Кстати, первое словосочетание почти осмысленно: aile [эль] по-французски и есть ‘крыло’.

А ale (эль) по-английски и есть "пиво"!!!
Если б Остап узнал, что он играет такие мудреные партии и сталкивается с такой испытанной защитой, он крайне бы удивился. Дело в том, что великий комбинатор играл в шахматы второй раз в жизни.

То есть ‘крылья к пиву’ по-нерусски будет «эль эль эль» (из французского, иврита и английского)? И ‘пиво к крыльям’ точно так же?

Первым с истерией справился мэр. Взяв себя в руки, он сказал:
– Ман, ман, ман ман.
Эта мысль мгновенно отрезвила остальных. Веселье стихло. С тревогой созерцали они далекое враждебное небо, и перед их глазами проходили события последних дней.
Наконец молодой Эрум спросил:
– Ман ман? Ман ман?
Несколько чиновников улыбнулись его наивности. И все же никто не смог ответить на этот простой, но жизненно важный вопрос. В самом деле, почему? Отважился ли кто нибудь хотя бы предположить ответ?
Эта неопределенность не только не проливала света на прошлое, но и ставила под сомнение будущее. И если нельзя было дать правильного ответа на этот вопрос, то не иметь вообще никакого ответа было невыносимо.
Молчание затянулось, и губы молодого Эрума скривились в не по возрасту циничной усмешке. Он довольно грубо заявил:
– Ман! Ман ман! Ман?
Его оскорбительные слова были продиктованы всего лишь поспешной жестокостью молодости; но такое заявление нельзя было оставить без внимания. И почтенный первый ольдермен выступил вперед, чтобы попробовать дать ответ,
– Ман ман, ман ман, – сказал старик с обезоруживающей простотой. – Ман ман ман ман? Май ман ман ман. Ман ман ман; ман ман. Ман, ман ман ман ман ман ман. Ман ман? Ман ман ман ман!
Вера, прозвучавшая в этих словах, тронула Эрума до глубины души. Его глаза неожиданно наполнились слезами. Позабыв об условностях, он поднял лицо к небу, сжал руку в кулак и прокричал:
– Ман! Ман! Ман ман!
Невозмутимо улыбаясь, старик ольдермен тихо прошептал:
– Ман ман ман, ман, ман ман.
Как ни странно, эти слова и были правильным ответом на вопрос Эрума. Но эта удивительная правда была такой страшной, что, пожалуй, даже к лучшему, что, кроме них, никто ничего не слышал.