СЛЁЗЫ И ПИЗДОСТРАДАНИЯ

Скажем, околоправославные вк-паблики (не «верую… православие», а какие-нибудь более «молодежные» и «модные», зумерские, постхипстерские). Огромное количество «лирических» постов, содержащих пространные слезоточивые рассуждения и воспоминания (о детстве автора поста, об исторической эпохе) и восхваляющих страдание и слезы. Смех и радость интерпретируются как легковесность: смеющиеся попадут в ад, для смеющихся навек закрыто «там».

«Здесь», отождествляемое со смехом, весельем и радостью, — это ритуальная нечистота. Всякое «здесь» подлежит ничтожению обесцениванием. Смысл тут отнюдь не в утвердительном принятии страдания как части бытия и не в смирении (отрицая страдание, которое является частью бытия и признавая лишь оставшуюся часть, ты никогда не сможешь полноценно принять бытие, равное своей полноте; высокомерие и инфантильный нарциссизм человека проявляются в замене гномы «истина есть благо» на гному «благо есть истина»). Это не про позитивную ценность страдания как проявления всемогущей жизни, не про витальную силу, присутствующую в том числе и в слезах. Речь также не о том страдании, которое является необходимым условием обретения человеком глубины и полноты бытия. И не о присутствии в страдании священного. Речь о ненависти ко всякому утверждению, о самоотрицающей «позитивности» отсутствия позитивности как таковой. Якобы нужно отрицать всякое «здешнее» утверждение ради утверждения нездешнего, которое становится доступным лишь через отрицание утверждения как такового, но на самом деле само это «нездешнее утверждение» изобретается задним числом лишь для того, чтобы программа по отрицанию утверждения как такового (как здешнего, так и нездешнего) могла состояться.

Это — отрицание утверждения и отрицание отрицания (в той мере, в которой в самом отрицании содержится толика утверждения: отрицая, я отрицаю в первую очередь частичное утверждение, желая утверждения полного), отрицание, пожирающее самое себя. Не полнота позитивности, возможная лишь тогда, когда мы признаем и ту опасную позитивность, что скрыта в том числе и в негативном, но чистая негативность отрицания, отрицающего в том числе и само отрицание в той мере, в которой в сердцевине отрицания присутствует утверждение. Это не про умение разглядеть в грязи жизнь, но про умение увидеть в жизни лишь грязь. Гадливая улыбка скопца, корчащего из себя святошу. Душное дыхание похотливых евнухов, холодное и бесплодное электричество невроза. Неразбавленный ресентимент, ничтожение во имя ничтожения, ничтожение созидания и ничтожение разрушения, мстительная зависть по отношению к жизни и мстительная зависть по отношению к смерти в той мере, в какой она является частью жизни. Абсолютный унылый нигилизм, лишенный позитивности и витальной силы нигилизма бунтарского, жаждущего трансгрессии.

Есть реальное, тождественное абсолютному «там». Всё же, что реально, нереально именно потому, что реально. Именно потому, что оно есть. Но к тому реальному, которое есть именно потому, что его нет, у нас нет выхода даже через мысль о нем, даже через понимание (того, что всё реальное нереально именно потому, что реально), поскольку и наша мысль, и наше понимание — целиком и полностью «здесь», в них нет и следа «там». Остается лишь вариться в конвульсивном безобразном смехе, пьяных презренных слезах, грязи. Остается лишь превращать не-грязь в грязь, якобы рассеивая морок, разоблачая обман: мол, не-грязь — это точно такая же грязь, просто потому что она есть; не-грязь — власть иллюзии. Нужно разоблачать мнимую «не-грязь», смешивая её с грязью.

Эти лукавые слезы выражают не утверждение жизни, но лишь химерическое устремление к «там». «Там», которое не является простой отсылкой к иному «здесь» (точно такому же, как здешнее «здесь», только расположенному в другом месте, подобно тому как аристотелевский «друг» — это точно такой же «я сам», тождественный моему присутствию, только пребывающий «с другой стороны»). Всякое «здесь» подлежит ничтожению обесцениванием как ритуальная нечистота, как-то, что само в себе есть ничто по сравнению с «там». Однако «там» — всегда «там». Оно никогда не оборачивается иным «здесь». «Там», которого нигде нет как «здесь».

Инвестиция в страдание как ничтожение жизни: всё, что есть, на самом деле есть ничто, всего этого нет, а есть лишь что-то «там», за гранью, о котором мы не можем даже подумать, поскольку всецело погружены в здешнее сейчас и таким образом мыслим «там» изнутри этого сейчас (которое есть ничто), превращая самой этой мыслью «там» в «здесь» и неизбежно промахиваясь мимо «там». Всякая мысль о «там» изнутри «здесь» заражается «здесь» и неизбежно оборачивается мыслью о чем-то совершенно ином, не имеющем к «там» ни малейшего отношения. «Здесь» заражает содержание нашей мысли о «там» отсутствием ценности. Соответственно, настоящее бытие вообще никак (ни прямо, ни косвенно) не присутствует в реальности и бытии. Ничего ценного нет и не может быть, поскольку всё то, что есть и может быть, является не-ценным именно по причине того, что оно есть или может быть. Я отнюдь не склоняю голову в уважении и ужасе перед чужой болью. Слагая панегирик страданию, я не принимаю жизнь, скрытую в том числе и в страдании, но, наоборот, отрекаюсь от жизни, как бы показывая, что всего того, что есть, на самом деле нет, что всё, что происходит со мной, на самом деле не происходит со мной, что всё реальное — это ненастоящее, пустота, ничто. Весь смысл в том, чтобы отрицать реальность и бытие ради «настоящего бытия», которое находится по ту сторону реальности и бытия и дается лишь при условии их отрицания и огрязнения. Грязь, делающая бытие прозрачным и невещественным.

То, что происходит со мной, на самом деле не происходит со мной. Этого нет. Но даже сам этот факт, само это понимание (что всего того, что есть, на самом деле нет) относится к «там» и не присутствует здесь-и-сейчас. В «здесь» ни этого факта, ни этого понимания нет, как нет и их отсутствия — нет никакого следа, косвенного присутствия, ибо нет обоюдной причастности «здесь» и «там» «общему месту», которое включало бы одновременно «здесь» и «там». Их нет именно потому, что они реально есть, а настоящего бытия, тождественного абсолютному «Там», ни прямо, ни косвенно нет внутри «здесь». Но кроме «здесь» нет ничего: «здесь» — это само бытие, тотальность всего, что может присутствовать в режиме здесь-и-сейчас где бы то ни было. Настоящего бытия нет — всё, что есть, является ненастоящим, поскольку оно есть. Настоящее («там») запредельно бытию («здесь»). Стало быть, я вижу то, чего я не вижу, я знаю то, чего я не знаю, во мне присутствует то, чего во мне нет: я не становлюсь местом встречи «здешнего» и «нездешнего», оператором «вливания» «нездешнего» внутрь «здешнего» (как в момент переживания религиозного экстаза или откровения), но как бы разрываюсь сам: я целиком принадлежу «здесь» и без остатка исчерпываюсь тем, чем я здесь являюсь, но в то же время есть ещё «я», который знает о «там», и этот «я» никак не присутствует в рамках «здесь» (его нет, как нет и его отсутствия), никак не присутствует (и не отсутствует) во мне и не соотносится со мной-здесь-и-сейчас: даже моя мысль о нём тут же становится мыслью о чем-то совершенно другом, не имеющем к нему никакого отношения. Меня нет там, где я нахожусь. Я бесконечно далек от того, что со мной здесь-и-сейчас происходит. Бесконечно далек сам от себя, от собственного присутствия здесь-и-сейчас.

Именно страдание, мол, «раскрывает глаза» на то, что всё то, что есть, есть ничто, а реально есть лишь «там», которого нет. Смех и радость, напротив, «привязывают» к «здесь», внушают идею о том, что присутствие реально. Всякое утверждение и надежда — «там», но никакого «там» нет, есть только «здесь», поскольку бытие — это и есть «здесь». Реально лишь абсолютное «там», которое не оборачивается никаким «здесь», а любое «здесь» нереально, поскольку неценно, а неценно оно потому, что оно есть; всего того, что есть, нет — ИМЕННО потому, что оно есть. Благословляя слёзы и хуля смех и радость, я порываю с утверждением, неотделимым от бытия, и нарушаю порядок, согласно которому человеческому существу предначертано стремиться к радости и избегать страдания. Я как бы отрекаюсь от действительности, выключаю себя из бытия, показывая, что всё то, что со мной происходит, всё то, что меня волнует, все мои страдания, устремления, дела и заботы, в которые я погружен, на самом деле мне безразличны и не имеют никакого значения, поскольку во всём этом нет и малейшей крупицы реального. Всё это — суета сует, ненастоящее, невзаправду, сплошная симуляция, а настоящего — нет, даже моя мысль о настоящем не связывает настоящее со здешним ненастоящим. Лишь через слезы можно полноценно отречься от бытия, которое есть ничто. Лишь слезы пробуждают ото сна и дают надежду на реальное за пределами бытия, на понимание того, что на самом деле никаких слез и смеха нет, что ничего того, что есть, на самом деле нет просто потому, что оно есть, что сама реальность в той мере, в которой она является реальностью, нереальна и неценна, что в реальности именно в той мере, в которой она является реальностью, нет ни присутствия реального, ни его следа, в то время как «приятные» радость и смех лишь углубляют губительный сон.

Сочетание самой циничной, декадентской чернухи и болезненной религиозной экзальтации черпает исток именно тут. Это не героическая попытка распознать в грязи священное, придать ценность неценному, увидеть высшую жизнь в упадочном, не витальное упоение грязью и пороком, но попытка представить саму витальность, саму целокупность жизни и бытия во всех его изводах неценной грязью. Не стремление соединить болезнь и здоровье под титулом здоровья, но настойчивая попытка увидеть в здоровье — лишь болезнь.