mariannah

red wine и средства массовой информации сделали своё чёрное дело: пробудившись в ночи, допытывался у К. не только по вопросу бомбят ли нас (К. ответил, что да), но и мёртв ли он (К. ответил, что да). Август, несомненно, изобретение дьявола, контрабандным образом вложеный в остальные одиннадцать месяцев на манер рекламки (собери семь смертных грехов и выиграй поездку в тот круг ада, который тебе больше понравится, долго колебался между вторым и пятым).

Анатолий Рясов. «Мертвецкий фонарь»: язык как возвращение к смыслу.
http://textonly.ru/case/?issue=26&article=27436

месяцев десять назад, как мы помним, я потерял свой паспорт гражданина РФ. новый получить, естественно, не удосужился. нынче мне позвонили и сказали, что паспорт найден. даже дали на него взглянуть. правда, сказали, что мне его не отдадут и повелели получать новый. бог знает, что всё это значит :)

Джеральдин Чаплин в средней руке мистическом триллере, истончившаяся, дегидрированная, с накрепко присушенной кожей, на которой трещинами и рельефами обозначены все мимические механизмы, пятьдесят с лишним лет приводившие зрителя в исступление ума. Напоминает хорошенькую мумию, с удивительной грацией движущую саму себя посредством исчезающе тонких тростей.

Чем старше она делается, тем крепче любит её плёнка, с тем, возможно, чтобы под конец целиком впитать в себя её черты, и тогда с той стороны не останется и горстки праха: как переводная картинка, отойдёт её образ, покривившись слегка в околоплодных водах, и навеки прилепится к экрану.

Анна Меликян. Русалка. Русская Амели, имеющая целью всем понравиться. Насколько удалось вообще, трудно сказать, но мне понравилось, равным образом и фестивалям, особенно нашим многочисленным "Фестивалям фестивалей фестивалей", осыпавшим режиссера и исполнительницу главной роли многочисленными же призами. С признанием зрителей пока хуже; у ЖЖ-версии фильма (http://mermaid-diary.livejournal.com/) аж целых 67 френдов. Фильм сделан по самым научным рекомендациям НИИ диетологии: трагизм и комизм, цитатность и оригинальность, реальность и фантазия, романтизм и натурализм смешаны в идеальных пропорциях, украшенные словом "о***тельно", произнесенным ровно один раз. Но особенно удалась Алиса, удивительно очаровательное существо, дефицит которых остро ощущается как в кино, так и в реальности. Конечно, некоторые вещи немного смущают, скажем, не очень вяжется образ задерганного продавца участков на Луне, летящего аж в Волгоград "подписать важный контракт", с роскошным лофтом на Лубянке. Но может быть я просто отстаю от жизни вдали от истоков путинского изобилия. Или боянистый анекдот про "чупа-чупс для удовольствия".

...а между тем негативный опыт в нашей культуре явно недооценивают. Ибо он -- как ничто другое -- достаётся нам совершенно и непререкаемо даром. Никто-никто не может заставить нас чувствовать хотябы тень благодарности к людям, которые, на самом-то деле, сообщили нам об окружающем мире нечто очень важное.

Не то, что люди, которые были к нам ласковы и учили тому, что человек по природе добр и посему следует поступать с ним так же. С этими придётся распласчиваться до конца их (или твоих?) дней, притом, что давно уже знаешь: они тебя, для твоего же блага, обманули.

-- У маньяков же вообще с логикой, как правило, всё в порядке.
-- Ну да, естественно. Если бы у них было плохо с логикой, их бы сразу поймали и они не смогли бы состояться.

* или, как вариант, не реализоваться, а состояться? Ей-богу не знаю, что выбрать.

upd. прислушавшись к мнению читателей, заменил-таки.

ребёнок из города Т. На занятиях слушал внимательно, точно радист, боящийся упустить малейший знак шифрованного сообщения, после не мог повторить ничего, кроме, разве что, первой фразы, казалось, сам процесс выслушивания поглощал всё его внимание. До него избегали дотрагиваться: мог ни с того, ни с сего наградить разрядом статического электричества, таким свойством обладали его бесцветные, слабо завивавшиеся волосы. Говорил мало и как будто всякий раз сверял выстраиваемую фразу с какой-то из пяти-шести затверженных схем, подставляя те или иные слова по обстоятельствам и вовсе ими не интересуясь. На нём всегда было надето три-четыре свитера, когда другие после перемены издавали сладчайший неприличный зверьковый запах, почти ещё одинаковый у мальчиков и девочек, запах, который -- и в этом была его главная ошибка -- ребёнок из города Т. издавать не умел. Как будто волна от взрыва, сквозь кожу добравшаяся до его желез, их изувечила, разучив говорить на понятном языке.

однажды прошёл слух, что в семье ребёнка из города Т. родился другой ребёнок. Одноклассницы, прежде ребёнка из города Т. презиравшие, потянулись в его квартиру, влекомые неким инстинктом, естественно обострённым в период роста молочных желез и оволосения телесных пазух. Показалось, что в стандартной квартире стандартной шестнадцатиэтажки необычно низкие потолки. Возле дверного косяка притулился паук и сосредоточенно сосал третьеводняшнее какое-то незадачливое насекомое, хмуро взирая на вновьприбывших двумя рядами чёрно-жёлтых несъедобных глазок. Пол, покрытый тусклым линолеумом, имитирующим неизвестно что, там и сям вздымался, точно внизу, между половицами, происходили не то военные действия, не то тектонические смещения. Ребёнок из города Т. держал на руках другого ребёнка, уже, стало быть, не из города Т., а из нашего, держал как батон хлеба. Времена были те ещё и батон хлеба можно было приобрести лишь предъявив паспорт. Именно эта дикая мысль и пришла тогда в голову Л. и показалась настолько дурацкой, что осталась там на десять, двенадцать лет в качестве необязательного сувенира: "Как это ему продали хлеб, когда паспорта-то ему по возрасту не полагается?".

"Птица"

Птица – сама себе смерть

Птица несет на хвосте паутину краденого пространства
тащит всю округу на свой убогий обряд умиранья
с каждым взмахом жизнь стекает с ее крыла

Птица несет свой голос
чтоб он остался над гробом ее как пропасть
как пустота раскрашенная радостной синевой
чтобы обряд не был жалок чтобы он был обрядом

Стекает подземное небо в одну точку в одну воронку
одолевает движение краска пустоты
от ее полета зреют фрукты и прах
от ее взгляда прорастает в землю путь

Птица несет мысль
как умереть меж сердцем и разумом
как умереть навстречу такому же новому лету
как умереть навстречу новой упрямой траве

Птица несет крыло
чтоб крылом ты рассек ее голос
птица несет полет
несет слово свистящее как стрела

Птица – сама себе смерть

Иду к метро. Довольно-таки быстро, особенно на перекрёстке, ибо светофор. Преодолев означенный светофор, вдруг слышу за спиной женский голос:
-- Прямо как Дзержинский идёте!
Оборачиваюсь. Мужик за рулём микроавтобуса улыбается и кивает: да, мол, именно вы. И именно как Дзержинский.

остаток пути до метро пребывал в глубоких раздумьях.

Enchanted Doll

via art_links@lj

по характеру был похож на небеса -- злой, мстительный и праздный

между тем, несостоятельность большей части современной отечественной литературной критики объясняется, в том числе, такой довольно-таки тривиальной вещью: всякая рефлексия над литературой осмыслена ровно настолько, насколько она включает в себя научную дискурсивную составляющую, всё прочее -- сфера доксы, мнения, как правило сводящегося к конфликту представителей разных поколений, спору о ценностях и вкусах (то есть, занятию по определению бестолковому), и вот эта научная дискурсивная составляющая по определению в качестве предмета исследрвания предполагает некий усреднённый деиндивидуализированный коммерчески успешный продукт (сколько мы читали прекрасных, выполненных со вкусом и толком исследований, включающих в солидный научно-методологический аппарат, посвящённых -- ах какому откровенному дерьму, постольку, поскольку это дерьмо является, как ни крути, частью культуры (ну не природы же, в самом деле) -- и исчезающе малое количество работ, исследующих действительно сколько-нибудь оригинальные современные тексты.

по большому счёту литературной критикой стоит заниматься только по большой и чистой любви.

Пока его молодой, красивый, во всех сферах жизни преуспевающий друг спускался в магазинчик в том же доме за фальшивым коньяком "Метакса" (где бы и нам такого раздобыть), Р. не знал куда себя девать, чувствуя свою неловкость тем сильнее, чем больше был уверен, что ни один человек и даже комнатное растение в данный момент не может её наблюдать. Например, собака. Большие и довольно уродливые кожаные тапки, заведённые, подозревал Р., специально для таких, как он, были откровенно велики человеку любого пола и возраста; Медведи, что ли, к нему в гости ходят, размышлял Р., негодуя на свой идиотский и сразу какой-то попользованный вид. Пройду-ка я в комнату, решил он в конце концов не без опасения: гипотетические медведи прочно завладели его воображением и даже учредили в нём небольшой бастион и торговую площадь. Вошёл.

-- Какой жалкий! -- раздался детский голос из угла. Р. вздрогнул: за небольшим детским столом с неубедительно изображённой наборной крышкой, сидела маленькая девочка.

-- Это вместо здравствуйте? -- не очень-то и оскорбился Р.. Он и сам был о себе примерно такого мнения.

-- Ненавижу говорить здравствуйте, -- сказала девочка.

-- что ты делаешь? -- Р. решил сменить тему для разговора. Дети есть дети, подумал он, и ещё что-то всплыло из высокой литературы. И тут же сам себе вынес вердикт: "пошлость какая". Девочка имела перед собой густо исписанную тетрадку и текучую синюю ручку, это была тема для разговора.

-- Пишу роман.
-- И о чём твой роман?
-- Обо всём, что происходит. Сейчас о вас напишу, -- и тут же склонилась над тетрадью, непомерно мельча. -- Отвернитесь, -- приказала девочка, заметив, что Р. щурится, пытаясь разобрать написанное, -- люди не должны смотреть, когда на них пишут, иначе получится плохо. Пойдите, что-нибудь поразглядывайте. Какие-нибудь картинки. Видите, на стене. Это Андрея.

В это время за спиной заскрежетало и появился вышеупомянутый Андрей с "метаксой". Накинулся на интересное дитя:

-- Ты опять грубишь моим друзьям? я тебя поколочу в конце концов, вот увидишь.
-- А я тебя загрызу. Зубами загрызу, -- мечтательно отозвалась девочка, не переставая писать. И несколько раз ещё повторила как бы про себя: "зу-ба-ми. за-гры-зу. Ан-дре-я. Я.". Ей явно вкусно было произносить эти звуки.

-- И не зови меня по имени хотябы при посторонних. Зови меня "папа", как все дети.
-- Они же не зовут тебя так.
-- Потому что они мне не дети.
-- Я тоже не ребёнок. Не ребёнок, не ребёнок.
-- Ты не ребёнок, а наказание.
-- "Наказание", -- с удовольствием повторила девочка. Это слово ей, кажется, понравилось ещё больше предыдущих. -- Я Наказание. -- и немедленно записала в тетрадке.
-- Пошли отсюда, -- сказал Андрей, -- выпьем спокойно, подальше от этого наказанья.
-- Алкоголик! -- выкрикнуло наказание.
-- Дождёшься! -- отозвался алкоголик. Они двинулись на кухню. Р. мельком успел глянуть в тетрадку, ничего не сумел разобрать в тонких корябках, только отдельно, округлыми приувеличенными буквами выглядывало: "и воткнул ему в спину толстый нож".
-- Что ж ты такая кровожадная? -- спросил Р.
-- Подсматривать не хорошо, -- ответило наказание, -- и потом будет неинтересно.
-- Что будет неинтересно?
-- Как закончится этот день. Когда знаешь, как закончится день, то и жить незачем.
-- А ты что, знаешь, как закончится?
-- Знаю. Вы напились как свиньи. Как две грязные свиньи. Потом вы подрались из-за какой-то ерунды, которую мне отсюда плохо видно. И один из вас убил другого. Только я тебе не скажу, кто именно, а то будет совсем неинтересно.
-- Ты всё придумала, -- сказал Р., руки и ноги у него сделались немного холодными.
-- Я всё придумала, -- повторило наказание, продолжая писать, Р. смог разобрать: "я всё придумала".
-- Ты очень быстро пишешь для своего возраста, -- заметил он. Наказание самодовольно просияло:
-- Конечно, мне приходится быстро писать. Иначе я опоздаю и всё произойдёт не так, как должно произойти. А вы меня отвлекаете. Уходите. У вас ещё есть немного времени, а то я сделаю ошибку и могут быть последствия.

Р. растерянно заковылял на кухню. Там был уже открыт фальшивый коньяк "Метакса" и даже разрезано яблоко. Приметил и нож с широким толстым лезвием, причём содрогнулся и немедленно устыдился.
-- Не обращай внимание, -- сказал Андрей, -- её предсказания никогда не сбываются, -- она просто нарочно пугает людей. Я её побью когда-нибудь.
-- Да я и не боюсь, -- соврал Р.
-- У всех дети как дети, -- сокрушался Андрей. -- А у меня эта ненормальная.
-- Да ничего, -- соврал Р.. -- может быть и хуже.

и они под коньяк и яблоко принялись обсуждать других детей, детей-олигофренов, например, как у Семёнова, или детей с детским церебральным параличом, как у троюродной сестры Р., или детей, которые постоянно воруют всякие предметы, как у одного мужика, я не помню, как его зовут, он был на дне рождения у Ирины, с усами такой, да что с усами, мало что ли там мужиков с усами было, ну, у того они такие особенно унылые какие-то. Или ещё бывают дети, которые таскают домой всякую мелкую живность, от которой потом фиг избавишься.

Вошёл, сутулый такой, весь как будто собранный из детского конструктора "Тело человека", причём набор был с брачком, так что коленей и локтей оказалось чуть больше предусмотренного. проф. Т. вспомнил кстати из Эмпедокла: прежде органы людей и животных существовали сами по себе, как отдельные организмы, а после для каких-то своих целей объединились. Как попало, по принципу случайной комбинации, как же они в итоге оказались на своих местах? А это вот в итоге и начали называть "на своих местах", попривыкнув. Вошедший молодой человек был сотворён точно по Эмпедоклу, во всяком случае, производил именно такое впечатление.
-- Рассказывайте. Садитесь.

Молодой человек в точности последовал полученной инструкции, то есть сперва рассказал, и только потом уселся на краешек стула, рассказ, впрочем, был недолог:
-- Слышу голоса.

молодой человек на слова был явно скуп, считал, например, что форма глагола избавляет от необходимости употреблять личные местоимения.

-- Вот как. Очень интересно. -- (профессору было ни разу не интересно). -- И что они вам говорят?

-- Говорят нехорошее. -- молодой человек был верен себе.

-- Поотрудитесь объяснить. Что такого нехорошего они вам говорят?

-- Говорят, что должен сделать одну вещь.

"Так мы до Страшного суда не закончим", подумал профессор. У него ещё было одно дело, с которым следовало разобраться как можно скорей, и другое, которое срочности не требовало, но было приятным. Он откашлялся, потому что думал, будто это придаёт людям внушительности, а ещё потому, что в горле скопилась мокрота.

-- Какую вещь?

-- Должен уничтожить одно существо.

-- Это уже интересней. Какое существо?

-- Неважно какое. Важно, что одно.

-- Человеческое?

-- Не обязательно. Собаку. Насекомое. Ребёнка. Вас. Себя. Не важно. Любое живое существо.

Тут профессору впервые за день стало интересно. Логика голосов была ему неясна.

-- И какой в этом смысл?

молодой человек из конструктора оживился:

-- стало очень много вещей. новое появляется, когда старое не успевает умереть. мир теснится и сплющивается.

-- вот как? я так слышал наоборот -- что мир разлетается.

-- разлетается? Чёрта с два он разлетается. Вещи стали тонкими, очень тонкими, сквозь них уже можно видеть. Всё помещается на острие иглы. Там, на острие иглы может разлетаться сколько угодно.

-- и что в этом плохого, разрешите узнать?

-- что плохого? скажу, что плохого. воткнут в подушечку для булавок, узнаете, что плохого.

профессору снова стало скучно. Он взглянул на девственно-чистую карту пациента, машинально отметил его возраст и род занятий и приготовился назначать препарат. Вдруг пациент придвинулся близко-близко, так что стал слышен дух дрянных сигарет непопулярной марки из его рта, клетчатой шерсти, лимонного мыла и бог знает чего ещё, вплоть до съеденной на обед полупереварившейся полукотлеты, и поинтересовался с какой-то детской доверчивостью в голосе:

-- а если ничего не получится, кого выбрать?

-- что не получится?

-- с этой затеей с лечением. никогда не доверял. может не получиться. Кого тогда выбрать? Вы бы кого выбрали?

-- а вы их не слушайте, да и всё. Говорят и говорят. Мало ли кто что говорит, вы же не всё делаете.

-- Всё, -- грустно сказал молодой человек, -- всё делаю.

И глаза его, большие, скользкие, с желтоватыми точками, испещрившими синевато-серую радужку, помутнели, как два зеркальца, приложенного к губам спящего.

полароид: игрушка, недолго задержавшаяся в широком обиходе; сперва слишком дорогая, после, подешевев, быстро вытесненная другими, более совершенными аппаратами.

отпечаток памяти был долговечней: и через пятнадцать лет А. помнит это странное ощущение: глянцевитый прямоугольный язычок, под тихое жужжание выезжавший из чуть разомкнутых жёстких губ аппарата. Сперва он примерно такого тона, какой можно увидеть, если как следует потереть плотно закрытые глаза. Через несколько мгновений туман медленно разливается нефтяными разводами, сползая к краям и на поверхности, сперва мутные, но становящиеся на глазах, проступают выдержанные в сепии контуры, постепенно примеряя то один, то другой оттенок, пока, наконец, не остановятся на том, который сочли верным. Казалось, это лица мёртвых проступают в волшебном зеркале, хотя прототипы, целые и невредимые, уже носящие в себе пустотелое семя разрушения, но были, да, перед глазами, и с лёгким любопытством старых людей разглядывали самих себя: мир двоился. Один, в котором изменения происходят либо слишком быстро, либо слишком медленно, чтобы человеческое зрение могло его зафиксировать, и другой, представлявший слабое подобие этих изменений, ускоренных в несколько тысяч раз.

замершая, карточка быстро надоедала и вытеснялась другими, ещё не закрепившимися. Как выросшие дети.

Лиза Холоденко. Высокое искусство (1998). Фильм про двух барышень, блондинку и брюнетку, построенный на несовпадении культурных кодов. Юная блондинка, простая американка с кукольным лицом, одеждой из секондхенда и цитатами из «Камера люцида» в голове, всегда «просто говорит», в то время как космополитическая 40-летняя брюнетка никогда не говорит просто, а всегда что-то хочет сказать. Особенно катастрофически это сделано в постельной сцене; секс оказывается чем-то совершенно не физиологическим, а символическим, героини оказываются неспособны что-либо сделать, поскольку не могут представить, как это проинтерпретирует партнер. В финале брюнетка делает фотосессию блондинки, где за счет эффектов полуобнаженности, складок покровов, света и фактуры «усложняет» ее, и эта сессия попадает на обложку журнала с претенциозным названием «Фрейм», однако в момент выхода журнала из типографии она умирает, покрывая блондинку покровами траура.
Фильм хорош еще тем, что в нем снялась самая прекрасная женщина в мире Элли Шиди. Поинтересовались, где еще ее можно увидеть. Оказалось, что ее актерская карьера не сложилась, поскольку, как написано в Википедии, она не хотела поправить сиськи, так чтобы кто-то ее хотел трахнуть. Так и написано, да. У меня все чаще впечатление, что мы живем в мире антиподов, и все люди ходят на головах.

Лиза Холоденко, сняв безупречный фильм, также не смогла реализоваться. Снимала эпизоды в дурацких лесбийских сериалах, в 2004 сняла еще один полнометражный фильм, «Лавровый каньон», гораздо более плоский. В фильме действуют одни американцы, режиссер пытается создать напряжение между яппи и поп-роком, но общий знаменатель чересчур высок, к тому же по ходу разница уравнивается. Молодой психиатр с девушкой, пишущей диссертацию про мух, приезжает в дом, в котором оказывается его мать (взятая у Коэнов Френсис Макдорманд) и поп-группа. Сын пытается дистанцироваться от «богемы», в то время как девушка сближается, оказываясь, в конце концов, в постели с лидером группы и мамой. Правда потом маму переклинило и она стала произносить морали о том, что не будет развращать девушку сына (совсем забыв, что пять минут назад она ее уже развратила два раза; какое счастье страдать алкогольной амнезией). Здесь я стал смотреть на перемотке, надеясь, что мама одумается, но до конца она стойко занимала моральную позицию.

Лето. Жаркий тяжёлый воздух. Лена и Алёна встречаются, чтобы совершить прогулку. У Лены колечко с золотистым стразом, непростые платья, зато у Алёны есть собственные наручные часы, которые, как она утверждает, мелкими-мелкими циферками показывают температуру воздуха. Лена не верит: она своими глазами видела, что это не цифры, а буквы, крошечная надпись, гласящая: "сделано в СССР". Алёна возмущается и утверждает, что часы ей привезли из Америки. Америка далеко, невозможно проверить. Лена презрительно фыркает: она учит английский в школе и уже кое-что знает. Алёна поёт песню, состоящую из непонятных слов, она утверждает, что знает по-английски. Лена возмущается: она же не идиотка. У них нет ничего общего. Однако у Алёны есть кое-что поинтереснее: маленький джунгарский хомяк. Он бьётся в ладони как чьё-то крошечное мохнатое сердце. Это сближает Лену и Алёну: первая просит подержать, вторая интересничает, но даёт. Получается, что первая будет обладать хомяком не всегда, лишь какое-то время, потом придётся вернуть. И крошечное мохнатое сердечко, побывав частью плоти другого, непонятного существа, приобретёт новые интересные свойства. Лена жалеет Алёну, бабушка рассказала ей, что у той нет отца, а мать где-то далеко. Кроме того, не следует упускать из виду маленькое мохнатое сердце. Может быть, думает Лена, стоит дать ей каких-нибудь книжек. В этой деревне мало детей её возраста и они все дикие, деревенские, загорелые. С ними лучше не связываться. Да они и не захотят. Лена и Алёна приближаются к маленькой хозяйской кошкой. Кошка ласковая, она этой весной принесла пять разноцветных котят и они уже немного подрасли. Кошка ласковая и имеет имя, то есть, почти человек. У хомяка тоже есть имя, какое. Лена забыла. Они решают их познакомить. Может быть, они подружатся, ведь подружились же Лена и Алёна, хотя у них для этого было, признаться, совсем не много оснований.

Лена потом вспоминала: её удивило даже не то, что кошка сожрала хомяка, а то, что она это сделала мгновенно. Они не успели ничего сделать. Как-то вдруг напрягшись, сгруппировавшись, превратившись словно бы в моток медной проволоки под напряжением, она издавала какое-то металлическое урчание, маленькая электрическая мясорубка. После всего на потемневшей земле остались только печень и почки, нетронутые и аккуратно обсосанные: возможно, хомяк был чем-то болен от человеческого нездорового образа жизни, или просто кошка не любила субпродукты. Лена и Алёна стоят, остолбеневшие, как, думает Лена,соляной столб, а Алёна думает просто: как камень. Обе они совсем, совсем ничего не могут поделать и сожалеют о собственной глупости. Им по девять лет и им хорошо известно о том, что кошки питаются мелкими грызунами, допустим, мышами, или, если приведётся, джунгарскими хомяками. Если называть их всякими именами, то это ничего не изменит. Они просто об этом забыли.

Через несколько дней колечко с золотым стразом куда-то девается. Лена подозревает Алёну, Алёна возмущена. Семьи их ссорятся, та и другая сторона глубоко оскорблены. В свою защиту Лена говорит: "Она всё время крадёт мои слова. Она крадёт мои слова". Старшие говорят: "может быть, ты просто его потеряла". Лена повторяет: "она крадёт мои слова", как будто не замечая.

Вечером она долго не может заснуть. Душно и марля, понавешанная на окнах от комаров, еле колышется. Лена сжимает кулаки и беззвучно повторяет: "ничтожество. ничтожество. ничтожество".

в вагоне метро две девушки лет шестнадцати-семнадцати с кукольными кукурузно-жёлтыми обстриженными волосами.
На голове той, что выглядит младше, помещается небольшая тёмно-серая крыса. через некоторое время откуда-то, кажется, из складок её тела появлется вторая небольшая тёмно-серая крыса и начинает взбираться по плечу. вторая девушка с кукурузно-жёлтыми волосами достаёт из воздуха третью небольшую тёмно-серую крысу и кладёт её на шею первой девушки. Две девушки и три крысы: на протяжении всего пути до станции метро ВДНХ они совершают взаимный обмен, состоящий в перебегании крыс с одной голой руки, по другой, подчинённый какой-то неясной логике. Внимание пассажиров медленно переключается с журналов и мобильных телефонов на девушек и крыс. Тёмно-серая шерсть и светлая кожа. На станции метро ВДНХ они сходят: девушки направляются к выходу, крысы, ограниченные в своих передвижении пространством тел своих хозяек, хаотически движутся по их плечам, изредка наскакивая друг на друга и вновь разбегаясь.