– Я недавно пересмотрел фильм "Груз 200" Балабанова, там в провинции все население проводит время в забытьи. И жестокости совершаются в забытьи, и любовь, и драки, и секс – все в состоянии прострации. До революции – была же попытка нормальности, трезвости, европейскости во второй половине XIX века, отчасти зафиксированная у Чехова. Ну а потом взвихренный Серебряный век, и дальше все поднялось клубом, "дымом отечества". Казалось бы, в перестройку что-то начало меняться. В 2003 году я приехал в Россию и был потрясен, настолько Москва воспрянула, запахла Западом. Когда я уехал в Штаты, первые 3–4 года мне бил в глаза цвет, все сияло красками. В Советском Союзе мы постоянно испытывали цветовой голод, но в 2003-м я не увидел никакой серости. И появилась надежда.

– Почему она не оправдалась?

– Есть ресурсное проклятие, когда у страны очень много природных богатств, народ разленивается и торгует ее недрами. А территориальное проклятие, может, еще страшнее – так много вокруг этой пустоты, которую уже не возделать. И гнёт этой пустоты врывается в твоё собственное жилище. У Ильи Кабакова есть замечательный образ: вот стоит стол, на нем какие-то блюда, часть стола еще не заполнена, хозяйка постепенно приносит, расставляет. Это такая пустота, которую можно заполнить. А представьте, что под столом сидит пьяница и все время стаскивает со стола скатерть на себя. И все, что на ней стоит. Это другая пустота. На Западе есть своя пустота, но это пустота, ждущая заполнения. А в России пустота агрессивная, тянущая на себя. Она просто висит в воздухе. Это невозможно объяснить. Где обитали татаро-монголы, где они проносились – потом это стало Россией.

Эти мысли материализовались у Михаила Эпштейна на родине предков, в городе Погаре Брянской области, где его поразили запустение и лица обитателей.

Михаил Эпштейн. Из главы "Кульминация ностальгии".

"Так я понял впервые, что ностальгия, погнавшая меня сюда, беспочвенна и неутолима. Есть тоска по далекой, заброшенной в другое пространство родине, но моя родина не где-то далеко – ее просто нет, она исчезла, растворилась во времени, и пыль, осевшая на улице Мглинской, там, где раньше стояла синагога, и есть ее рассеянный прах. Все эти мужчины с торопливыми повадками, громкой и уверенной речью, быстроглазые кудрявые дети, женщины, чьи руки бегают в такт разговору, – все они, окружавшие отца, смыты временем и обратились в тусклую, уже стершуюся память этих мест. И нельзя мне найти умиротворение в своих корнях, потому что род мой – только во мне; и это ко мне прилепились сейчас со всех небес мои предки: я – их земля".

Но так бывает не всегда – а может, Москва и Петербург – это отдельные планеты с гигантской силой притяжения, ощущаемой и через десятилетия.

– Чувствовали ли вы пресловутую разницу между Москвой и Питером – или это для вас миф?

– Почему же пресловутую? Мера свободы и возможностей "столицы коммунизма" была намного больше. Мне это было очевидно и в 18 лет. Весь наличный космополитизм страны переместился в Москву. Поэтому, несмотря на всю мою отравленность Питером и его "текстом", штурмовал я не ЛГУ им. Жданова, а МГУ им. Ломоносова. Вспомните, как Питер в лице Смольного свел на нет группу "горожан". Рид Грачев, Генрих Шеф писательски погибли. Битов осуществился, только уехав в Москву, а многострадального Марамзина, пропущенного Большим домом через ад за любовь к поэзии Бродского, я встретил, уже выбирая свободу в Париже.

– Ваше бегство из СССР вызвало тогда огромный шум – почему?

– Юз Алешковский рассказывал мне, как Битов вернулся из ЦДЛ с сенсацией обо мне и развел руками: "Маленький беглец…" Ну да, 29 лет и “членство” в СП СССР по первой же книжечке прозы: ясно, что не Анатолий Кузнецов. И уж, конечно же, не Солженицын, к последователям которого меня приписывало "Фигаро".

По словам Сергея Юрьенена, его "гарантом на Западе – залогом предписанного совгражданину поведения" был его тесть Игнасио Гальего, один из лидеров испанской Коммунистической партии, значит, это был уровень уже не КГБ, а Международного отдела ЦК КПСС.

– Предполагаю, что насчет раздувания постарался лично Филипп Денисович Бобков, глава 5-го управления КГБ "по борьбе с инакомыслящими". Благо с его сыном-поэтом и моим тезкой мы были знакомы с МГУ, посещая один и тот же семинар "по Толстому". Надличная логика тоже имела место. Все мы, “семидесятники”, сумели возникнуть над поверхностью не в силу нашего вольнодумия, а благодаря “партийным решениям” – было же Постановление ЦК об улучшении работы с творческой молодежью. Вот этой молодежи, моим ровесникам, суровый урок тот и предназначался.

Одна из важных тем кульминаций Сергея Юрьенена – тяжело переживаемый "комплекс невозвращенца".

– "Вольноотпущенечество" по тем или иным "каналам" в те времена было антагонистично "невозвращенчеству". Последнее все же движение свободной воли. Тогда как первое не входило в противоречие с гэбэшным принципом государственной "целесообразности". Согласованных "отпущенников" пресловутой поправки Джексона – Веника был легион. Таких, как ваш непокорный, считаем по пальцам. Естественно, что большинство тогдашней эмиграции, прозванной "колбасной", относилось к "политическим" не без предвзятости. Что я, к примеру, ощущаю и по сей день.

– Как вы думаете, почему именно в России отъезд всегда склонны рассматривать как предательство?

– Размышлял о том в младые годы. Над книжкой Лебедева о герое николаевских времен, профессоре Московского университета Печерине – "Как сладостно – отчизну ненавидеть" – в молодогвардейской серии "Жизнь замечательных людей". Пришел к пушкинскому выводу. Не то что т. н. "отчизна" – нам, Россией отмеченным, чужбина – целый мир.

У Михаила Эпштейна в этом году вышла еще одна книга, "Память тела. Рассказы о любви". По его словам, "в царстве смерти, которое пришло с пандемией, а затем с войной, хочется жить телесно, воскресить молодость". Он называет эту книгу "энциклопедией любовных ситуаций, воспринятых сквозь разные призмы, от лирической до гротескной, от фольклорной до футуристической", замечая, что по степени откровенности книга необычна для "застенчивой" русской литературы.

– Потом уже я обратил внимание, что и "Декамерон" Бокаччо написан в разгар европейской чумы, и "Темные аллеи" Бунина – в самое темное, страшное время, в разгар войны. Это просто порыв жизнелюбия, Эрос против Танатоса. Плоть оказывается спасательным кругом, за который хватается разум, вырываясь из круга выморочных идей, – говорит Эпштейн.