tapirr

Каждому из нас знакомо это ощущение: за тобой стоят многочисленные безымянные "заместители". Они готовы в любой момент, по свистку, сесть за твой роман, твою симфонию, твою поэму. Бездарных композиторов в журнальчиках дружно именовали "красными Бетховенами". Я себя с Бетховеном не сравниваю. Но невозможно забыть это ощущение: в любой момент может появиться новый "красный Шостакович". А ты исчезнешь.

Меня мысли такие особенно часто посещали в связи с моей Четвертой симфонией. Ее ведь 25 лет никто, можно сказать, не слышал. А рукопись-то у меня хранилась. И если бы я исчез, то кому-нибудь ее за "усердие" власти и подарили бы. Я даже знаю, кому. И стала бы она вместо Четвертой симфонии - Второй. Да только другого автора.

Так что атмосфера очень даже способствовала фабрикации гениев в массовом порядке. И, наоборот, их столь же массовому исчезновению. Пример Мейерхольда, с которым я работал, и, смело сказать, дружил, это подтверждает. Ведь теперь трудно себе даже представить, какова была популярность Мейерхольда. Его знали все. Даже те, кто к театру и искусству никакого отношения не имел вообще. В цирке клоуны регулярно пели куплеты про Мейерхольда. В цирке любят, чтоб публика смеялась сразу. И про людей безвестных там петь куплеты не будут. Да что там говорить, гребешки продавались под названием "Мейерхольд".

А потом человек исчез. Просто исчез - и все. И как будто не было его. И так длилось десятилетия. Про Мейерхольда молчали. Это было страшное, могильное молчание. Я встречал вполне образованных молодых людей, которые никогда, ничего о Мейерхольде не слышали. Его просто стерли. Как маленькую кляксу огромной чернильной резинкой. И так происходило в Москве. В столице великой европейской державы. Такое случалось с людьми, у которых была громкая мировая слава. Что ж тут говорить о провинции, о нашей Азии.

В провинции такая взаимозаменяемость, при которой человек превращался в ничто, в нуль, а нули и ничтожества выходили в большие люди, была делом привычным, повседневным. Плевым, можно сказать. И этот дух в провинции царит до сих пор. В музыке это приводит к печальным последствиям. Огромное количество опер, балетов, симфоний, ораторий и прочей музыкальной продукции, которая производится, например, в Средней Азии - в Ташкенте, Ашхабаде, Душанбе, Алма-Ате, во Фрунзе - сотворено вовсе не местными авторами. Хотя их имена и красуются горделиво на обложках изданных партитур и в программах концертов. Настоящие же авторы останутся для широкой публики навсегда неизвестными. И никто не поинтересуется: "кто эти музыкальные негры?"

Я знаю многих из них. Это - разные люди, с разными судьбами. Их уже несколько поколений, этих композиторов-призраков. Старшие из них уже начинают умирать. Они оказались в далекой провинции потому, что их туда в свое время сослали. Или же они сами удрали из Москвы или Ленинграда. Спасались от возможного ареста. Иногда такое бегство в глушь помогало. Я знаю несколько таких случаев. Вот так эти композиторы прижились в национальных республиках.

Это как раз было время, когда начались пышные показы культуры и искусства в Москве национальных республик. Дело это такое позорное, что о нем хорошо бы рассказать отдельно. Тем более что до сих пор считается, будто "культурные торжества" 30-х и были чем-то необходимым. И даже, как утверждают, полезным. На самом же деле, первое сравнение, которое должно прийти в голову любому трезвому (и не слишком глупому) наблюдателю при взгляде на все эти песни и пляски - это сравнение с Древним Римом. Потому что именно в древнем Риме, когда император завоевывал или усмирял очередную провинцию, в столицу приволакивали покоренных туземцев. Чтобы эти новые рабы продемонстрировали свои культурные достижения столичным жителям.

Так что идея, как всякий видит, не новая. И мы можем убедиться в том, что Сталин позаимствовал у древнего Рима не только свой любимый архитектурный стиль, но и - в определенной степени - стиль культурной жизни. Императорский, одним словом, стиль. (Сомневаюсь, чтоб он сам оказался таким "эрудитом". Скорее всего, ему Рим импонировал адаптированный. В пересказе Муссолини.)



Короче, покоренные рабы пели и плясали. И слагали гимны в честь великого вождя. Но никакого отношения к национальному искусству это позорище, разумеется, не имело. Какое уж тут искусство. Просто нужны были в срочном порядке свежеиспеченные восхваления величайшего и мудрейшего. Традиционное национальное искусство, традиционная - замечательнейшая - музыка не подходила. Сразу по многим причинам.

Во-первых, искусство это слишком тонкое, слишком сложное. Слишком непривычное. А Сталин требовал попроще, поярче, подоходчивей. Как в России говаривали бродячие продавцы пирожков: "Горячо будет, а за вкус не ручаюсь". Во-вторых, национальное искусство считалось "контрреволюционным". Да почему же? А потому, что оно было - как и любое древнее искусство - религиозным, культовым. А раз религиозное - значит, рви его с корнем.

Когда-нибудь, я надеюсь, будет написана история того, как уничтожалось в 20-е и 30-е годы нашего века великое народное искусство. Оно уничтожалось навсегда. Потому что это искусство - устное. Когда расстреливают народного певца, странствующего сказителя, то вместе с ним уничтожают многие сотни великих музыкальных произведений. Произведений, никогда и никем не записанных. И уничтожают навсегда, бесповоротно. Потому что другой певец - это уже другие песни.

Я не историк. Я мог бы рассказать множество трагических историй. Привести много примеров. Но не стану этого делать. Расскажу об одном случае. Только об одном. Страшная история. Всякий раз, когда я вспоминаю об этой истории, мне становится страшно. И вспоминать-то не хочется.



По Украине, по ее дорогам испокон веков бродили певцы. Их там называли лирниками и бандуристами. Это были почти всегда слепцы. Почему именно слепые - вопрос особый. Я его сейчас касаться не стану. Скажу кратко - традиция. Важно, что это были люди слепые и беззащитные. Но никто их никогда не трогал. И не обижал. Обидеть слепого - что же может быть позорнее? И вот в середине 30-х годов на Украине объявили, что должен состояться Первый Всеукраинский съезд лирников и бандуристов. Дескать, надо всем народным певцам собраться вместе. И обсудить, что делать на будущее. И тогда "жить им станет лучше, жить им станет веселее", как Сталин сказал.

И слепые поверили. Со всей Украины из маленьких, всеми забытых сел приползли на свой Первый съезд. Сошлось их довольно много,- говорят, несколько сотен человек. Это был живой музей. Живая история страны. Все ее песни. Вся ее музыка и поэзия. А их почти всех расстреляли. Почти всех этих несчастных слепцов.

Зачем это сделали? К чему был этот садизм - резать слепых? А просто так. Чтобы не мешались под ногами. Тут великие дела делаются. Сплошная коллективизация прошла. Уничтожили кулачество как класс. И вдруг - какие-то слепцы. Ходят, поют песни подозрительного содержания. Песни цензуру не проходили. Да и потом - какая уж тут цензура, коли речь о слепом идет. Ведь слепому просмотренный и исправленный текст перед глазами не положишь. И приказ на бумажке ему не напишешь. Слепому все надо в устной форме внушать. А в устной форме - слишком долго. И бумажку к "делу" не подошьешь. А тут и так времени не хватает. Коллективизация. Механизация. Проще расстрелять. И расстреляли.



И это только одна подобная история из многих. Но я уже говорил, что не историк я. А просто хочу рассказать о том, что знаю хорошо. Слишком хорошо. И знаю, что когда будет проделана вся исследовательская работа, когда будут собраны все факты, и когда они будут подтверждены необходимыми документами, то люди, ответственные за эти злодеяния, должны будут за них ответить. Хотя бы перед потомками. Если в это совсем не верить, тогда и жить не стоит.

Но вернусь к тому, с чего начал. Я говорю о композиторах, сбежавших из Москвы и Ленинграда на окраины страны. Сидели они по забытым Богом углам. В страхе, в ожидании, что им ночью постучат в дверь и уведут. Навсегда, как их знакомых или родственников. Как вдруг оказалось, что они очень нужны.



Для торжественных празднеств в Москве срочно требовались радостные песни и пляски. А также музыкальные обвинения прошлому времени и восхваления нового времени. Нужна была "народная" музыка, в которой от подлинно народной остались бы одна-две запоминающиеся мелодийки. Что-то вроде грузинской "Сулико", любимой песни вождя и учителя.

Настоящие народные музыканты почти всюду были истреблены. Остались в живых единицы. Да если бы их и пощадили, все равно перестроиться так быстро, как этого требовалось власти, они не смогли бы. Умение мгновенно перестроиться - это уж достоинство профессионалов нового времени. Это качество нашей интеллигенции: "Эчеленца, прикажите, перестроим в тот же миг", - как говорит один тип в пьесе Маяковского "Баня" (Убежден, что это Маяковский про себя написал.) Нужна была "легкость в мыслях необыкновенная". И такое же отношение к местной национальной культуре. А композиторы, о которых я говорю, были чужаки. И профессионалы. И вдобавок они очень-очень боялись.

Таким образом, все необходимые условия для "пышного расцвета" (как тогда впервые стали говорить) национального искусства - но уже совершенно нового, социального, национального искусства - были налицо.

Ребята засели за работу. Мощным потоком полились национальные оперы, балеты и кантаты. С симфониями дело обстояло несколько хуже. Но на симфонии не было особенного спроса. Инструментальные концерты и камерная музыка тоже не требовалась. Нужны были верноподданнические слова. Нужен был доходчивый сюжетик.

Сюжетик брали из страшного прошлого. Большей частью - про какое-нибудь восстание. На этом материале легко стряпались стереотипные конфликты. Сюда же присобачивалась роковая любовь - для слезы. Центральный персонаж, разумеется, был, что называется, герой без страха и упрека. Но обязательно наличествовал и предатель. Без предателя нельзя. Образ предателя звал к повышенной бдительности. Это тоже было актуально.

С точки зрения профессионала все это было довольно крепко. В лучших традициях хорошей знакомой мне школы Римского-Корсакова. Противно признавать это. Но так оно и было. Брались местные народные мелодии. (Из них выбирались те, что ближе к европейскому восприятию.) и обрабатывались в европейском духе. Все "лишнее" (с точки зрения обработчиков) безжалостно отсекалось. Получалось в точности по известному анекдоту "Что такое палка? Хорошо отредактированная елка".

Все было благозвучно и аккуратно. Но когда ставилась последняя нота в партитуре и просыхали чернила, наступал, можно сказать, самый ответственный этап. Теперь нужно было найти автора для всей этой стряпни. Автора, чье бы имя было таким же благозвучным, как и музыка. Но, так сказать, в обратном направлении. Если музыка должна была быть максимально европейской, то имя автора должно быть максимально национальным. На ремесленный европейский продукт клеили яркую национальную этикетку.

В общем, с этой проблемой справлялись. Находили какого-нибудь сговорчивого молодого - или не слишком молодого - но обязательно честолюбивого "нацмена" (эта презрительная сокращенная кличка для представителей национальных меньшинств тоже именно тогда пошла в ход). И он без зазрения совести ставил свою фамилию на обложке не им сочиненного опуса. Акт купли-продажи свершился. На свете становилось одним проходимцем больше.

Но наши "профессионалы" в накладе, как правило, не оставались. Во-первых, их имена иногда тоже попадали на титульные листы партитур. Или в программы и афиши. Разумеется, только в качестве соавторов. Но и это было для них, бездомных, большой честью. Во-вторых, даже если их имена и оставались в тени, все же их награждали. И довольно щедро. Им давали звания, давали ордена. Хорошо платили. Они вкусно ели, спали на мягких перинах. Жили в собственных домиках. И, наконец, самое, быть может, главное - они стали немного меньше бояться. Страх, конечно, исчез не совсем. Такое не исчезает. Страх навсегда остался у них в крови. И за это они навсегда остались благодарны тем национальным республикам, в которых поселились.

У меня среди такого рода деятелей есть несколько хороших знакомых. И я могу сказать, что десятилетиями они были довольны создавшейся ситуацией. Меня это всегда поражало. Ведь я знал, как страдают, скажем, наши поэты, которых нужда и тяжелые обстоятельствах тот же страх, например, заставили пойти в переводчики. О поэтических переводах - в связи с этой же темой, "пышным расцветом" национальных культур - стоило бы рассказать особо, да не мое это дело. Скажу только, что и тут была та же картина.

Поэту на стол клали русский так называемый "подстрочник" стихотворения, которого на национальном языке вовсе не существовало, то есть, это был написанный плохой прозой пересказ того, на какую тему и о чем было бы данное стихотворение, если национальный "автор" сумел бы его написать. И вот по такому пересказу сюжета русский поэт писал стихотворение, иногда действительно прекрасное. Короче, делал, как у нас говорят, из дерьма конфетку. Извините за грубость.

Так вот, Пастернак или Ахматова очень мучались, когда делали подобную работу. Они считали - и совершенно справедливо - что совершают двойное преступление. Одно преступление - фальсифицируют подлинную картину. Ради денег и страха иудейска выдают то, чего нет, за якобы существующее. Второе преступление - против их собственного дарования. Они его своей эдакой переводческой деятельностью просто зарывали в землю.

Хорошо, пишется не всегда. Я решительный противник того, что в таких случаях надо гулять с поднятой головкой, поднятой к небу. И ждать, покуда оттуда слетит вдохновение. Чайковский и Римский-Корсаков друг друга мало любили и мало в чем друг с другом сходились. Но на этот счет у них было единое мнение: писать надо постоянно. Если не пишется крупная вещь - пиши мелочи. Если вообще не пишется - оркеструй что-нибудь. Кажется, и Стравинский стоял на такой точке зрения. В общем, видимо, это русская композиторская позиция. По-моему, она достаточно профессиональна. И она сильно отличается от того, что о нас, по-видимому, думают на Западе.

Там, как мне кажется, до сих пор искренне верят, что русские сочиняют в промежутках между пьянками, макая перо в водку. Однако здоровая тяга к алкоголю вовсе не исключает профессионализма. И в этом смысле я, смею надеяться, не составляю в русской композиторской школе исключения. Так вот, тренировать руку надо постоянно. И ничего против переводов или обработок в этом смысле сказать нельзя. Но работать надо с материалом или нужным, или близким. То есть, я понимаю, что заранее не решишь: "вот это мне нужно, а вот это близко". Но такие вещи ощущаешь нутром.

В деревне собака, если заболеет, уходит в поле и там чутьем выискивает какие-то нужные ей травки. Пожует - и выздоравливает. Так меня несколько раз спасала работа "вместе" с Мусоргским. И еще я могу назвать несколько случаев, когда работа с сочинением другого человека меня очень освежала и успокаивала. Например, я сделал новую оркестровку Первого виолончельного концерта молодого и невероятно одаренного Бориса Тищенко. И подарил партитуру автору ко дню его рождения. Он, кажется, остался не очень доволен. А вот мне эта работа ничего, кроме пользы и удовольствия, не принесла.

Когда Пастернак переводил "Фауста" или "Гамлета", то это, вероятно, обогащало и его самого. Но он переводил также и совсем уж третьестепенных и даже неизвестных поэтов. Огромное количество грузинских стихов переводил. Это был способ - один из способов - понравиться Сталину. То же происходило и с Ахматовой. Они, конечно, страдали. И довольно часто об этом говорили.

Но вот мои знакомые - композиторы были всегда радостны и довольны. Их дела шли хорошо. Их никто не трогал. Они боялись все меньше и меньше. И казалось, что процветание гарантировано им на вечные времена. Но, увы, ничего нет вечного на земле. Кончилось и их странное счастье.

Выросло новое поколение национальных композиторов. Эти молодые люди получали образование в наших лучших консерваториях. Они оказались способными и честолюбивыми - два элемента, которые дают наиболее быструю химическую реакцию. Им надо было пробиваться самим. Священные дубы, увешанные орденами и медалями, им только мешали. Романа с патриархами в большинстве случаев не получалось. Слишком уж разителен был контраст между стариками и молодежью. Между их образованием.

Сначала молодые композиторы из национальных республик подражали Прокофьеву, Хачатуряну, мне. Потом Бартоку и Стравинскому. Они честно изучали западные партитуры, которые удавалось достать. Не слишком авангардные, но все же. И в результате они пришли к выводу: надо искать свой собственный путь. Иначе не пробьешься.

И тут они вспомнили про свою собственную народную музыку. Не про те песни, которые звучали постоянно по радио и телевидению. Про настоящую народную музыку - еще не обработанную и не искалеченную. До сих пор все пользовались сборниками записей народных напевов, сделанных приезжими 30, 40 или даже 50 лет тому назад. Считалось, что это самые лучшие и самые грамотные записи. Может быть, так оно и было для своего времени. Но теперь молодые в этом - впервые - усомнились.

Они стали искать настоящих народных певцов. Таких осталось совсем немного. Но кое-где они все же остались. И даже потихоньку - вот чудо - эти певцы исхитрялись найти себе учеников и среди более молодых. Вероятно, это все-таки правда, что народное искусство до конца убить невозможно. Где-то в подполье оно будет продолжать жить - или хотя бы тлеть, как слабый огонек, в ожидании лучших времен.

И тогда молодые композиторы увидели: то, что выдавалось за "народное" и "национальное"- чистая фальсификация. И тогда они попытались поднять шум. И даже кое-где доходило до скандалов. И чуть ли ни до мордобоя. Но успеха они добились только частично. Потому что тут зашевелились священные дубы. Забеспокоились священные камни, покрытые мхом и медалями. А вместе с ними забеспокоились наши старые знакомые, профессионалы ленинградских и московских школ, которые до сих пор так уютно жили в своих замечательных домиках. И собирались, как я уже говорил, снимать сливки вечно.

Жизнь на свежем воздухе, на периферии, вдали от столичных забот и столичной копоти и дыма пошла им очень на пользу. У них замечательное здоровье. И еще более замечательная трудоспособность. И они не собирались прекращать поставлять все новые и новые "национальные" оперы, балеты и кантаты ко всем праздникам, торжествам и юбилеям, количество которых у нас все увеличивается и увеличивается. Так было хорошо. И даже можно было потихоньку войти в историю музыки - не всемирной, так хотя бы местной. И если не в качестве автора - так хотя бы в качестве соавтора. И вдруг их положение, славное историческое прошлое и не менее славное будущее оказалось под угрозой. Какая несправедливость.

Именно в этот период я впервые увидел своих знакомых в мрачном настроении. Они вздыхали и говорили о человеческой неблагодарности. Они говорили о том, что эти дикари так и остались бы навсегда дикарями, если бы не их, пришельцев, просвещенная помощь и поддержка. И что местные боссы до сих пор едят баранину руками, а пальцы вытирают о халат. И что вообще они подлецы и многожёнцы.

Но такой период чистой и незамутненной рефлексии продолжался сравнительно недолго. Потому что позиции моих знакомых уже трещали по всем фронтам. А может, и не трещали. Может, это они сами так дело изображали. Но только воспитанники школы Римского-Корсакова, объединившись с местными священными дубами, перешли в контратаку. Дубы, разумеется, были двинуты вперед. Они шли и грозно позвякивали медалями. Это было внушительное зрелище, доложу я. А в руках у них были заявления, заявления, заявления, написанные все теми же соавторами. Те и здесь оказались хорошими профессионалами. Римский-Корсаков в гробу перевернулся бы. От стыда.

А в заявлениях этих было написано, что на наше государство надвигается серьезная угроза. И что носители этой угрозы - именно молодые "нацмены". И что эти подозрительные молодые люди - заговорщики. Потому что их интерес к народной музыке и к народному искусству - только прикрытие. А на самом деле речь идет о "рецидиве буржуазного национализма". И, прикрываясь своим интересом к национальному искусству, эти юнцы собираются отделиться от нашей великой и могучей страны. А подобные вражеские действия надобно немедленно пресечь. И дать этим бунтовщикам по голове.

Заявления рассылали в самые разные инстанции - от Союза композиторов и выше. Что там писалось в заявлениях, которые пошли выше - точно не скажу. А вот некоторые заявления из числа поступивших в Союз композиторов мне довелось прочесть. У меня совета, конечно, не спрашивали, но прочесть удалось. И я постарался сделать все, от меня зависящие, чтобы молодым людям помочь. Конечно, мое мнение во внимание не приняли. Но, в общем, дело уладилось сравнительно благополучным образом. То есть никого не расстреляли, в тюрьму не посадили и средств к существованию ни лишили,- насколько мне известно. В последнем случае я, может быть, и ошибаюсь. И опять-таки - говорю только о композиторах. О писателях или там кинематографистах пускай другие отчет дают.

А решение было вынесено по всем этим делам просто-таки неописуемой, нечеловеческой мудрости. По буржуазному национализму был, разумеется, нанесен решительнейший удар. Были проведены соответствующие обсуждения и "дискуссии" в соответствующих инстанциях. Обсудили, что надо, осудили кого надо. Схема-то старая, известная: "в ответ на... мы, геркулесовцы, как один..."

В общем, молодым было категорически запрещено "покушаться на святыни". Священные дубы могли и далее произрастать в полной безопасности. Болото осталось спокойным. Ничего не всплыло на поверхность. Ни одна репутация не пострадала. Ни одна грязная тайна не была разглашена. Конечно, ситуация несколько изменилась. Теперь каждая национальная культура разделилась как бы на две части. Одна - старая, в которой почти все - дутое, фальшивое: имена, репутации, списки произведений. Другая часть, что о ней ни говори - все-таки подлинная. Это может быть музыка хорошая, посредственная, или даже очень плохая. Главное - она не фальшивка. Ее написали именно те люди, имена которых стоят на титульных листах партитур. И кланяться после исполнения произведений выходят подлинные авторы. А не подставные лица. Так что некоторый прогресс все-таки наметился.

Но и фальшивая культура вовсе не собирается сдаваться. Меня довольно часто приглашают в республики: на различные торжественные показы музыкальных достижений, смотры, пленумы, декады и прочее. И я довольно часто езжу туда. Изображаю из себя свадебного генерала. И, разумеется, хвалю все подряд. Или почти всё. Но при этом я вижу все насквозь. И хозяева видят, что я вижу. И обе "высокие стороны" делают вид, будто все в порядке.

Так вот, открываются такие музыкальные празднества обязательно произведениями именитых авторов. И все это - липа. И в оперном театре обязательно показывают премьеру очередной оперы или балета. Все на тот же сюжетик - народное восстание далеких времен. И это тоже - липа. Я тихо веселюсь, когда вижу, что симфонии разных авторов писаны - или самое меньшее, оркестрованы (а для меня это одно и то же) - одной и той же рукой. И для меня даже стало своего рода спортом, угадывать - кто ж в действительности автор всех этих сочинений. И обыкновенно я угадываю. Потому что этот - настоящий - автор (обыкновенно москвич или ленинградец) обязательно покажет на таком смотре какое-нибудь произведение и под своей фамилией. Я легко различаю индивидуальный стиль в оркестровке, даже если это "стиль" всего лишь хорошего ремесленника. И я почти никогда не ошибался.

Иногда я очень укоряю себя, что молчу. Точнее, даже не молчу, а говорю. И даже не только говорю, но и публикую статьи о таких вот дутых музыкальных торжествах. Но что я могу сделать? Могу ли я что-либо изменить в этом спектакле? Раньше это была, безусловно, трагедия. А сейчас все больше смахивает на комедию. Так что кое-что меняется. И без моего участия. А я ничего изменить в этом деле не могу.

Все самое ужасное уже в прошлом. Нельзя повернуть историю назад. Хорошо, что сейчас дела потихоньку исправляются. И кто станет меня слушать? Все - или почти все - заинтересованы в сохранении нынешнего положения. Я знаю точно: любая попытка радикально изменить положение окончилось бы неудачей. Несколько молодых казахских поэтов попытались разоблачить миф о Джамбуле Джабаеве. И что же? Всем им было приказано замолчать. И вскоре справлялся очередной юбилей уже давным-давно покойного Джамбула. Причем со всей возможной пышностью - с собраниями, торжествами, речами. И с обильными возлияниями на банкетах.

Когда было провозглашено - "нам Гоголи и Щедрины нужны", то, вероятно, имелись в виду как раз такие дивные истории. Ведь это сюжет для будущего композитора. Который напишет, быть может, замечательную оперу под названием "Нос Джамбула". Но не я, не я.

И мне даже не жаль. Этот сюжет уже не для меня. Я очень хорошо понимаю Пушкина, который отдал Гоголю сюжеты "Ревизора" и "Мертвых душ". Потому что эти сюжеты были уже не для него. Все хорошо вовремя.