Ретроспектива Б. Григорева в ГТГ, Лаврушинский

Ретроспективы, то есть выставки замкнутого цикла, чаще всего прочитываются как роман, многие главы которого, объединённые фигурой автора и его поисками-происками (а так же биографическими обстоятельствами и прочей периодизацией), складываются в повествование и важно понять про что оно?
Ведь это же не ЖЗЛ, не байопик, но история одного заблуждения или же избывания травмы, нарастания симптома или, напротив, протеистической подвижности, а, может быть, чего-то иного...

Борис Григорьев - идеальная фигура для такого рассказа в отмеренных главах и логичное устройство экспозиции всячески помогает плавному развороту фабулы.
Начинается ретроспектива графикой начального периода и работами, выполненными в мироискустническом ключе; стилизация здесь сочетается с кубизмом, футуризм с сюрреалистическими закидонами, когда на периферии того или иного холста, вдруг, а то и не вдруг, возникают сюжетные странности.

Когда на хосте "Новичок" глазастая роженица держит на руках ещё более глазастого младенца, к которому тянет руки странное существо в нижнем левом углу: то ли чёрт, то ли мелкий бес...
Или когда на холсте "Сон циркача" совсем уже в шагаловском стиле (а время от времени пряный и как бы разглаженный кубизм Григорьева впадает в некоторую шагалообразность; особенно когда дело касается изображения животных).
А в изображении кукол и карнавального буйства Григорьев начинает неожиданно походить на Джеймса Энсора, ретроспективу которого я видел в Д'Орсе.
Его пример как раз и показывает, что за яркой и расписной ширмой, создаваемой живописцем, на самом деле, как в склепе царят вековая пыль, разложение плоти и полусгнившие кости.





«Борис Григорьев в ГТГ» на Яндекс.Фотках

Да, именно животные с большими и влажными, удивлёнными человеческими глазами (все глаза художник рисует на один манер, подобно много более позднему Илье, извините, Глазунову, оказываются термометром метафизической дурноты, загустевающей в хроническую экзистенциальную изжогу.
Хотя есть и различие - глазуновские глаза, может быть, и живы, тогда как всё остальное в его картинах - вот уж точно тлен, тогда как у Григорьева жизнью светятся не только глаза, но и все прочие живописные плоскости и складки) оказываются мерилом происходящих в сознании художника изменений.

Постепенно растёт его мастерство, а манера приобретает законченность и узнаваемость, а люди становятся всё более похожими на животных.
Сначала случается революция, затем эмиграция; мы переходим в другой зал, с наиболее известным григорьевским циклом "Рассея" и с портретами великих животных - питекантропа Шаляпина с широкой грудью и маленькими руками; жирафообразным Горьким и изломанным, угловатым Мейерхольдом, похожим на экзотическую птицу вроде фламинго.


«Борис Григорьев в ГТГ» на Яндекс.Фотках

Есть такая игра, в которой люди изображают разных зверей.
У Григорева происходит обратный процесс: животные на поздних работах становятся совершенно очеловеченными, а люди оказываются какими-то странно опустошёнными, как бы выгоревшими изнутри.
Точно жизненные силы их берут и покидают, безостановочно сочась разноцветной сукровицей.
И это, скорее, не игра в "крокодила", но нарастание разочарования и рост мизантропических настроений в духе - "чем больше я узнаю людей, тем сильнее люблю собак", а так же кошек, коров, быков, петухов и прочую одомашненную живность, трущуюся около человеков.

Одна из последних григоревских работ, настигающая тебе уже на выходе - жирное лицо немецкого мясника с проступившим ландшафтом внутреннего строения; мясная голова, превращённая в живое, ходячее мясо.
Или голова Рахманинова, выставленная в проходе возле "вспомогательного" зала с графикой и книжными иллюстрациями, превращённая уже практически в пейзаж.


«Борис Григорьев в ГТГ» на Яндекс.Фотках

Что же это за путь - истончения метафизического или же, напротив, нахождение и углубление нычки, в которую можно провалиться как в эти сверх меры раскрытые глаза моделей с застрявшим в них остекленелом ужасом?
Под конец Григорьев начинает стилизовать уже не мироискустническую модель мира, лишённого любых конфликтов и празднично проносящегося точно за стеклом пригородной электрички, но обращается к северно-готической и ренессансной стилистике немцев и голландцев-фламандцев с тщательной проработкой всех деталей и отчётливой, строгой даже трезвостью отношения как изображению, так и к миру в целом.
С тверёзостью, обращённой в статику (иначе не изобоазишь многочисленные подробности). В приступы омертвелости.

То есть, физически ощущаешь дурноту [тошноту], накатывающую на Григорьева, накрывающую его с головой, толкающую его к поискам гармонии и соответствий, а так же то, что вырваться из этой дурной (?) конечности невозможно.
Нарочно ничего не говорю про большие панно из коллекции Ростроповича, ныне размещённые в Стрельне, воспроизводили их многократно, да и в спекулятивные рассуждения о стране, которую мы потеряли впадать не слишком хочется (вся эта уходящая натура лишь внешнее проявление внутреннего желчного непокоя).

Григорьев интересный художник, но выставка сделана интереснее чем он сам.
Точнее, тотпоучительный умозрительный материал, который из неё наковыривается.
Уже даже не Ходасевич, но Георгий Иванов периода самых депрессивных дней и ночей, с распадом атома и угасанием света и движения.