tapirr

А.Политковская:

—Босяк ты, Сашка! Ну, босяк... — мило воркует-приговаривает Вика, пытаясь куда-то дотянуться своей выкрученной рукой. Сзади — темный проем, напоминающий открытый холодильник.

Наконец нащупала то, что хотела, и тянется к Сашке-босяку:

—Вот тебе расческа. Все-таки мы должны как люди... Пригладь локоны.

Мы виделись накануне вечером. За прошедшую ночь в их окошке — еще два пулевых «ранения». Впрочем, оба не обращают никакого внимания на эти предательские дырки: место действия — Грозный. Это значит, люди тут живут ко всему привычные.

— Стреляли... — говорят равнодушно, стилизуясь под старое известное кино. — Помните «Белое солнце пустыни»?
— Помню, конечно. Его по телевизору часто повторяют.
— Это у вас. У нас люди телевизор не смотрят, и часто спрашиваешь: «Помнишь такой-то фильм?» А человек отвечает: «Не помню».

«Стреляли...» И тут же смеются, и ласкаются — настоящие молодожены: одухотворенные недавней ночью и полностью свободные от любого «вчера», каким бы оно ни было. Наука жить сиюминутным счастьем освоена этой парой виртуозно. И действительно, ведь это еще не скоро, часа через три, наступит грозненский день, и тогда навалятся проблемы: что поесть, где достать воду, — и придет злость, и обида, и осознание клетки, в которую загнан судьбой, и, в конце концов, ближе часам к трем даст о себе знать хроническое отсутствие обеда...
Но пока — завтрак. Грозненский завтрак военного времени. Жидкий чай — вода, хоть и перекипяченная несколько раз, но чем-то пахнет.
—Лучше делать вид, что у нас все, как у остальных по стране, — говорит Вика, потягивая горячую жидкость, гордо именуемую «утренним чаем». — Иначе сойдешь с ума.
—И не вспоминать, что, кроме чая, в доме ничего? — полуспрашивает—полуутверждает Саша.
—Ты на что намекаешь? — кокетливо косит глазом Вика. — Что я плохая хозяйка? А?
Вика и Саша — грозненские молодожены. Из городка Иванова — так называется один из грозненских микрорайонов, где нет улиц, а лишь номера домов.
Официально они — Александр Георгиевич и Виктория Александровна Джура. Вступили в законный брак 6 апреля 2001 года — несколько месяцев назад.
—Вика, все, хватит ерунды! Читай же! — приказывает причесавшийся «босяк», выпив чая.
Минуты две Вика кокетничает, «строит глазки» мужу, напустившему на себя суровость. На третьей минуте игры, как только Саша реагирует на «глазки», Вика опять куда-то в сторону запускает руку и достает тетрадь, прошедшую с ней всю войну.

...Понять — поймешь.
Почувствовать — не сможешь:
Чужая боль — горька, но не болит.
До самоистязания, до дрожи
Сознание того, что инвалид...

Вот и сидишь, подкошенный кузнечик.
Пройдешь пять метров — и опять садись...
И только ветер обнимает плечи,
Но все равно душа стремится ввысь.

Как больно насмехается природа,
Какое испытание в судьбе, —
Когда идешь походкою урода,
И взоры все прикованы к тебе.

—Ну, вот, заголосила... — прерывает Вику Саша. — А что-нибудь веселенькое есть?
Однако видно, что мужу именно это стихотворение очень нравится. Он просто не хочет казаться слабым при гостях.

Саша и Вика — инвалиды первой группы. С детства. В десять лет Вику сбил мотоцикл, и все, что с ней сейчас, — последствия тяжелейшей черепно-мозговой травмы. А Саша просто родился таким. Их опорно-двигательные аппараты на пару бастуют. Бывают, конечно, светлые дни — особенно у Вики, которая еще кое-как передвигается. Но большую часть долгих месяцев оба проводят на площади в два с половиной квадратных метра, на кухоньке в уцелевшем первом этаже их «пятиэтажки» (наверху — сгоревшие и разбомбленные квартиры), сидя за столом, стоящим у окна, через которое пролетают пули.

А во след слова:
— Бедная, несчастная. —
Кругом голова,
Но я — безучастная.

А во след — смешки:
— Посмотри, как ходит!..
— Говорят, стишки
Сочиняет вроде...

И опять — босиком по лезвию.
Не озлобиться.
Не отчаяться —
И в невзгодах жизнь продолжается.
Год за годом — как речка быстрая.
Плакать — просто. Труднее — выстоять.

Вика Джура — поэтесса. Это ее главное занятие в жизни. Теперь помимо Сашки, конечно. Она пишет стихи в старых школьных тетрадках — своих и чужих, много работает над словом, часто переписывает. И поэтому очень плохо спит по ночам.
—Как и полагается поэту, — добавляет Саша.
—Представьте, — подхватывает Вика, — когда вчера стреляли нам в окно, то я как раз крепко заснула. Потому что вечером получилась одна строчка. Вот и не проснулась, хотя трусиха — ужасная.
—Трусиха? Но почему не уходите отсюда? Как вы все пережили?
—Тогда мы уже были вместе, просто еще не расписались, — рассказывает Саша. — Сидели тут, в подвал не спускались — не было физической возможности. Я был спокоен, готов к смерти. А вот Вика очень кричала в самые страшные моменты. Так и переживали. Так и переживаем.
Он замолкает. Я уговариваю продолжать. Но Саша отрицательно машет головой — не хочет.
—Пусть Вика просто почитает. У нее есть удачные стихи о войне.
Вика уже не строит никаких «глазок» и сразу читает:

Девять вечера. Зима.
Школьный двор молчит.
Посмотри: луна сама
С нами говорит.

Полнолунья яркий свет
— Будто сходят сны. ..
Будто не было и нет
Горя и войны.

Мы перекидываемся парой незначащих фраз. Это как глоток воздуха между нырками на глубину. И опять — стихи о войне вокруг:

Что происходит?
Происходит — что?
Как спится вам,
приказы отдающим?

Ведь достается больше —
здесь живущим
От тех — и тех.
Неведомо за что...

Одним — нужна свобода позарез.
Другим же — наведение порядка.
И вот — бомбят...

Вика загрустила... Молчит, поглаживая «ночные» дырки в оконном стекле.
Но на то и муж, чтобы грусть женину разгонять. Это Сашина твердая позиция. И он начинает «лечить» свою любимую поэтессу.
—Думаете, Вика — такая? Ничего подобного! Она — настоящая хулиганка. Это при гостях выделывается. Знаешь, давай про печень...
— Ну нет. Она же из Москвы, ей нужно о войне — серьезное.
— Опять ломаешься?
— Ладно! Надоел! — Но «надоел» — тоже с любовью.

Заявила как-то Печень:
— Вы мне давите на плечи!
Мне теперь угодно
Жить от всех свободно!..

— Тут подпрыгнула Ступня:
— Правильно! Брависсимо!
Заявляю, что и я
Буду независима!..

Хватит мной руководить
-Буду я сама ходить!
И девчонка-Селезенка
Запищала тонко-тонко:

— Надоел мне ваш паштет
— Дайте суверенитет!..
От такого беспорядка
Организм пришел к упадку.
..
Ощетинились Микробы:
— Мы — ребята высшей пробы!
Мы теперь главнее всех!
Хаос — это наш успех!

Вика довольна произведенным на Сашку впечатлением — тот заливается смехом.
Осознать и слепить эти осколки (жесточайшая война, пятый и все еще «медовый» месяц, глубокая инвалидность, поэзия) в единое целое мне очень трудно. Слишком все несоединимо и неправдоподобно. Мне надо отменить многие свои представления о действительности, разворачивающейся перед глазами, стереть обретенный за войну опыт — и только тогда получится планета по имени «Джура».

Ведь как все получилось, как мы познакомились? Я шла по грозненской улице, где спасу нет от руин, пожарищ и воронок. Настроение было поганое. О чем думаешь в таком интерьере? О «зачистках» и минах, о типах примененного оружия, об оторванных конечностях, о людях с безумными взглядами... А тебе вдруг: «У нас тут хорошие стихи пишут! Давайте отведем — послушаете». И ведут в очередную грозненскую преисподнюю, где жизнь, с позиций тривиального мироощущения, даже не подразумевается, — и, пожалуйста, получаешь: «Плакать — просто. Труднее — выстоять». И тут же следует доказательство жизни, проживаемой по стихам.

— Вика не плакала в самые беспросветные бомбежки. Она кричала: «Я не выдержу!» Пока кричала, я знал, что выдержит, — подтверждает Сашка.

Всю отмеренную дорогу каждый из нас бегает от суетного по направлению к настоящей жизни. Вон она — там, кажется, за поворотом. Ах, нет, опять не повезло, и то был мираж. И ты сознаешь: копайся внутри, обретешь... Но суета есть суета, и опять — бегом по кругу, за новыми, более острыми, ощущениями, впечатлениями. И снова — поражение.

Здесь же, в разваленном, заживо гниющем Грозном, где вовне ничего не найти, на чем глаз остановить, — кроме горя, собственного и чужого, именно здесь жизнь может быть настоящей.
Пусть почти в пещере. Пусть на пятачке метр на метр— в кухне, больше похожей на декорацию. Когда из холодильника достают почему-то расческу... В городке Иванова электричества нет уже несколько лет — холодильник превратился в вертикально стоящий шкаф, пригодный разве что для хранения расчесок.

Плита? Она тоже в семье наличествует. Правда, нет газа. И поэтому кастрюли, на ней выстроенные, играют роль символов борьбы за лучшее будущее: будет газ — будет пища не с уличного костра.
Мойка? Конечно! Какая же кухня без мойки. К сожалению, при полном отсутствии воды в трубах.
И плафон над головой висит, но нет света!
А Вика, на радость Сашке, продолжает читать:

...Мы здесь еще. Пока что — уцелели.
Как говорится, «миловал Господь».
Иль просто, может быть, не долетели
Снаряды, разрывающие плоть?..
Мы здесь живем без света и воды.
На бреге моря крови и беды...

— А можно еще одно?
— Конечно. — Вика снисходительна ко мне тоже.

...Мы взываем: будьте к нам бережны —
Мы в заложниках у безденежья.
Точно пленники безысходности...
А снаряды в воздухе кружатся.
Куда целится тот осколочек?..
...Пробирает волной до косточек!
Лечь бы спать, чтоб как в реку броситься, —
И проснуться, когда все кончится!..

Мне стыдно плакать в их присутствии. И я не плачу. И не знаю, как выразить свои чувства, — все мелко по сравнению с их жизнью. Как на этой грозненской кухне — бутафорское: плита, холодильник, краны... Все, кроме чувств. А на московских кухнях сегодня все настоящее: плита, газ, вода из крана — и горячая, и холодная. Все. Кроме чувств. Они — точно бутафорские. Слишком сытно едим — для страны, в которой так долго идет война.

... - Все-таки босяк ты, Сашка! — Вика чуть сердится. — Утро ведь только. Сколько раз тебе говорить: не кури натощак. Вредно!
— Не могу я, Викуля! С семи лет курю.
— С семи? Вы слышите? Знала бы, не пошла за тебя... А дальше — ее смех. Заливистый, утренний, свежий.

Ничем дневным еще не испорченный. И Сашкин вечно подтрунивающий басок.

Немного о послевкусии — о том, что, покидая чей-то дом, ты обязательно чувствуешь: хочешь или нет еще раз в нем оказаться. Я — хочу. Сидеть в теплой компашке с этими двумя людьми. И чувствовать жизнь, от них исходящую, — несмотря на особую апатию войны, поражающую всякого, кто здесь находится, — законную вялость от того, что рядом было столько трупов и смертей, что мертвые до сих пор лежат не захороненные, быть может, в двух или трех шагах от тебя. Это и есть обаяние преодоления, доступное немногим из людей. Или — настоящая жизнь в декорациях войны. Когда твои беды на фоне их счастливых улыбок — тьфу на постном масле. Придуманный суетный пшик.

Из книги "Вторая чеченская"

Меня просили разместить книгу - всю в одном файле. Выкладываю:


Книга целиком (в формате html)

Книга целиком (в формате doc):