собачий Мессия



Всегда было до слез жалко артиста Толоконникова, в известной телепостановке стоящего со свечкой, в белом исподнем у зеркала и разглядывающего себя с тягостным недоумением. Было в этом что-то евангельское, рифмующееся с «…before I change my mind» из «Моления о Чаше» в ллойд-уэбберовском мюзикле.
В каком-то смысле булгаковская повесть – это история неудавшегося (или наоборот, удавшегося, тут уж кому как) собачьего Мессии.

***
Итак, некоему псу, о котором мы только и знаем, что его имя плюс краткий перечень бедствий, является в смрадной пустыне переулка вестник, он же – бес-искуситель в виде девы в фильдеперсовых подштанниках, с французской болезнью. Это – сжатое представление Шарика о будущей жизни, жизни высших существ, ее благах и опасностях, иначе говоря то, что ему предстоит в самом скором будущем. И дева еще появится потом, правда, вследствие перемены Шариковой роли разжалованная до обычной бледной суккубихи.
Сразу вслед за девой на землю нисходит ветхозаветный Ялдаваоф-Мефистофель, насмешливый демон знания, во всем своем местечковом сиянии – золотое пенсне, конская колбаса, запах одеколона и бензина и т. д. Этот желчный и мстительный, но в общем незлой, а скорее просто усталый и равнодушный демиург вершит здешние дела, то есть с ленивой ухмылкой перекраивает тварное, как сами твари, себе на беду, того пожелают. Шарик охотно поступает к нему в услужение и проникается ревнивой сыновней любовью.

***
Но его настоящий Отец – это, разумеется, хладный пролетарий из московского морга, чьи божественные семенники и гипофиз будут пересажены Шарику. Здесь имеет быть некое откровение от Булгакова – в самом деле, труднее всего нам поверить, что заурядный хмырь с сомнительным происхождением и еще более сомнительным отношением к честному плотницкому ремеслу вдруг ни с того ни с сего был сподоблен и т. п. Никаким предопределением здесь и не пахнет (мысль об избранничестве – «бабушка с лабрадором согрешила» - мелькает лишь в Шариковой голове, и то смутно, один-два раза), а пахнет гнусной, унизительной инициацией, и вот эту-то инициацию Булгаков впервые показывает во всей красе. Безвестному, первому попавшемуся под скальпель сукиному сыну будут насильственно пересажены органы мертвого высшего существа – отчасти из скуки, отчасти из того особого рода озорства, которое называется исследовательским интересом – и отныне он в буквальном смысле Сын Человеческий.

***
На это работает все – и полумистическая (сродни мессе, один «куколь» Преображенского чего стоит), полунепристойная процедура вивисекции, и последующие метаморфозы, отраженные в дневнике Борменталя, и особенно гнетущее, абсолютное одиночество Мессии-Шарикова на всем протяжении его получеловеческого-полузвериного бытия. Ни разу далее до самого конца не будут упомянуты какие-то другие собаки (враги=ближние и проч.). Да и двуногие, в общем, относятся к новоявленному собрату с брезгливым любопытством в лучшем случае – «говорящую собачку бы посмотреть». И далее всему происходящему нетрудно подыскать аналоги в соответствующих местах соответствующего текста.

***
Тем не менее Мессия худо-бедно, кривенько, но рьяно приступает к своим обязанностям. Изгоняет бесов (эпизод с котом) и параллельно – торговцев из храма (срыв приема пациентов).
Творит чудеса на свой вкус, то есть извлекает из воздуха разного рода блага – от халявного вина до прописки.
Проводит в жизнь свою теорию социальной справедливости, в его случае выражающуюся в душении котов («Не мир я принес, но меч») на польта по рабочему кредиту для пролетариев («Блаженны нищие»).
Произносит Нагорную (она же застольная) проповедь: «Взять и поделить».
Будучи ответственным работником, обзаводится апостолами, и даже Марфой и Марией, обслуживающими его разнообразные нужды.
И конечно же, Иудой (или Петром, как угодно) Швондером, который, толкая Мессию под локоток, с самого начала настроен на предательство. И незадолго до финальной, очень гефсиманской сцены с предъявлением следователю забинтованного пса, двинувшегося в обратный скорбный путь, таки предает, «крича при этом, что он не сторож питомца профессора Преображенского, тем более, что этот питомец Полиграф» и т. д.
Только поздно. Казнь свершилась много раньше. Мнительный Ялдаваоф давно смекнул, что пасынок своей неуемной и неумной энергией лишь компрометирует его. Более того, натешившего самолюбие демиурга теперь раздражает всякий намек на отцовство. И пока Мессия окончательно не «передумал» кое-что важное насчет своего места в мире, а к этому идет дело, как у всех големов, - Ялдаваоф мягко-настойчиво внушает недалекому, но решительному Пилату-Борменталю необходимость исправления лабораторной ошибки и одновременного умывания рук. В том же финале нам дают понять, что никакого преступления, собственно, и не было. В худшем случае – у подопытной зверюшки начался регресс.

***
И он очень лжив и пронзителен, этот финал и то, что после.
По Булгакову, собачий Мессия действительно воскрес и вознесся, и был удостоен вечно возлежать у ног своего приемного отца, безжалостного и мудрого демиурга-экспериментатора. В то время как его настоящий Отец, распоротый и зашитый, все так же подставляет синие ребра прозекторской лампе - здесь автор его оставил на середине повествования, здесь ему и пребывать до скончания времен.

***
Вечное тепло и полумрак в просторных чертогах Ялдаваофа, в темном собачьем раю. Ни тебе ангельского пения из-за толстых, увешанных коврами стен, ни тошной суеты зин, швондеров и борменталей (это безлюдье тоже подчеркивает вневременной и внепространственный характер второго послесмертного бытия Мессии). Времени наконец больше нет, есть лишь покой и воля, да предвкушение сытного ужина, да руки демиурга в скользких перчатках, творящие ужасные дела, да бессмысленная жестокая песенка про звон мечей.