Ираида Анатольевна Высоковская уже привычно начала очередную субботнюю лекцию для студентов курса дополнительного образования. Немногочисленные студенты компактно расселись вокруг центрального прохода: аудитория была в старом здании и отличалась пренеприятной акустикой. Голос лектора можно было расслышать с трудом и только посередине зала, зато малейшее шевеление студента звучало так, как будто он сидел в двух шагах от преподавателя. Первый кампус, будучи расположен на тихой, поросшей мхом улице в самом центре города, выглядел очень престижным местом, но большинство преподавателей не любили работать в этих помпезных зданиях двухсот и даже трёхсот лет от роду, предпочитая светлые и современные аудитории новых корпусов. Но дополнительное образование всегда получало помещения по остаточному принципу, и, и привычно отрешившись от шелеста бумаги, шуршания фантиков и шмыгания носов, Ираида Анатольевна погрузилась в очередное изложение основ своего предмета.

Светлана Бабагалина героически боролась с головной болью. Простуда, начавшаяся с утра небольшим свербением в ному и слега осипшим голосом, к вечеру совсем разыгралась. Нос полностью заложило, и теперь каждый вдох отдавался легкой тянущей болью, которая, казалось, впивалась из носа прямо в лоб. Кроме этого, из носа постоянно текло, и даже предусмотрительно взятая вторая пачка бумажных платочков уже на треть была израсходована. Положение ухудшало то, что хорошенько высморкаться Свете, тоже хорошо знакомой с акустикой аудитории, было попросту неудобно. Поэтому ей приходилось одновременно слушать лекцию, бороться с головной болью и вытирать нос. Лекция при этом явно проигрывала.
Высоковская, отвернувшись к доске, принялась писать, и не увидела, как в очередной попытке сдержать чих, из носа Светланы выдулся большой пузырь и, оторвавшись с тихим хлопком, неспешно поплыл по воздуху. Света осторожно попыталась сбить столь компрометирующий её предмет, но промахнулась, и волна воздуха от её взмаха направила пузырь прямо в сторону кафедры. Он лениво пролетел над склонёнными головами студентов, склонившихся кто над конспектами, кто над экранами телефонов, подлетел к кафедре, слегка завис, и, рванувшись вперёд, лопнул прямо на груди повернувшейся лекторши.

Студенты, заметив, что чирканье мела по доске стихло, подняли головы, но вместо нарисованной схемы их внимание привлекла иная, совершенно необычайная картина. За какие-то несколько секунд высокая женщина, стоявшая перед ними, как будто сложилась внутрь себя, и вскоре на столешнице преподавательского стола сидела обычная, хотя и довольно крупная, зелёная лягушка.

— Ква, ква ква кваааа-ква-ква, ква-ква кввваа. — проквакала она, явно продолжая лекцию.

— Крантец, — мрачно произнёс наголо бритый мужик с передней парты. — Я лягушачий совсем не понимаю. Кто-нибудь знает? Скинете потом конспект в группу?

После недолгой перепалки студенты выяснили, что лягушачьего не понимает никто. Наступила пауза, которую прервало громкое, негодующее "КВА!!!".

Ираида Анатольевна, нарисовав очередную схему, повернулась к аудитории, чтобы продолжить лекцию. На секунду у неё закружилась голова, и снова мелькнула мысль, что пора уже бросить всё это и уехать в Кисловодск... Но головокружение прошло, и она продолжила читать лекцию. Однако прилежные ранее студенты почему-то явно её не слушали. Сквозь привычное преподавательское отрешение от лишних шумов долетали реплики, сказанные явно во весь голос, но никоим образом не относящиеся к предметам, зато относящиеся, почему-то, к лягушкам.

Поймав паузу в общей перепалке студентов Высоковская смогла привлечь к себе внимание. Но студенты смотрели на неё настороженно, даже как-то странно, и явно не слушали, что она им говорила. Наконец, Федосеев,  крепко сбитый мужчина с первой парты, подошёл к ней и сказал совершенно невозможную вещь.

— Ираида Анатольевна, вы — лягушка!

Высоковская только собралась высказать всё, что она думает по этому поводу, но тут же рядом оказалась Фридман, протянувшая ей смартфон, на экране которого Федосеев подходил к преподавательскому столу и говорил "Ираида Анатольевна, вы — лягушка". За столом никакой Ираиды Анатольевны не было, зато на самом столе та самая лягушка вполне присутствовала. Высоковская потеряла сознание.

— Обморок, — рассмотрев трепещущую кожу на подбородке, констатировал Федосеев. — Чего делать-то будем?

— Я знаю! — внезапно выскочила пепельная блондинка, обычно тихо сидевшая на последних рядах. — Я волхва и ведунья Иггельша, я знаю как снять проклятье. Нам нужны лишь стрела и поцелуй!

— Как в сказке, что ли — скептически спросила Фридман?

— Да! Ибо сказки это следы, которые достались нам от истинной веры наших предков, и те, кто верен родной вере, может прочесть их истинные значения!

— Стрелы-то где возьмём? С поцелуями проблем нет, мне и не такое целовать приходилось, — прервал назревавший спор прагматичный Федосеев.

— Стрелы дарует Перун-бог! — патетически воскликнула блондинка, сняла кожаный шнурок, который был завязан вокруг её головы и начала крутить его восьмерками.

— Перун-батюшка, отзовись, дай стрелу свою внукам своим! — низким голосом пропела Иггельша, и обратившись к остальным студентам прикрикнула, — Повторяйте!

— Перун-батюшка, отзовись, дай стрелу свою внукам своим! — нестройным хором отозвались остальные студенты.

Иггельша бросила шнурок на пол и топнула ногой. За окном внезапно собрались тучи и, ослепив всех, прямо в зал ударила молния.

Когда студенты проморгались, перед ними предстало разбитое окно аудитории и выжженный круг на преподавательском столе. Высоковской нигде не было.

— Упс..., — потерянно произнесла ведунья, — кажется, не Перуна надо было просить.

— Так, народ, — Федосеев в очередной раз выступил лидером, — нас здесь не было. Пришли, подождали преподавателя, не дождались, ушли. Все усекли?

Студенты молча разошлись по своим местам, собрали вещи и потихоньку вышли из аудитории. Последней, от души высморкавшись, шла Света Бабагалина.

Чем русский человек отличается от других человеков? В числе много чего, он отличается любовью к супу. Даже антирусская совдепия и то, хоть и опосредованно признавала это, называя суп – Первым. Да, русский человек любит суп, любит есть суп, и умеет есть суп. Не удивляйтесь, суп ведь тоже надо уметь есть. Какое забавное зрелище представляют собой иностранцы, взявшие в русской столовой солянку, щи, или даже борщ! Кто-то отодвигается подальше от стола, кто-то одной рукой подносит ложку, а другой держит перед ложкой салфетку, чтобы не закапать рубашку. Русские же лихо, не глядя, отправляют ложки в рот и встают чистенькие.

К чему это я? А к тому, что в натуре всякого русского непременно возникает желание поесть супа. Конечно, лучший вариант – это правильный ресторан. Но если такого не знаешь, или он далеко, а под боком лишь японско-итальянские суррогаты, или просто дела не дают надолго уйти из дома, суп можно быстро и просто приготовить самому.
( а как?!  )

В жопе охранника Кузьмы Кузьмича Лёхи Баргузина завёлся мышонок. Лёха поначалу на него и внимания не обращал: ну подумаешь, пищит что-то, когда срёшь, небось, пар пердячий так выходит. А потом парился как-то он с пацанами в бане и вдруг очко зачесалось, сильно-сильно. Нагнулся он, думал, трахнуться захотелось, а из очка-то, раскорячившегося, раз — мордочка серая выглядывает. Носик розовенький, глазки чёрные бусиками, усики дрожат. Высунулся, значит, мышонок, и говорит: «Выньте меня от сюда, люди добрые. Взопрел до невозможности, да и говном воняет» Ну пацаны-то в охране нормальные все подобрались, не звери, вынули мышонка, отмыли, чай ему горячего в блюдце налили да сушку на закуску дали.

Стал мышонок у Лёхи жить, да вместе с ним на работу ходить. Слева подмышкой у Лёхи пистолет, справа подмышкой — мышонок. Хорошо Баргузину стало работаться, легко. Задремлет — мыш его хвостом пощекотит, да и сна как не бывало. А станет скучно, под пиджак заглянет, на мышонка смотрит: как тот бегает, как умывается, или как ест. Очень Лёху едящий мышонок умилял: ведь в лапки еду берёт, а на лапках — пальчики, ну прям человечек маленький.

Шло время, подрос мышонок, стал из подмышки выбираться, на плече Лёхином сидеть, да на мир поглядывать. И всё бы хорошо, да на беду мышонкину Кузьма Кузьмич его углядел. Подскочил мелким скоком, да как заверещит, что, мол, ты тут за мерзопакость развёл, негодяй? Схватил мышонка с плеча лёхиного, об землю шмякнул, да каблуком сверху пристукнул, только мозги мышиные вовсе стороны и брызнули. Потемнел Баргузин лицом, помолчал, а потом как дал Кузьме Кузьмичу справа в челюсть, что тот сразу же в полном изумлении на землю шлёпнулся, прямо лицом в трупик мышиный. Пацаны-то кругом сначала помедлили: мышонка-то все любили, и Лёху понимали, а потом уже и совсем поздно стало, потому как Лёха пистолет выхватил, да мозги Кузьме Кузьмичу и выпустил, око за око, мозги за мозги.

Понял Баргузин, что одного зверя двуногого он извёл, да другие ему человеческой жизни не дадут. Плюнул, да и уехал к тётке троюродной в Белоруссию, на ферму устроился. Оно, конечно, какие-то расследователи-дознаватели по его следу поехали, да так никуда и не доехали, и домой не вернулись: леса в Белоруссии глухие, а болота — глубокие. А Лёха живёт себе спокойно, мяском на рынке приторговывает, дом срубил, сына да дочку растит, второго сынка поджидает.

— Ваше Высочество, — вон он! — Светловолосый указал на видневшуюся в проёме фигуру, закутанную в чёрную мантию.

Чародей выглядел озабоченным. Принц радостно улыбнулся: конечно, заклинанию топи успешно противостоят мокроступы на ногах его солдат, а от огненных шаров хорошо защищают мокрые мешки на щитах.( а дальше... )

Ебал ли ты гусей так, как ебал их я? Нет, не ебал, и не думай даже мне соврать, что ебал. Представь, раннее утро, только что посветлела половина неба, по земле стелется туман, и в этом тумане идут, глухо перекликаясь, большие белые пятна – гуси. За ними идёт серое пятно – мальчик-пастушок. И тут ты выскакиваешь за его спиной из-за стога, набрасываешь на него мешок, сбиваешь с ног, и пока он там возится – хватаешь гуся и мчишься, бежишь из всех сил к машине. Заскакиваешь в неё, суёшь гуся в клетку, сам валишься на сиденье. И дышишь. И задыхаешься. И снова дышишь. Утираешь пот с лысины. Слушаешь как бьётся сердце. Ненавидишь свой живот. И опять дышишь, но уже медленнее, спокойнее. Наконец ты в порядке, заводишь джип и тихо едешь по лесной дороге, временами с предвкушением поглядывая на клетку, где кряхтит твой гусь.

Вот ты на берегу лесного озера. На берегу давно вкопано бревно, к нему ты и идёшь, забрав из машины клетку и инструменты. Сейчас самый ответственный момент: надо зафиксировать гуся. Кладёшь его сверху на торец, всем весом своим прижимаешь и прибиваешь ему крылья по разные стороны бревна. Потом лапы – их надо прибить повыше, чтобы задралась гузка. Возвращаешь все инструменты обратно в машину, там же раздеваешься. Раздеться – это обязательно. Пока на тебе все эти искусственные тряпки, кольца, шмольца, часы, браслеты, ты чужой. Нагим же, ступая по мокрой от росы траве, чувствуя всеми мурашками кожи утреннюю зябкость, ты возвращаешься к природе, чувствуешь, как становишься единороден с ней. Теперь всё, что тебе хочется, это стать не просто частью природы, а слиться с ней. Ты видишь эту белую, вихляющую, задранную гузку гуся, и озаряешься пониманием, что вот они – врата природы!

У тебя внизу становится горячо, ты наливаешься, и, не в силах терпеть, хватаешься за бревно и входишь в гуся. И, словно оно ждало только этого момента, над кромкой леса поднимается солнце, лаская твою кожу нежными лучами. И с каждым тёплым прикосновением света, с каждым зайчиком, прыгнувшим с озёрной глади прямо в твои глаза, ты становишься всё твёрже, движения всё резче. Громкие гусиные крики подстёгивают, подгоняют к финалу. Ты громко кричишь, испуская себя в гусиное нутро, и в этот момент, захлёстнутый волной удовольствия, ты ощущаешь себя единым целым со всей природой вокруг. Ты – маленькая волна от плеснувшей рыбы. Ты – старая сосна, поскрипывающая под ветром. Ты – серая мышь, грызущая зёрнышко. Ты – каждая травинка, каждое дерево, каждая букашка. Ты такой большой, и в то же время такой маленький. Ты един с этим небом. Ты един с этим озером. Ты едино с этой землёй, которую пахали, на которую проливали кровь и в которую ложились костьми твои предки.

Но благодать с тебя быстро спадает, мир вокруг становится прежним, весьма прозаическим. Ты снимаешь гуся, кладёшь его в багажник, и спокойно едешь домой. Вечером этот гусь будет стоять испечённым на столе, и ты, разрезая его и раскладывая на тарелки детей и супруги, будешь тихо, про себя, улыбаться, вспоминая, что принёс тебе этот гусь. А вечером, вознося молитву, ты искренне и от всего сердца благодаришь Бога за то, что он дал тебе такой правильный мир, правильных детей, правильную жену и правильную жизнь.

— Когда начнут-то уже?

— Директриса к восьми подойдёт, тогда и запустят.

— Скорее бы...

— Иван Семёныч! Иван Семёныч! Доброе утро! Насилу хоть кого-то из наших нашёл. Много пришло уже?

— Утро доброе. Почти весь отдел тут. Вы уже отметились?

— Нет, а у кого?

— Воон там, под деревом, Мария Владимировна стоит, у неё список.

Небольшая площадка перед школой была заполнена шумной суетливой толпой. Некоторые сновали туда-сюда, что-то выясняя, другие кучковались, разговаривая со знакомыми или сослуживцами, третьи украдкой зевали и что-то бурчали себе под нос. Наконец, на крыльцо поднялась полноватая женщина с громадой пергидролевых кудрей на голове и обратилась к собравшимся. Шум сразу унялся, и речь была слышна ясно и чётко.

— Дорогие товарищи! Позвольте мне, от лица педагогического коллектива и от лиц наших учащихся выразить вам признательность за то, что вы пришли сюда попрощаться с нашим пионером-героем, воздать должное его подвигу! Пусть светлый образ Серёжи Зворыкина запечалится навеки в ваших сердцах, и вы расскажете о нём своим детям и внукам, и сохраните этот светлый образ в памяти народной!

С последним словом четверо пионеров в белых рубашках встали слева и справа от входа в школу и вскинули руки в салюте. Директриса отперла и торжественно распахнула двери, и в них, лишь немного запнувшись вначале, хлынула толпа. Буквально тотчас же внутри школы стали раздаваться какие-то крики и визги, в глубине показались пергидролевые кудри, рвущиеся к двери, но встречный поток людей их не пускал.( далее )

I was allowed to get off the train at midnight, finding myself in a small square littered shamelessly with pus-covered and blood-drenched bandages.

That’s when we met. She asked me for a light. I lit the thin white tube in her trembling little hand, and for a while we just stood there without uttering a word, watching the little white smoke clouds rising up to the star-studded sky.

I wanted conversation. I started it with a poem. I have many pretty-sounding lines stored in my head, about stars, and men and women being together, and so forth. That night, though, only one piece sprang immediately to mind. It was this:

Bright star, would I were steadfast as thou art —
Not in lone splendour hung aloft the night
And watching, with eternal lids apart,
Like nature's patient, sleepless Eremite,
The moving waters at their priestlike task
Of pure ablution round earth's human shores,
Or gazing on the new soft-fallen mask
Of snow upon the mountains and the moors . . .

– Hey, are you clairvoyant? – her voice was soft, and laced with overtones. – I was just thinking of that sonnet, and thinking that maybe watching us from up there may not be a very pleasant thing right now. Gutters have no use for ablution.

– The war scares you, doesn't it?

– Back home, I lived in fear. I'm freer now than I've ever been in my life.

– Death is too close to be afraid of life.

– And so we can sing and dance around Life, and whisper tons of pretty-sounding gibberish into her ear, in amongst her confused, yellow, foolish tresses.

Stars danced in her eyes as she glanced at me.

And so we stayed on, blurting out in chorus all of our wretched ideas and borrowed thoughts. I felt something I had never felt before, a deep warm feeling of meeting someone who fits perfectly into your world with all its precious peaks and hollows. I basked in this feeling until the harsh voice of the train rubbed out the divine thrill, dragging me back to reality.

– Same time the day after tomorrow! Meet me here! Right here! I command you!

– Thy wish is my command, Captain! – she replied.

She smiled. She spun around and walked away. The darkness wiped her out.

The following night there was a raid. Even though our courageous fighters repelled the enemy quickly, a few bombs managed to get through. One of them went off near the hospital, damaging it, though not very badly. A number of people inside were injured. She was the only one dead.