РНО в БЗК.Дирижёр Инго Метцмахер. Восьмая Брукнера
То, что концерт удался фиксируешь, когда удаётся не расплескать впечатление и донести его до дому, где в тишине можно заново прокрутить «пластинку».

Всю дорогу в ушах плескались, покачивая, струящиеся структуры чётных частей (наиболее цельных в этой симфонии, как бы эмблематичных), а, оказавшись дома, отказался включать верхний свет и телевизор, чтобы переслушать Восьмую (у меня комплект Йохума). Слушаю.

Мне было интересно как манера Инго Метцмахера отличается от Плетнёвской, весьма характерно проявившейся в прошлогоднем исполнении Девятой, однако, они отличались так же сильно, как хайдеггеровские переводы Бибихина и Михайлова.

Чистоты эксперимента, впрочем, не вышло, так как Восьмая и Девятая отличаются как вода и небо, возможно, и отражающиеся друг в друге, но находящиеся в разных агрегатных состояниях.

В предсмертных метаниях Девятой столько инфернальных порывов и прорывов, что сравнивать её с бодрой и весьма оптимистически построенной Восьмой практически невозможно.

В этом сочинении нет почти никакой трансцендентности, которую так любит рассыпать [насыпать с горкой] Плетнёв (оттого и перепоручил другому дирижёру, который должен был приехать больше года назад, заболел и был заменен В. Юровским?), это не визионерская фреска, но полуобморочная грёза, распускающая свои бутоны в застеклённых теплицах ботанического сада.

Если в брукнеровских сочинениях, наполненных религиозной страстью, столпы проступающего в звучании света имеют отчётливый вертикальный характер (так любил закручивать колонны Борромини), то рассеянные лучи Восьмой кучерявятся и вьются горизонтально – как и положено буколическому пейзажу.


Она, ведь, весьма земная, чувственная, многоступенчатая и гористая, хотя вершины и пики её не высоки, не глубоки. Хотя сверхзвуковой плотности и гравитационных границ, положенных по Брукнеру и придавливающих к креслу, тоже хватает: увлекшись внутренним сюжетом, внезапно спохватываешься в перерыве между частями и замечаешь: зачем-то ты так сильно прижимал ноги к креслу, что теперь на некоторое время кожа будет нести следы твоего слушательского усердия, пока не разгладится.

А грёза поёт и плещется, постоянно меняя градус и ракурсы. Апофеозы у Брукнера так же коротки как оргазмы, всё остальное время тучи набухают и беспрестанно движутся, подгоняемые дирижёром.
Инго Метцмахер нашёл общий язык с РНО мгновенно, хотя окончательно распогодилось в начале третьей, самой длинной части, которая, впрочем, промелькнула так же быстро, как скерцо, что ровно в половину короче.

Исполнение вышло весьма ровным и, что отличает РНО от других оркестров, внимательным – когда, кажется, ни одной минуты звучания не прошло на автоматизме или механическом, бездумном проигрывании нот. Во всех мизансценах, как мгновенно меняющихся, так и изысканно протяжённых, Симфония увлекала безостановочно следить за собой, вот и промелькнула, на одном дыхании, будто это не час звучания, но ситный музыкальный антракт…

Мне, почему-то, важным было редкое для этого композитора ощущение единства, центростремительное и непоколебимое многочисленными авторскими паузами и остановками. Метцмахер, постоянно сдерживая оркестр, не давал им расползаться так, как это делал Плетнёв в Девятой, не превращал тишину в линзы слепых ожогов, но подходил к ним как к веществу служебному и вспомогательному.





Зал вышел внимательный, неслучайный (кто, в самом деле, придёт на одночастный концерт без перерыва по такой заветренной, морозной мгле, кроме тех, кому надо?!), что сообщило исполнению ощущение дополнительной цельности.

Хотя начиналось всё трагикомично – когда перед началом концерта объявили минуту памяти Галины Вишневской и слушатели мгновенно спружинили, раздался очень громкий и очень долгий звонок мобильника.

Другой телефон, ещё более громко и протяжённо, да ещё с какими-то ориентальными загибами, зазвонил когда Метцмахер уже поднял руки для сигнала на начало звучания (а первые такты в Восьмой ползуче тихие). Пришлось отложить ввод на четверть минуты (начало концерта, кстати, тоже задержали).

Я следил за мимикой дирижёра, который иронически подмигнул оркестрантам. Ещё я заметил, как он настраивал музыкантов перед началом финальной части, напоминая об особой победной стремительности темпа.

Ну, да, ведь, до мажор звучит всегда как-то особенно архитектурно, раскладываясь ступенями практически бесконечной, уходящей вглубь заресничного пространства, лестницы.