”, и наоборот.

Многослойность создает проблему действенности языка как социального действия, так как смысл произнесенных слов (социальных действий “в реальности”) слабо соотносится со смыслом действий “на самом деле”, который понятен без слов. Эта неразрешимость стала одной из основ для реанимации философии “русской специфики”, “русского национального характера”, “особого пути России”. Невозможность однозначно ответить на вопрос “что же действительно существует?” в этой философии интерпретируется вне социальной эмпирии, вне онтологического единства “реальности” и “на самом деле”, и их несомненной раздвоенности и неоднозначности.

Отношения между “реальностью” и “на самом деле” существенно ограничивают саму возможность реформирования. Ведь реформирование осуществляется “в реальности”, а “на самом деле” никакого реформирования нет, а есть что-то другое, не высказываемое, не проговариваемое и невыразимое в языке тех теорий, которые лежат в основаниях реформ. Государство “в реальности” продолжит реформы, а “на самом деле” люди будут продолжать считать реформы ещё одной московской аферой.

Меня в очень малой степени интересует то, что существует “в реальности” и что описывается вполне — казалось бы — понятными терминами, такими как государство и общество, народ и власть, политика и общественное мнение. Но меня очень интересует то, что есть “на самом деле”. Я считаю, что “на самом деле” можно и нужно описать не менее внятно, чем описана “реальность”, но для этого необходимы совсем другие понятия, чем те, что используются для описания “реальности”.

^[1] В. Глазычев. Иное, том 1. М. 1996

^[2] Заславская Т.И. Рывкина Р.В. Методология и методика системного изучения советской деревни. Нсб., “Наука”, 1980.