ГЕНЕАЛОГИЯ ЖРУГРА

Есть изначальная, субстанциальная зависть Ничто к Нечто, которая сама становится Нечто. Зависть, обиженность, которую никто не испытывает (поскольку Ничто не существует, Ничто — не Нечто), которая никому не приписывается. Это не обиженность кого-то на кого-то в результате чего-то, а обиженность как стихия.

Есть бытие, небытия нет. Из несуществования небытия рождается зависть к бытию. Через эту зависть небытие становится чем-то, начинает существовать, оставаясь небытием.

И как раз-таки эта субстанциальная зависть облекается в форму данной религии, жаждущей абсолютного «там» и обесценивающей бытие как грязь: мол, настоящее бытие не может быть. Эта религия жаждет (делает вид, что жаждет) абсолютно невозможного в его невозможности (как того, чего не может быть), а не осуществления невозможного, не возможности невозможного, не становления невозможного возможным в его невозможности.

На самом деле «там» — лишь трюк, необходимый для ничтожения бытия и реализации зависти, а не наоборот. Не бытие не имеет цены, поскольку реально лишь «там», но «там» изобретается для того, чтобы обесценить бытие и обосновать это обесценивание.

Не Украина и «запад» становятся врагами России, поскольку покушаются на некие российские ценности или мешают этим ценностям развернуться, но бутафорские «ценности» изобретаются задним числом для того, чтобы обосновать полагание Украины и «запада» в качестве врага. Не Россия враждует с «западом» по той или иной причине («несовместимости ценностей» и т. п.), но полагание «запада» в качестве врага конституирует политическую Россию. Политическая Россия полностью лишена собственного содержания и впервые возникает из тупого отрицания чужих содержаний. Вся «российская идентичность» сугубо негативна и сводится к простому прибавлению приставки «не—»: «Кто мы, что мы? Мы — не-это. А что? А это не важно». Это — паразитирование на отрицаемом, на назначаемом «враге» и зависимость от «врага»: исчезнет «враг», исчезнет и политическая Россия, которая может существовать только в таком паразитическом режиме. Враг — не экзистенциальная угроза и не помеха, а ключевое условие существования, то, на чем это существование зиждется. «Враг» как конститутивная структурная позиция первичен сущностям, которые могут стать «врагами», и причинам, по которым они становятся «врагами».

В случае завоевания Украины и целой Европы этот моторный комплекс никуда не исчезнет, но лишь переметнется на что-то другое, поскольку политическая «Россия» — не какая-то самобытная, самостоятельная сущность, но сам этот комплекс: мстительная ревнивая ненависть к чужому само-стоянию в отсутствие своего, ресентиментное контризобретение (чужое само-стояние объявляется «неистиной, угрожающей ввергнуть мир в хаос») и атака. После завоевания всего мира этот комплекс никуда не исчезнет — паразиту нужен хозяин. Никуда не денется желание уничтожить врага, полная реализация которого сулит исчезновение самой «России», поскольку «враг» определяет «Россию», впервые возникающую как «не-враг». Политическая сущность под названием «Россия» и есть это желание уничтожить «врага»: не «Россия желает», но желание — это «Россия». Это желание конституирует «Россию», полная его реализация губительна. Стремление, реализация которого убьет того, кто стремится, ибо стремящийся и есть само это стремление; «стремящийся» впервые возникает как эффект стремления (а не стремление прилагается к стремящемуся как его предикат). Такая неравновесность и есть равновесное существование политической «России»: не «России» нужно захватить Украину, чтобы удовлетвориться и нормально зажить, но стремление завоевать Украину (Европу, «запад» и т. д.) синтезирует «Россию». Это неудовлетворенное (и неудовлетворимое) стремление и есть её норма, вещество её жизни.

Негативная идентичность: «мы — не это» (а что? — а это неважно). Паразитирование на названном враге, без фигуры которого тебя самого не существует, поскольку единственное определение тебя: «не-он», «не-это». Паразитирование на враге, от которого ты бесконечно зависишь, поскольку вся твоя идентичность сводится к «я — это не-он». Отсутствие какого бы то ни было собственного содержания. «Западные» изобретения, подрывающие абстрактную «нормальность», — колдовство, в которое нельзя вляпаться, источники ритуальной нечистоты. Случай с кузьмичом-гомофобом в абрамцевском баре: если пидорасы — извращенцы, то баб ебать — правое дело; нет, говорит, и баб ебать, наслаждаясь, — не правое дело, поскольку православие; раз православие, то интересно богословие, приоткрывающее таинственные смыслы и полное сбивающих с толку парадоксов, — нет, и богословие — это заумь какая-то, не правое дело; когда любая интенсификация жизни в попытке прорваться за рамки машинальности шаблона (обмен готовыми репликами по образцу как симуляция порождаемой здесь-и-сейчас речи; человек в темных очках наклоняется, чтобы лучше что-то рассмотреть, однако в этот момент его глаза закрыты или смотрят вбок: фокус внимания = отведение взора и мысль о другом; сканер не глядя считывает штрихкод, и автомат выдает предустановленную реакцию: неприсутствие в собственной речи, неприсутствие в собственном присутствии, летаргический сон и симуляция, мёртвый театр), любое вникание, погружение в не имеющую привычного, машинально распознаваемого образа «тёмную» сложность без готовых ответов воспринимается как ритуальная нечистота; в итоге, когда исчезнет Украина и «Запад», паразитирование на враге переметнется на другие предметы, пока не дойдет до своего логического конца: сама жизнь (ровно как и смерть в той мере, в которой та является частью жизни) — ритуальная нечистота.

Единственный способ самоидентификации — через враждебность «врага». «Враг» — не чужая сущность, которая становится врагом в силу того, что этой враждебной сущности присущи определённые качества, которые вступают в фундаментальное противоречие с качествами, присущими нашей сущности. Наоборот, наша сущность впервые оформляется через произвольное называние некоторой сущности «врагом» и прибавления к ней приставки «не–». Это не «враг», обладающий некоторыми качествами, враждебен нам, предшествующим этой вражде, но «мы» — всего-навсего «не–он», производное нашего врага. «Мы» — это призрак сообщества, образованный путём отталкивания от «врага» и исключения «врага». Пустое место, присутствие без присутствующего. Ненависть к врагу собирает нас в липовое подобие сообщества, а не приписывается нам. Следовательно, наше желание внутренне противоречиво: мы одновремено хотим уничтожить «врага» и боимся его полного уничтожения, ведь вместе с его исчезновением в ту же секунду исчезнем и мы сами. Неравновесность оказывается равновесием. Нереализованное желание, требующее реализации, — это я: не я желаю, но желание — это я. Как только желание реализуется, я исчезну. Мотив «спасения мира» совешенно вторичен. Это беспримесный ресентимент. Любую сущность можно объявить «угрозой, ввергающей мир в хаос», и спекулятивно это обосновать.

Зэтник — это художник, не способный творить. Художник, избравший амплуа гадливого пакостника. Мстительно завидуя чужой способности творить хоть что-то, он объявляет чужое искусство «вырождением» и провозглашает, что его собственное искусство будет заключаться в избавлении мира от «отравляющего души и мешающего жить ему лично псевдоискусства». Но он никогда не получает полноценное удовлетворение от мести, поскольку сразу после устранения ненавистного ему художника его мстительная ревность, его ресентимент, «переворачивающий доску», должен переметнуться на что-то другое, чтобы сам зэтник остался жив. В тот миг, когда исчезнет все реальное искусство, уничтожаемое им, — автоматически исчезнет и он сам. Растает, как эффект. Обида, обиженность — его воздух, его дыхание, его материя, а не его проблема. Он паразитирует на том, на кого обижается, и бесконечно зависим от своей обиды. Обида создает его. Русский державный государственник, имперец и сталинист никогда не возьмёт реванш за «поражение» в холодной войне («нечестное поражение, которое на самом деле было победой, и оттого должно быть переиграно») и не успокоится в этом реванше, не вернется к «нормальной жизни, ограниченной кругом внутренних проблем», поскольку само его существование конституировано этой обиженностью, взыскующей реванша. «Россия» державника — это, собственно, не Россия, не некая сущность, но компульсивная озабоченность границами «России» и прошлыми обидами, которые нужно переиграть, за которые нужно отомстить. За этой озабоченностью границами теряется пустота на месте сущности (предикатом которой являются эти границы). Оказывается, что предикат тут не приписывается к субъекту, но неопределённость предиката заменяет собой субъект. Расширение «России» (которой нет) — это и есть «Россия». Не «Россия атакует», но атака ретроактивно создает «Россию».

Воля к пакостничеству, которая черпает исток в субстанциальной зависти Ничто по отношению к Нечто. Воля к разрушению, которая одновременно жаждет и боится разрушения вообще всего.



*

«Катехон» соседствует с «Третьим Римом». «Мир погряз в грехе и должен умереть — только так возможно очищение» (всё, что есть, греховно, поскольку оно есть), зависть небытия к бытию, зависть дурного художника к талантливому, выливающаяся в порчу его полотен под предлогом их «греховности», соседствует с нарративом обороны от наступления Апокалипсиса: нужно искоренять «грех» (уничтожать полотна художников) для того, чтобы спасти мир.