— Когда начнут-то уже?

— Директриса к восьми подойдёт, тогда и запустят.

— Скорее бы...

— Иван Семёныч! Иван Семёныч! Доброе утро! Насилу хоть кого-то из наших нашёл. Много пришло уже?

— Утро доброе. Почти весь отдел тут. Вы уже отметились?

— Нет, а у кого?

— Воон там, под деревом, Мария Владимировна стоит, у неё список.

Небольшая площадка перед школой была заполнена шумной суетливой толпой. Некоторые сновали туда-сюда, что-то выясняя, другие кучковались, разговаривая со знакомыми или сослуживцами, третьи украдкой зевали и что-то бурчали себе под нос. Наконец, на крыльцо поднялась полноватая женщина с громадой пергидролевых кудрей на голове и обратилась к собравшимся. Шум сразу унялся, и речь была слышна ясно и чётко.

— Дорогие товарищи! Позвольте мне, от лица педагогического коллектива и от лиц наших учащихся выразить вам признательность за то, что вы пришли сюда попрощаться с нашим пионером-героем, воздать должное его подвигу! Пусть светлый образ Серёжи Зворыкина запечалится навеки в ваших сердцах, и вы расскажете о нём своим детям и внукам, и сохраните этот светлый образ в памяти народной!

С последним словом четверо пионеров в белых рубашках встали слева и справа от входа в школу и вскинули руки в салюте. Директриса отперла и торжественно распахнула двери, и в них, лишь немного запнувшись вначале, хлынула толпа. Буквально тотчас же внутри школы стали раздаваться какие-то крики и визги, в глубине показались пергидролевые кудри, рвущиеся к двери, но встречный поток людей их не пускал.

Звуки, неподобающие церемонии прощания с павшим героем были вызваны открывшимся перед вошедшими зрелищем. Под нетронутыми траурными флагами белело наполовину вытащенное из гроба тело. Кто-то разорвал и содрал с него штаны, и сильно разведённые ноги бессильно свисали со стенки гроба, открывая неестественно бледную мошонку с десятком едва закурчавившихся чёрных волос. На спине форменной курточки виднелись большие белёсые пятна. Однозначность и омерзительность этой картины кроме криков и воплей порождала и нездоровое любопытство. Отчаявшись справиться с толпой, директриса вызвала милицию. Наряд приехал через пять минут. Через пятнадцать ни одного постороннего человека в фойе школы уже не было.

— Сегодня у нас будет встреча с ветераном движения борьбы за демократические ценности, — сказала учительница. И добавила в ответ на недовольный ропот — Не огорчайтесь, мне сказали, что с этим ветераном скучно не будет.

Вскоре дверь класса открылась, и учительница представила вошедшего:

— Это Арнольд Эдуардович, он расскажет вам о своём боевом прошлом.

— Привет, пиплы, — поздоровался с классом Арнольд Эдуардович, — точнее, пьюпилы, — поправил он сам себя и коротко хихикнул. — Ху из он дьюти тудей?

Класс недоумённо заворчал. "Чо-чо?". А с правого края камчатки крикнули в ответ: "Вот зе дэмнед дьти ду ю мин?"

— В школах уже давно отменили дежурства, — мягко напомнила гостю учительница.

— Ага. И это классно! Терпеть ненавидел подскакивать и нудеть: "Абрикосовой нету, она болеет". А с какого рожну я знаю, что с этой Абрикосовой? Мало ли что там подружка сказала. Может, пока мы тут синус косинусом трахаем, эта падла сидит в парке на скамейке и мороженое жрёт.

Класс с готовностью хохотнул. Преподавательница, увидев, что её помощь в установлении контакта с ребятами больше не нужна, ушла за свой стол. Гость взял стул, развернул его и сел лицом к спинке, облокотясь на неё обеими руками. Яркий свет из окна, падавший теперь на его лицо, подчёркивал нездоровую рыхлость кожи, уродливо искажавшую когда-то правильные черты лица, и редкость бороды-эспаньолки. Но взгляд от недостатков лица отвлекал костюм: клетчатые штаны в обтяжку, пёстрый пиджак и красно-золотой шёлковый шарф на шее, завязанный пышным бантом. Дождавшись, пока школьники не изучат его внешний вид, Арнольд Эдуардович начал своё выступление.

— Как вы уже догадались, я, как и прочие старые пердуны и пердуньи до меня, буду рассказывать о том, как всё раньше было плохо. Только про всякий тоталитаризм и права человека я говорить не буду, потому как хоть уже и старый пень, но помню, что в ваши годы меня это вообще не трогало, и слов таких я вообще не знал. Да и плохо мне по большому счёту не было. А было мне, да и всей молодёжи походу, до остекленения скучно. Понятно, были всякие кружки и сообщества, и мелким туда было ходить по приколу. Но вот ты вырос, да, уже чего-то о себе осознаёшь, и хочешь что-то сам, а не выходит. Потому что во всех этих кружках-клубах есть старший. А он взрослый. И за редким исключением тебе не помогает, а следит, чтобы ты торчал в рамках спущенных ему указивок. Кружки-клубы хороши для повёрнутых на этом деле. Сидишь там, тычешь паяльником в плату, и доволен как слон. Или в походы ходить. На день скучно. На недельку — хорошо. Природа, красоты, романтика, девушка. Только если пару дней воды не встретится, девушка руки тебя обнять подымет, а из волосатой подмышки так засквозит, что слёзы из глаз, и никакой романтики.

Класс опят дружно хохотнул. Этот ветеран явно нравился им больше уже привычных шизоидных существ с занудным блеянием о правах и принципах.

— Короче, большинству нормальных кентов оставалось только слоняться по улицам, махаться и бухать. Вы, блин, не представляете, как это хорошо: взять скейт, или велик, пойти на специальную горку и выкручивать там кренделя какие хочешь, и когда хочешь. А не выписывать утверждённые фигуры в заданном порядке по свистку тренера. Ещё зашибись — это зайти в макдачник или цыплятню, перекусить, сидеть до опупения и ссать в чистом туалете. Не зассаный, блин, алкашами и кошками подъезд, и из хавчика батон и сырок на двоих. Но чему я сейчас жутко завидую — это сколько всякой экстремальщины появилось. Задротам было проще, они читали книжки про приключения, сегодня за компами мышки жмакают, а нормальным чувакам тогда либо хулиганить, либо драться. Но драка тупа, и для здоровья совсем не полезна. С крыши же прыгнуть — и эмоций больше, и мужиком себя чувствуешь, и страховка есть. В драке же как отоварят свинчаткой по тыковке, так и ходи до конца жизни дефективным. Короче, сейчас вы можете отрываться по-полной, а тогда либо гробиться, либо киснуть со скуки. Вот вам и вся политинформация на тему как было и как стало. Что ещё от меня хотите услышать?

Девушка, навалившаяся всем созревающим телом на вторую парту в левом ряду, лениво растягивая слова, протянула:

— Ну нам вроде про боевое прошлое и всё такое обещали...

— Боевое прошлое? Сильно громко сказано. Я бы не стал называть его боевым. Мы не сражались с тоталитарным режимом за права человека, мы играли. Что я говорил про адреналин? У вас и бейсджампинг, и сноубординг и прочий крышесносинг, а у нас — хрен моржовый. Вот, кто посмелее, и играли с властями. Одним нравилось просто ходить по краю: чтобы и диссидентствовать, и по-серьёзному не попасть. Другие считали это трусостью и выдерживали игру до конца, вплоть до вылета с работы или из института. Немного было ещё и тех, кто реально во всё это верил. Эти в конце-концов попадали в дурку, где им и было самое место, на мой взгляд.

Он поскрёб щёку рукой, затем подпёр ей голову и продолжил.

— Был среди всей этой игры один вполне боевой эпизод. Случилась как-то со мной непруха: в институте хвосты, а тут ещё тёлка бросила. И месяца два я сижу в полном воздержании. Тогда ведь как было: девка давала либо после ЗАГСа, либо по большой любви. Ещё были те, которые давали каждому встречному и поперечному, но от такой можно было получить как минимум выводок мандавошек, о максимуме и говорить противно. Дрочить — тоже не дрочил, это занятие для прыщавых сутулых очкариков, а не для нормальных пацанов, было тогда у молодых такое поверье. А я был молодой и дурной, больше всего думал как бы соответствовать званию "реального пацана". Меня на самом деле просвещать вас прислали, а не про мои сексуальные переживания рассказывать, вот я вас и просвещу. Тоталитаризм, это не то, когда вас лишают каких-то там прав. Тоталитаризм, это когда вы сами себя радостно стрижёте под одну гребёнку, и считаете, что это правильно.

— Просветил? Тогда поехали дальше. Значит, закрутить любовь у меня не получалось, подрочить не давал дурацкий "кодекс настоящего пацана". Что ещё... Другу в очко присунуть тоже не получится. Голубые — то была отдельная каста, а пресловутому "настоящему пацану" давать в зад считалось не по-мужски. Вы с первых лобковых волос по-всякому удовлетворяетесь, а я до этого дошёл только когда мне было уже хорошо за двадцать. Потому тогда мне яйца распирало так, что давило на мозг, от этого и прочих личных неудач я глушил водовку. Водовка, скажу вам, в больших количествах сносит крышу только в путь. И не только сносит, она ещё и даёт нездоровую активность, то есть делаешь такое, что на трезвяк подумать противно. По моей тогдашней депрессухе водяру глушить было, конечно, последнее дело. Лучше средство в такой ситуации — забить косячок. Если воображение хорошее, то и марок можно полизать, хороший трип весь негатив смывает, ты потом как с чистого листа написанный. Тогда, сами понимаете, в аптеках марки с травкой не водились, потому и бухал.

— Типа подвиг состоял в уничтожении стратегического запаса спиртного? — Ехидно спросил рыжий парнишка с третьей парты. Арнольд Эдуардович в ответ только улыбнулся.

— Нет. В один прекрасный момент я всё-таки допился до того, что крышу конкретно сорвало. Мозг в таком состоянии работает очень просто: берёт первое, что попадётся на поверхности, и в это упирается. Весь день по радио передавали, что в моей родной школе будет происходить прощание с телом пионера-героя. Соседки на лавочке об этом судачили, и в гастрономе тоже. Вот я и запомнил. Это как бы первая мысль. Точнее, вторая. Первая у меня постоянно была о том, что трахаться хочется. Вы уже всё поняли, да?

Ветеран сделал паузу и лукаво посмотрел на класс. Особо сообразительные уже ухмылялись, до остальных дошло чуть позже, и все заржали. Дождавшись, когда ребята немного успокоятся, Арнольд Эдуардович продолжил.

— Правильно, я решил трахнуть этого пионера. На дворе уже ночь, в школе точно никого нет. Как в неё залезть помнил ещё со старших классов, мы там в раздевалке вечерами квасили. Дошёл, по синусоиде, понятно, до школы. Повезло, что было сухо, и следов не оставил, когда залезал. Подхожу к гробу, а пионерчик этот там лежит такой светленький, такой гладенький, такой нежненький, что у меня сразу чуть пуговицы с ширинки не слетели. Задрал рубашку с кителем, глажу тельце, и по фиг, что холодный. Сам от выпивки и возбуждения такой горячий, что на двоих хватит. Кожица такая бархатистая, сосочки ему пощипываю, вроде как девочонке, и так это завело, что прямо в штаны и кончил. Тут уж пионера оставил, с себя штаны снял, малофейку из трусов собрал, об обивку гроба вытер, стал назад брюки натягивать. Но, думаю, мало как-то. Быстро и беспонтово, надо его всё же трахнуть. Расстегнул я на нём штаны, стянул их вместе с трусами. Смотрю, а у него на писюне кожа сходится прям как у меня. Волосы первые пробиваться начали. Мне тут же в голову воспоминания полезли, что у меня в его возрасте было. Как член вставать начал, как в первый раз во сне в трусы спустил, как головку себе открывал. Чувствую, зашевелился мой перчик. Интересно стало, а у пионера этого головка открывалась уже? Взял его писюн двумя пальцами, потянул. Сначала как-то туго шло, а потом раз — и вся залупа открылась. Вижу, как у него на яйцах эта открытая головка лежит, вся свеженькая, синенькая, чистенькая, чуть блестящая, и у меня сразу член торчком, и хочется засадить, как будто не кончал минуту назад. Ну что, пионера через борт гроба перекинул, раздвинул ноги пошире, жопу своей же кончиной смазал, ну и вставил. Ох, какой же он был узенький и облегающий! И при этом совершенно расслабленный, трупное окоченение уже прошло. С живыми парнишками так не получается, либо он новичок и весь зажимается, либо опытный и расслабляется, но уже раздолбан, и про узость надо забыть. Трахал я того пионера долго и кайфово, кончал тоже долго, наспускал полную жопу, сам поверх него свалился и минут пять просто встать не мог, от кайфа руки-ноги дрожали. Потом кое-как встал, вытер хрен о китель и поплёлся домой. Самое интересно, помогло. Во-первых, бросил пить, чтобы по пьяни не проговориться. Во-вторых, перестал пялиться на сиськи и попки, а больше смотрел в глаза и вообще стал типа романтичным, на что несколько девах и клюнуло. В школе на следующее утро было бааааальшой скандал, дело, конечно, замолчали по причине аморальности. Меня лягавые так и не вычислили, видно пьяных сильно ангел-хранитель бережёт. Вот и весь мой, так сказать, анти-подвиг.

— А чо, оно в натуре так прикольна труп пялить? — Раздался вопрос с дальних парт.

— Похоже, что нет. Я потом несколько раз пытался трахать трупы. И женские, и мужские, но всё-таки не то. Видимо, мало выпивал. На трезвую голову у меня бы вообще не встал, а пить в таких количествах, как тогда, совсем не хотелось. Так что прикол, похоже, не столько в трупе, сколько в водке.

— Слава нашим бойцам-некрофилам! — Отозвался всё тот же рыжий парнишка, почти лежащий на стуле за своей партой.

— Воистину слава! Подвиг тут, конечно, не в том, что я присунул трупу. Изнасилованный труп тут только повод, остальное сделала сама система. Ведь многие базовые понятия, привычки и оценки человека закладываются в детстве. И все дети были тогда пионерами, учились чему-то новому, запоминали приятные моменты и всё такое прочее в связи с пионерской организацией, которая была частью партии, а партия была основой государства. То есть человек с детства воспитывался так, что доверял этому государству, мыслил большей частью так, как надо было этому государству, был к нему привязан тёплыми воспоминаниями детства. Система ошиблась в том, что замолчала происшествие и не нашла, или не назначила виновника. Скрывать всё равно было бесполезно, изнасилованного пионера видели многие, туда пол-города на прощание созвали. А кого-то надо было наказать, чтобы показать, кто тут хозяин. Ну а они решили молчать, и в результате всех пионеров, и бывших, и будущих, поставили перед простым фактом: будь ты даже не просто пионер, а пионер-герой, полубог, отдавший свою жизнь ради страны, этой стране на тебя будет насрать. Твоё тело выебут и бросят, и никто не почешется, чтобы найти насильника, зато будут из кожи вон лезть, чтобы сделать вид, как будто ничего не было. После этого и начали массово появляться люди, которые не играли с системой, не боролись с системой, а просто жили для себя, жили самостоятельно. И вот когда количество таких людей превысило некий критический уровень, система рухнула. Сама, за ненадобностью. Конечно, говорить про радикальный поворотный пункт и точку перелома было бы преувеличением, но и со счетов сбрасывать не стоит, не стоит.

Ветеран тяжело поднялся со стула, вернул его на место и повернулся к учительнице.

— Что ж, думаю, всё, что мог, я рассказал. Спасибо, за приглашение, а теперь позвольте откланяться, — он повернулся к классу. — И вам, молодые люди, всего хорошего.

Учительница пошла чтобы проводить гостя, ученики в разнобой откликались "Пока-пока", "Заходите ещё", "Скатертью дорожка" и прочими перлами школьного остроумия.

Когда ветеран был уже почти у двери, с первой парты встала маленькая, бледноватая, скромно одетая ученица.

— Простите, Арнольд Эдуардович, а какой подвиг совершил тот пионер?

Гость остановился, посмотрел на девочку, задумчиво потеребил бородку.

— Какой подвиг?... Не помню.

И решительно вышел вон.