|
|
Пишет Cергей Шульга (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} shulga)@ 2004-05-09 21:17:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Прощание славянки - 3
[1],[2],[3],[4],[5],[6],[7],[8][9],[10],[11],[12]
Читаем пронзительные по своей искренности путевые письма
“Галичина и Молдавия” Василия Ивановича Кельсиева, русского гражданина Турции (1835 - 1872). Биография на “Колибри” (в моём кратком изложении):
Слушал лекции в Санкт-Петербургском университете, впоследствии знал до 25 языков и наречий, на 14 мог говорить. В 1858 г. порвал связи с Россией и предоставил себя в распоряжение Герцена и Огарева. Смотрел на раскол как на явление исключительно политическое. Предприняв тайную поездку в Москву, пытался найти там опору среди старообрядцев, потерпел неудачу, попал под следствие, уехал в Турцию, поселился в Тульче, на Дунае, среди казаков и скопцов. Василий Иванович приобрел доверие турецких казаков, стал старшиной, но его революционная пропаганда в Тульче оставалась безрезультатной. К прокламациям Кельсиева казаки относились равнодушно, а митрополит Кирилл запретил своей пастве иметь сношения со “злокозненным безбожником” и “предтечей антихриста”. Когда холера 1865 г. унесла его брата, жену и детей, Кельсиев переехал в Вену. Через 2 года он разочаровался в революции и сдался российским властям. Получил полное прощение и право поступления на государственную службу. Книги Василия Ивановича встретили в литературных кругах Российской Империи холоднокровный прием. [ Встреча с реальной Родиной], нравственные от того страдания, тяжелые условия жизни и неумеренное в течение многих лет после потери жены употребление вина свели его в могилу. Не переиздавался более ста лет.
Василий Иванович Кельсиев жил в середине 19 века, 150 лет после Петра Первого и за 150 лет до нас. Для понимания тенденций векового масштаба Кельсиев - коронный свидетель.
----Приведены избранные места из «Галичины и Молдавии». В квадратных скобках […] мои вставки, в фигурных скобках {} мои пометки, италик издателя.
----------------------------------------
У нашей русской публики не было бы ровно ничего, ровно ни одной книги о Галичине, об этом совершенно для русской публики неведомом русском крае. Я был в нем тем, что называется на дальнем западе Америки пионером;. Сочувствие краю может основываться только на знании его. У нас сочувствуют Галичине [абстрактно], как сочувствуют всем славянам, не зная, о чем идет дело, не понимая ее болей, не зная ее скорбей; {соотечественники за рубежом и через 150 лет всем до лампочки [если не по словам нашим судить, а по делам.]}.
В Вене мне поставили вопрос, над которым я задумался. Я был искренний украинофил, и искренно верил в то, что для поляков есть возможность существовать отдельно. Со мной спорили, спорили специалисты по этому вопросу. Я им не верил, и верить им мне было отвратительно, и отвратительно было мне переменить мои убеждения, те самые убеждения, которые как гвозди забились мне в душу. Мне пришлось сделать над собой такую операцию в Вене. Нисколько лет верил я в украинофильство и в поденщину, и вдруг в Вене славяне стали у меня выдергивать из груди этот всаженный штык. Ампутация рака, дикого мяса, тяжела чрезвычайно, и решиться на нее [было] весьма нелегко. {Предсказание, что у поляков нет возможности существовать отдельно, не сбылось. Вообще, все предсказания, сделанные как Кельсиевым, так и Трубецким в будущем не случились.}
Перемышль (или Пшемысль, как говорят поляки) город очень и очень маленький: в полчаса его можно весь исходить; но мало я знаю городов, которые лежали бы в такой красивой долине, как эта кучка домиков. Виды везде великолепные. Река Сян (Сан по-польски) вьется как лента, тополя, яворы, березы торчать там и сям по канавкам нив; кой-где белеют халупы мазуров – здесь польское население граничит с русским. Костелы смотрят в небо своими маковками в форме луковиц – любимая форма и у нас и у западных славян. Набродившись по городу без всяких путеводителей и показчиков, я отправился к гг. Бачинским, директорам русского народного театра, который мне очень хотелось видеть. Русский театр здесь дело новое и пользуется большим сочувствием народа и духовенства. Я отрекомендовался, передал поклоны и был принять в высшей степени радушно. Емельян Васильевич Бачинский – природный галичанин, родом из Самбора; лет ему будет около сорока; он сын священника, как все здешние образованные люди, а как все здешние артисты, сценическое поприще свое он начал на польской сцене здесь и в наших западных губерниях. В 1861 году, когда умер известный антрепренёр Пекарский, Емельян Васильевич сделался директором его странствующей труппы. В то время в России начали неблагосклонно смотреть на польские и украинские сцены, потому что в употреблении южнорусского наречия видели какую-то сепаратистскую пропаганду – справедливо или нет, скажу после – и Емельян Васильевич решился перенестись в Галицию, где его деятельность могла быть полезною русскому делу. [ Сто раз проходили; для того, чтобы заняться деятельностью, которая могла бы быть полезною русскому делу, нужно, оказывается, переместиться подальше от родных пенатов; Гоголь написал свои чудесные «Мёртвые души» в солнечной Италии, Париже и так далее, а дома, оплёванный, разразился «Избранными местами из переписки с друзьями».}
Поляки сочувствовали делу [народного театра], хотя я не слыхал, чтоб они помогали ему; сочувствовали потому, что им нравилось развитие русского языка в ущерб языку российскому. В первое представление, 17-го (29-го) марта 1864 года, дана была “Маруся” Квитки– оно произвело фурор. Театр оказался возможным. В самом деле, русский язык на сцене, в водевилях, в трагедиях, в чем угодно – все это возбуждает в здешнем населении исторические воспоминания и гордость своим прошедшим. Поляки, с их точки зрения, совершенно правы в ненависти к Руси, и они вовсе не ошибаются, опасаясь, что Русь смоскалит. К чести поляков надо сказать, что такие энергичные меры против российской пропаганды принимаются вовсе не образованными людьми – только мелкая полуграмотная шляхта, мастеровые, слуги потешают себя этими выходками. {Забавно; разница между российским и русским языком осознавалась уже 150 лет назад. Ещё забавнее, что под российским языком понимался москальский, ныне русский, а под русским - язык Квитки, южнорусов, современный украинский. }
Я пошел в униатский капитул к отцу Григорию Гинидевичу, канонику здешней епархии. В капитуле, бывшем кармелитском монастыре, помещается типография, семинария (семенище, как здесь очень хорошо выражаются), библиотека Отец Григорий, как и все здесь, не говорит по-книжному. Первые минуты мне было нисколько трудно понимать его южнорусскую речь, мягкую нужную: вин вместо он, свит вместо свет, багато – много, перший – первый и т. п. Но наш книжный язык имеет то превосходное свойство, что правописание его вовсе не указывает на наше, московское, произношение, да сверх того в нем напутано такое множество церковных и южнорусских слов писателями прошлого века, из которых девять десятых были южнорусы, что стоить несколько минут прислушаться к этому говору, чтоб освоиться с ним. Меня же они хорошо понимают, особенно когда я говорю медленно и не припутываю чисто великорусских выражений. Если б галичане, как и все вообще южнорусы, пошли по дороге, указанной сербами, то литературное единство русских наречий, разумеется, порвалось бы. Сербы так очистили свой язык от примеси всех других славянских наречий, так строго приняли в основание своего книжного языка язык своих песен и сказок – что теперь не понимают наших книг. { Вук (Волк) Караджич, который эту кашу заварил, изобрёл, в сущности, славянский протестантизм. } Галичане вообще владеют политическим тактом и избегают этого отчуждения от прочей Руси. Они говорят и пишут по-своему, но приняли такую орфографию, что и мы можем понимать их, и они выучиваются читать по-нашему. Гоголь, Марко Вовчок и другие – такие же южнорусские, как и наши, писатели. [Вовчок был, последователем Каражджича, но честь украинского протестантизма принадлежит не ему, а Шевченко и Котляревскому, хохляцким Кириллу и Мефодию.]
В Польше сильно развита провинциальная жизнь: поэтому, человек из какого-нибудь Перемышля вовсе не походит на человека из какого-нибудь Царевококшайска, а потому и польские провинциальные труппы, в которых образовалась большая часть русских актеров, вовсе не плохи. В этой бедной Галичине и композиторы есть. Музыку Бачинскому писал тоже священник, отец Михаил Вербицкий. Мне указали его в партере. Стриженый, в очках, на вид человек лет сорока – простой сельский поп. А музыка очень недурна, сколько я понимаю. Она вся основана на южнорусских мелодиях, но вовсе без рабского подражания им. Отец Михаил сделал из них что-то совершенно самостоятельное. Наши дирекции и консерватории могут снестись с ним через г. Бачинского, если им любопытно знать, что делается на Руси. Мне понравилось; здешние хвалят, а здешним я верю, потому что здесь в доме каждого священника найдется если не фортепьяно, то скрипка или флейта, потому что здесь домашнее пение и заведение хоров при церквах считается делом патриотизма; музыкою здесь очень многие занимаются. {Ага, дирекции и Его Императорского Величества Консерватории всё бросили и немедленно снеслись с галичанским композитором. Охотно верю.}
Краков показался мне городом в высшей степени любопытным, несмотря на то, что он затоплен евреями, а поляки из него вытеснены, и что их дворцы (с контрофорсами) населены сынами Израиля. Евреи, евреи и евреи – куда я ни повернусь, я в царстве евреев. Очевидно, здесь все так устроилось, что без евреев шагу нельзя будет ступить Так вот какова она, эта славная Речь Посполитая! Здесь никто сам для себя ничего не делал, а во всем прибегал к комиссионерам. В самом деле, Польша делала все через факторов – вводила иностранные войска и просила иностранцев поддерживать или подавлять ее конфедерации, сеймы, министров и королей, – как в восстаниях против нас рассчитывает теперь даже не столько на себя, сколько на иностранную поддержку. Все в руках евреев, которые мешаются во все – даже по улице пройти нельзя, в буквальном смысле слова нельзя, чтоб они не предложили всего, что мне нужно или ненужно, начиная от покупок и кончая тем, о чем говорить не принято. Удивительный край! Где я до сих пор ни был, от Цареграда до Норвегии и от Москвы до Парижа, везде сам промышлял здесь же я хоть на боку лежи: за меня и думать и делать будут другие; только бы денег стало!
{ В конце СССР мы величественно наступили на те же грабли ногами, руками и местом на букву ж, перепоручив перестройку, т.е. все дела государственные, деловые, общественные и духовные нашим факторам - Горбачёв-Яковлев, Ельцин-Березовский-Чубайс, Лужков-Гусинский и так далее по всем городам и весям (при Угрюм-Бурчееве был Новиков). На факторов кивать нечего, они слесарили, как умели; у них и свой интерес был.
Сегодня, по итогам периода рыночных реформ, которые нам «умные дяди» за бабки сварганили, имеет смысл перенять у хохлов душевный текст государственного гимна: «Щэ нэ вмэ-э-эрла ця Росси-ия, та душо-о-ок уже дала…».
Пётр Великий предложил то, что позднее назовут «японский путь перехода к индустриальному обществу», а наследники смоскалили. Вот и приходится на рубеже тысячелетий прогулянные польские уроки двухвековой давности переучивать. Забавно было наблюдать, как одни наёмники (Кох и Йордан) завалили другого наёмника (Гусинского). «На тот случай у доброго хозяина прикормленный волкодав был». }
Стал немножко уставать от чтения рекомендованной русской патриотической литературы.
Библиография по теме:
П. Хомарано "История интерлингвистики - науки о конструировании новых языков"
Яков Брафман "Книга Кагала"
Д. Галковский "БЕСКОНЕЧНЫЙ ТУПИК"
[1],[2],[3],[4],[5],[6],[7],[8][9],[10],[11],[12]
Читаем пронзительные по своей искренности путевые письма
“Галичина и Молдавия” Василия Ивановича Кельсиева, русского гражданина Турции (1835 - 1872). Биография на “Колибри” (в моём кратком изложении):
Слушал лекции в Санкт-Петербургском университете, впоследствии знал до 25 языков и наречий, на 14 мог говорить. В 1858 г. порвал связи с Россией и предоставил себя в распоряжение Герцена и Огарева. Смотрел на раскол как на явление исключительно политическое. Предприняв тайную поездку в Москву, пытался найти там опору среди старообрядцев, потерпел неудачу, попал под следствие, уехал в Турцию, поселился в Тульче, на Дунае, среди казаков и скопцов. Василий Иванович приобрел доверие турецких казаков, стал старшиной, но его революционная пропаганда в Тульче оставалась безрезультатной. К прокламациям Кельсиева казаки относились равнодушно, а митрополит Кирилл запретил своей пастве иметь сношения со “злокозненным безбожником” и “предтечей антихриста”. Когда холера 1865 г. унесла его брата, жену и детей, Кельсиев переехал в Вену. Через 2 года он разочаровался в революции и сдался российским властям. Получил полное прощение и право поступления на государственную службу. Книги Василия Ивановича встретили в литературных кругах Российской Империи холоднокровный прием. [ Встреча с реальной Родиной], нравственные от того страдания, тяжелые условия жизни и неумеренное в течение многих лет после потери жены употребление вина свели его в могилу. Не переиздавался более ста лет.
Василий Иванович Кельсиев жил в середине 19 века, 150 лет после Петра Первого и за 150 лет до нас. Для понимания тенденций векового масштаба Кельсиев - коронный свидетель.
----Приведены избранные места из «Галичины и Молдавии». В квадратных скобках […] мои вставки, в фигурных скобках {} мои пометки, италик издателя.
----------------------------------------
У нашей русской публики не было бы ровно ничего, ровно ни одной книги о Галичине, об этом совершенно для русской публики неведомом русском крае. Я был в нем тем, что называется на дальнем западе Америки пионером;. Сочувствие краю может основываться только на знании его. У нас сочувствуют Галичине [абстрактно], как сочувствуют всем славянам, не зная, о чем идет дело, не понимая ее болей, не зная ее скорбей; {соотечественники за рубежом и через 150 лет всем до лампочки [если не по словам нашим судить, а по делам.]}.
В Вене мне поставили вопрос, над которым я задумался. Я был искренний украинофил, и искренно верил в то, что для поляков есть возможность существовать отдельно. Со мной спорили, спорили специалисты по этому вопросу. Я им не верил, и верить им мне было отвратительно, и отвратительно было мне переменить мои убеждения, те самые убеждения, которые как гвозди забились мне в душу. Мне пришлось сделать над собой такую операцию в Вене. Нисколько лет верил я в украинофильство и в поденщину, и вдруг в Вене славяне стали у меня выдергивать из груди этот всаженный штык. Ампутация рака, дикого мяса, тяжела чрезвычайно, и решиться на нее [было] весьма нелегко. {Предсказание, что у поляков нет возможности существовать отдельно, не сбылось. Вообще, все предсказания, сделанные как Кельсиевым, так и Трубецким в будущем не случились.}
Перемышль (или Пшемысль, как говорят поляки) город очень и очень маленький: в полчаса его можно весь исходить; но мало я знаю городов, которые лежали бы в такой красивой долине, как эта кучка домиков. Виды везде великолепные. Река Сян (Сан по-польски) вьется как лента, тополя, яворы, березы торчать там и сям по канавкам нив; кой-где белеют халупы мазуров – здесь польское население граничит с русским. Костелы смотрят в небо своими маковками в форме луковиц – любимая форма и у нас и у западных славян. Набродившись по городу без всяких путеводителей и показчиков, я отправился к гг. Бачинским, директорам русского народного театра, который мне очень хотелось видеть. Русский театр здесь дело новое и пользуется большим сочувствием народа и духовенства. Я отрекомендовался, передал поклоны и был принять в высшей степени радушно. Емельян Васильевич Бачинский – природный галичанин, родом из Самбора; лет ему будет около сорока; он сын священника, как все здешние образованные люди, а как все здешние артисты, сценическое поприще свое он начал на польской сцене здесь и в наших западных губерниях. В 1861 году, когда умер известный антрепренёр Пекарский, Емельян Васильевич сделался директором его странствующей труппы. В то время в России начали неблагосклонно смотреть на польские и украинские сцены, потому что в употреблении южнорусского наречия видели какую-то сепаратистскую пропаганду – справедливо или нет, скажу после – и Емельян Васильевич решился перенестись в Галицию, где его деятельность могла быть полезною русскому делу. [ Сто раз проходили; для того, чтобы заняться деятельностью, которая могла бы быть полезною русскому делу, нужно, оказывается, переместиться подальше от родных пенатов; Гоголь написал свои чудесные «Мёртвые души» в солнечной Италии, Париже и так далее, а дома, оплёванный, разразился «Избранными местами из переписки с друзьями».}
Поляки сочувствовали делу [народного театра], хотя я не слыхал, чтоб они помогали ему; сочувствовали потому, что им нравилось развитие русского языка в ущерб языку российскому. В первое представление, 17-го (29-го) марта 1864 года, дана была “Маруся” Квитки– оно произвело фурор. Театр оказался возможным. В самом деле, русский язык на сцене, в водевилях, в трагедиях, в чем угодно – все это возбуждает в здешнем населении исторические воспоминания и гордость своим прошедшим. Поляки, с их точки зрения, совершенно правы в ненависти к Руси, и они вовсе не ошибаются, опасаясь, что Русь смоскалит. К чести поляков надо сказать, что такие энергичные меры против российской пропаганды принимаются вовсе не образованными людьми – только мелкая полуграмотная шляхта, мастеровые, слуги потешают себя этими выходками. {Забавно; разница между российским и русским языком осознавалась уже 150 лет назад. Ещё забавнее, что под российским языком понимался москальский, ныне русский, а под русским - язык Квитки, южнорусов, современный украинский. }
Я пошел в униатский капитул к отцу Григорию Гинидевичу, канонику здешней епархии. В капитуле, бывшем кармелитском монастыре, помещается типография, семинария (семенище, как здесь очень хорошо выражаются), библиотека Отец Григорий, как и все здесь, не говорит по-книжному. Первые минуты мне было нисколько трудно понимать его южнорусскую речь, мягкую нужную: вин вместо он, свит вместо свет, багато – много, перший – первый и т. п. Но наш книжный язык имеет то превосходное свойство, что правописание его вовсе не указывает на наше, московское, произношение, да сверх того в нем напутано такое множество церковных и южнорусских слов писателями прошлого века, из которых девять десятых были южнорусы, что стоить несколько минут прислушаться к этому говору, чтоб освоиться с ним. Меня же они хорошо понимают, особенно когда я говорю медленно и не припутываю чисто великорусских выражений. Если б галичане, как и все вообще южнорусы, пошли по дороге, указанной сербами, то литературное единство русских наречий, разумеется, порвалось бы. Сербы так очистили свой язык от примеси всех других славянских наречий, так строго приняли в основание своего книжного языка язык своих песен и сказок – что теперь не понимают наших книг. { Вук (Волк) Караджич, который эту кашу заварил, изобрёл, в сущности, славянский протестантизм. } Галичане вообще владеют политическим тактом и избегают этого отчуждения от прочей Руси. Они говорят и пишут по-своему, но приняли такую орфографию, что и мы можем понимать их, и они выучиваются читать по-нашему. Гоголь, Марко Вовчок и другие – такие же южнорусские, как и наши, писатели. [Вовчок был, последователем Каражджича, но честь украинского протестантизма принадлежит не ему, а Шевченко и Котляревскому, хохляцким Кириллу и Мефодию.]
В Польше сильно развита провинциальная жизнь: поэтому, человек из какого-нибудь Перемышля вовсе не походит на человека из какого-нибудь Царевококшайска, а потому и польские провинциальные труппы, в которых образовалась большая часть русских актеров, вовсе не плохи. В этой бедной Галичине и композиторы есть. Музыку Бачинскому писал тоже священник, отец Михаил Вербицкий. Мне указали его в партере. Стриженый, в очках, на вид человек лет сорока – простой сельский поп. А музыка очень недурна, сколько я понимаю. Она вся основана на южнорусских мелодиях, но вовсе без рабского подражания им. Отец Михаил сделал из них что-то совершенно самостоятельное. Наши дирекции и консерватории могут снестись с ним через г. Бачинского, если им любопытно знать, что делается на Руси. Мне понравилось; здешние хвалят, а здешним я верю, потому что здесь в доме каждого священника найдется если не фортепьяно, то скрипка или флейта, потому что здесь домашнее пение и заведение хоров при церквах считается делом патриотизма; музыкою здесь очень многие занимаются. {Ага, дирекции и Его Императорского Величества Консерватории всё бросили и немедленно снеслись с галичанским композитором. Охотно верю.}
Краков показался мне городом в высшей степени любопытным, несмотря на то, что он затоплен евреями, а поляки из него вытеснены, и что их дворцы (с контрофорсами) населены сынами Израиля. Евреи, евреи и евреи – куда я ни повернусь, я в царстве евреев. Очевидно, здесь все так устроилось, что без евреев шагу нельзя будет ступить Так вот какова она, эта славная Речь Посполитая! Здесь никто сам для себя ничего не делал, а во всем прибегал к комиссионерам. В самом деле, Польша делала все через факторов – вводила иностранные войска и просила иностранцев поддерживать или подавлять ее конфедерации, сеймы, министров и королей, – как в восстаниях против нас рассчитывает теперь даже не столько на себя, сколько на иностранную поддержку. Все в руках евреев, которые мешаются во все – даже по улице пройти нельзя, в буквальном смысле слова нельзя, чтоб они не предложили всего, что мне нужно или ненужно, начиная от покупок и кончая тем, о чем говорить не принято. Удивительный край! Где я до сих пор ни был, от Цареграда до Норвегии и от Москвы до Парижа, везде сам промышлял здесь же я хоть на боку лежи: за меня и думать и делать будут другие; только бы денег стало!
{ В конце СССР мы величественно наступили на те же грабли ногами, руками и местом на букву ж, перепоручив перестройку, т.е. все дела государственные, деловые, общественные и духовные нашим факторам - Горбачёв-Яковлев, Ельцин-Березовский-Чубайс, Лужков-Гусинский и так далее по всем городам и весям (при Угрюм-Бурчееве был Новиков). На факторов кивать нечего, они слесарили, как умели; у них и свой интерес был.
Сегодня, по итогам периода рыночных реформ, которые нам «умные дяди» за бабки сварганили, имеет смысл перенять у хохлов душевный текст государственного гимна: «Щэ нэ вмэ-э-эрла ця Росси-ия, та душо-о-ок уже дала…».
Пётр Великий предложил то, что позднее назовут «японский путь перехода к индустриальному обществу», а наследники смоскалили. Вот и приходится на рубеже тысячелетий прогулянные польские уроки двухвековой давности переучивать. Забавно было наблюдать, как одни наёмники (Кох и Йордан) завалили другого наёмника (Гусинского). «На тот случай у доброго хозяина прикормленный волкодав был». }
Стал немножко уставать от чтения рекомендованной русской патриотической литературы.
Библиография по теме:
П. Хомарано "История интерлингвистики - науки о конструировании новых языков"
Яков Брафман "Книга Кагала"
Д. Галковский "БЕСКОНЕЧНЫЙ ТУПИК"
